Разумеется, Хлебников – не Ницше, чье соревнование с Богом в конце концов переросло в бред величия. Однако зазор между тем, каким себя видел Хлебников, и тем, каким его воспринимали неангажированные современники, значителен. Он примерно такой, как в "Синей птице" – знаменитой феерии Мориса Метерлинка (1905; первая постановка на русской сцене – 1908 г., в Московском Художественном театре), где еще не родившийся Король Девяти Планет, страдающий мегаломанией, хвастается Тильтилю своими будущими изобретениями, а тот оценивает их с точки зрения "нормы":
<Ребенок (с дынями)> Когда я сойду на Землю…. [м]еня возьмет в садовники Король Девяти Планет…
<Тильтиль> Король Девяти Планет?.. А где он?..
Король Девяти Планет гордо выступает вперед. На вид ему года четыре, он еле держится на своих кривых ножках.
<Король Девяти П л а н е т > Вот он я!
<Тильтиль> Ну, ростом ты невелик…
<Король Девяти Планет> (важно и многозначительно). Зато я совершу великие дела.
<Тильтиль> Какие же такие дела?
<Король Девяти Планет> Я создам Всеобщую Конфедерацию Планет Солнечной Системы.
<Тильтиль> (не поняв). Ах вот оно что!
<Король Девяти Планет> В ее состав войдут все Планеты, за исключением Сатурна, Урана и Нептуна – нас с ними разделяет огромное, бесконечное пространство. (С достоинством удаляется.)
<Тильтиль> Забавный!..
(пер. Н. Любимова; V: 10).
Недаром Король Времени часто становился объектом насмешек и розыгрышей (вспомним хотя бы, что имажинисты в шутку произвели его в Председатели земного шара). Отпор смехачам Хлебников давал не в жизни, а в текстах. В "Зангези" Смех – не только антипод Зангези, но и единственный из отрицательных персонажей, подлежащий физическому уничтожению. Финал с самоубийством Смеха поразителен еще и тем, что Смех в принципе наносит урон лишь репутации одного Зангези, тогда как пощаженные им Горе и Падучая не совместимы с процветанием всего человечества.
10.4. На пути к тоталитаризму: историософское осмысление
Долгое время считалось, да и продолжает считаться, что ранняя смерть не позволила Хлебникову выполнить свою миссию: найти ритм войн, устранить войну как таковую, собрать вместе 317 Председателей земного шара и т. д., пока не было высказано противоположное мнение: сталинское общество было решено по принципу хлебниковского (и – шире – авангардного) дизайна государства.
На генетическое родство между Хлебниковым и тоталитаризмом впервые указал Жолковский, выявивший, что Хлебников, следуя русскому поэтическому мифу ‘Поэт vs Царь’, выступил сразу в двух ролях – Поэта и Царя:
""[З]акономерным оказывается облачение поэта-новатора в хлебниковские одежды Великого (и смешного) Кормчего народов, наук и искусств. Иными словами, революционные, т. е. разрушительные и освободительные, задачи решались Хлебниковым с опорой… на авторитарную поэтическую традицию (Ты – царь…), – сочетание, поразительное напрашивающейся аналогией с историей русского коммунизма" [Жолковский 1986а: 585].
В дальнейшем Гройс в "Стиле Сталин" (1988) деконструировал миф о безгрешности авангарда. Хлебников, а также Малевич и другие революционеры от искусства не руководствовались исключительно нигилистическими ценностями. Приняв смерть Бога и разрушение Божественного мира за исходные обстоятельства, они предложили программу пересоздания мира. Тем самым на место художника-созерцателя старого образца заступил художник-демиург, наделивший себя сверхчеловеческими полномочиями. В исторической перспективе и нумерологический проект Хлебникова, направленный на прекращение войн, переобустройство мира институтами 317 Председателей земного шара и "звездного" языка, и непосредственное участие будетлянина в формировании советской идеологии привели к тоталитарному обществу 1930-1940-х годов со Сталиным в той самой роли художника-демиурга.
10.5. Подлинное искусство: художественное осмысление
Со взятой на себя нумерологический миссией Хлебников прекрасно справился. Он настолько вжился в роль гения-пророка-ученого-Председателя-Благодетеля и так реалистично и достойно играл ее (и заставил играть свою "свиту"), что сомнения в том, что это была всего лишь роль, возникали крайне редко и у очень немногих. В целом же почти целое столетие в русской культуре и хлебниковедении доминировал миф о том, что Хлебников и есть гений-пророк-ученый-Председатель-Благодетель. Временная протяженность созданного Хлебниковым жизнетворческого мифа – свидетельство в пользу того, что перед нами подлинное искусство, удачно вводящее в заблуждение и сопротивляющееся научному разоблачению.
11. Хлебниковедение и Король Времени: верноподданничество или осада?
Хлебников постарался задать правила чтения себя в модусе поклонения, исключающем смех. С другой стороны, его авангардистская интерпретация времени, слов и множеств шла под знаменем осады, так что хлебниковедению все-таки оставлен выбор. Пролагая свой маршрут между этими полюсами, оно больше тяготеет к первому Как и вся недосекуляризованная русистика, оно нередко рассуждает о Хлебникове в том смысле, что поэт в России больше, чем поэт.
В принципе, писатели с пророческим ореолом, будь то Пушкин, Ахматова, Хлебников или Хармс, повышают мировой рейтинг русской литературы, а заодно и статус исследователя. Но не получается ли, что, экзаменуя авторов на наличие у них пророческого дара, филология дублирует "Розу мира" Даниила Андреева? И не рискует ли хлебниковедение поддаться агиографическому соблазну, столь естественному для культурного процесса, но фатальному для научной деятельности? Обсуждение культа Хлебникова поднимает и еще один принципиальный вопрос: не наносит ли он удар по литературной репутации писателя? Ведь если Короля Времени предлагается ценить не за его тексты, а за внешние по отношению к ним пророчества (вариант: как Эйнштейна от гуманитарии), то закрадывается подозрение, что эстетически король-то голый!
Самым ярким примером того, как верноподданнические тенденции искажают нашу науку, могут служить хлебниковские понятия время, законы времени, осада времени, Король Времени и др., кочующие из одного исследования в другое без какого бы то ни было критического анализа, как если бы Хлебников и впрямь писал философскую поэзию à la Рильке или Элиот, держа в поле зрения абстрактное время. И действительно, под силу ли была такая задача поэту-ребенку? Согласно классификации, разработанной мной на материале поэзии Мандельштама, Хлебников работал с качественным временем, оперируя двумя моделями сразу: циклической, в которой все повторяется, и исторической, в виде вектора, в которой события движутся к определенной цели. Отмечу и другое зияние в хлебниковской концепции темпоральности. При всей своей любви к природе и даже спорадических занятиях естествознанием будетлянин не только не проецирует свои законы времени на эволюцию видов, но и обходит стороной гремевшую в ту эпоху "Творческую эволюцию" (п. по-французски 1907) Анри Бергсона, где новая концепция времени коррелирует с теориями происхождения видов Дарвина и Ламарка. В переводе на научный метаязык хлебниковские термины должны выглядеть так: ‘время истории’, ‘законы истории’, ‘редукция истории до ее законов’, ‘владеющий законами истории’.
Установив смысловой объем хлебниковской темпоральности, я попробую устранить еще один перекос, бытующий в исследованиях по Серебряному веку. Хлебников не был ни единственным, ни наиболее оригинальным поэтом времени в ту эпоху. На эти звания могут претендовать также О. Мандельштам, Ахматова и еще целый ряд модернистов. "Осаду" Хлебникова начал Д. П. Святополк-Мирский в 1928 году:
"[Э]ти вычисления были бесплодны и бессмысленны, и что в конечном счете Хлебников был неудачник, спорить не приходится. Зерна его гениальности, и в жизни и в стихах, приходится искать в хаотических грудах безнадежного на первый взгляд шлака" [Святополк-Мирский 2000: 225].
Следующим – и более основательным – шагом стала работа Виктора Гофмана "Языковое новаторство Хлебникова" (1935):
"Хлебников не был ни поэтом будущего, хотя его влияния бесспорны и существенны, ни мистификатором-заумником, хотя он создал "заумь", ни бредовым графоманом, хотя ему были присущи маниакальные идеи, ни "человеком больших прозрений", хотя некоторые его произведения отличаются подлинной глубиной" [Гофман 1936: 186];
"Хлебников был одержим своего рода манией прожектерства и изобретательства… Он предавался… "исследованию" числовой закономерности исторического процесса, "законов времени", управляющих историей. Он предлагал не только "думать о круго-Гималайской железной дороге с ветками в Суэц и Малакку", но и "ввести обезьян в семью человека и наделить их некоторыми правами гражданства", "совершить постепенную сдачу власти звездному небу"" [Гофман 1936: 190–191].
В 1962 году отрезвляющие нотки внесла книга Маркова о поэмах Хлебникова, согласно которой биография и личность Хлебникова – идеальна я почва для мифа. Марков, определив этот миф через "утопические мечты о мировом преображении, с конкретными и "научными" путями их реализации", и через "наивный пифагореизм", предложил сделать его темой отдельного исследования. Впоследствии рождение мифа Хлебникова, в котором он предстает "радикальным поэтическим экспериментатором, политическим мечтателем и революционером в науке", описал Рональд Вроон.
В этой главе я как раз и постаралась рассмотреть нумерологический проект Хлебникова во всей полноте за скрывающей и мистифицирующей его оболочкой жизнетворческого мифа. На исчерпывающее же описание хлебниковского мифа моя работа ни в коей мере не претендует, и он по-прежнему ждет своего исследователя.
Только сняв потемневший лак с иконы, можно увидеть ее подлинные краски. Только освободившись от мифа и культа, можно по-настоящему оценить Хлебникова-писателя – живого, а не мумию.
IV. Карта нумерологического влияния Хлебникова: 1917-1941
"Я понимаю кубистов, когда они в свои картины вводят цифры, но не понимаю поэтов, чуждых эстетической жизни всех этих ∫, ~, +, §, ×…, √, =, >, Δ и т д"
Манифест "Поэтические начала" Николая Бурлюка при участии Давида Бурлюка
<…> А мы ушли в косноязычье
Филологических проблем.Вопрос был в том, вздымать ли корни,
Иль можно так же суффикс гнуть.
И Велимир, быка упорней,
Тянулся в звуковую муть.Ч – череп, чаша, черевики.
В – ветер, вьюга, верея.
Вмещался зверь и ум великий
В его лохматые края. <…>Ты умер смертью всех бездомных.
Ты, предземшара, в шар свой взят.
И клочья дум твоих огромных
Как листья, по свету летят.Но почему не быть в изъяне!
Когда-нибудь в будой людьбе
Родятся все же будетляне
И возвратят тебя в себе.Сергей Городецкий, "Велимиру Хлебникову" (1925)
В раннесоветский, а потом под– и постсоветский каноны Хлебников вошел гением, не знающим себе равных: не только создателем небывалой прежде словесности, но и открывателем тайн языка, математики и истории войн. Парадоксальным образом, при общей тенденции к завышению его статуса, его влияние на литературный ландшафт XX века хотя и признается максимально сильным, в достаточной степени не документируется.
Начну с общеизвестного. Влияние Хлебникова ощутили на себе уже его современники, причем не только кубофутуристы, но и такие чуткие к чужим влияниям не-футуристы, как Михаил Кузмин (на этапе своих дерзких авангардистских экспериментов) и Осип Мандельштам. Участники новых волн авангарда растащили поэтику Хлебникова на топику и приемы. Не всем, как Эдуарду Лимонову, удалось при этом найти собственный голос: большинство, однажды пристав к хлебниковской орбите, так и не смогли от нее оторваться. Поэтику Хлебникова усваивали и неавангардные писатели, например, Ольга Седакова. Из большого списка авторов, вдохновившихся творчеством и легендой Хлебникова, Лимонов и Седакова были названы не только по причине их уникальности: они почтили Хлебникова превосходными дифирамбами, в стихах и прозе.
Таким образом, открывается богатейшее поле для исследования. Отдельные его зоны – словотворчество, парономасия, палиндром, славянский мир и прием графомании, – разрабатываются с большей или меньшей тщательностью. Без внимания до сих пор пребывает хлебниковская нумерология.
Не замахиваясь на столь монументальный проект, как максимально полная разметка карты нумерологического влияния Хлебникова, я ограничусь реконструкцией ее модернистской зоны, точнее периода с 1917 года по первую половину 1940-х. Речь пойдет о современниках Хлебникова, старших и младших, которые писали в диалоге с его математическим письмом или как-то реагировали на его жизнетворческую подачу себя как ученого и устроителя судеб мира. Под диалогом будут пониматься и простое следование Хлебникову, и более утонченные интертекстуальные (а иногда интертекстуально-психоаналитические) операции: соревнование, подрыв и отталкивание. Сразу предупрежу, лишь в некоторых случаях диалог был демонстративно открытым, т. е. рассчитанным на безошибочное опознание хлебниковского слоя или же недвусмысленно метившим в Хлебникова. В большинстве других случаев это будет моя реконструкция, разумеется, максимально аргументированная. Поскольку кубофутуристская, т. е. сугубо внутренняя, поддержка математических начинаний Хлебникова, освещалась в предыдущей главе, в этой и пяти следующих собраны исключительно "внешние" реакции.
Типологически такие реакции разбиваются на пять категорий.