В своей статье "Текст и структура аудитории" (1977) Ю.М. Лотман прокомментировал пушкинскую цитату из Дельвига так: "Пушкин сознательно опускает как известное или заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей". "Пушкин отсылал читателей к тексту, который им заведомо не был известен. Какой это имело смысл? Дело в том, что среди потенциальных читателей "Евгения Онегина" имелась небольшая группа, для которой намек был прозрачным, – это круг лицейских друзей Пушкина <…> и, возможно, тесный кружок приятелей послелицейского периода" (Лотман имеет в виду таких друзей поэта, как Баратынский, Кюхельбекер или Вяземский). "Таким образом, пушкинский текст <…> рассекал аудиторию на две группы: крайне малочисленную, которой текст был понятен и интимно знаком, и основную массу читателей, которые чувствовали в нем намек, но расшифровать его не могли" [Лотман 1992, 164-165]. Запомним это стихотворение Дельвига и комментарий Лотмана – они пригодятся нам в дальнейшем.
2
В "Евгении Онегине" Дельвиг упоминается еще раз, в главе шестой, где описано, как Ленский перед дуэлью сочиняет свою элегию:
<…> его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Во-первых, в основной своей массе читатели никогда не пировали с бароном Дельвигом и могли только догадываться, как он декламирует свои стихи после очередного бокала шампанского. Во-вторых (что самое главное), в пушкинское время это место просто не могло печататься так, как мы знаем его сегодня: имя Дельвига было заменено инициалом Д . Во всех прижизненных изданиях "Онегина" обсуждаемая строчка читается так: Как Д. пьяный на пиру [Пушкин, VI, 651].
М.И. Шапир в своей широко дискутируемой статье ""Евгений Онегин": Проблема аутентичного текста" проанализировал антропонимическое пространство пушкинского романа и показал, что населяющие его персонажи разбиты на несколько категорий [Шапир, 6–9]. Степные помещики наделены говорящими именами (Пустяков, Петушков, Буянов и т. п.). Московских бар автор называет без фамилий, только по имени и отчеству [ср. Кошелев, 83]:
Всё белится Лукерья Львовна,
Всё то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп <…> и т. д.
Представители петербургского большого света описаны перифрастически, но читатели легко узнавали эти анонимные портреты. Другие современники поэта названы полными именами, "если речь идет о публичной стороне их деятельности" [Шапир, 7]. Например, Певец Пиров и грусти томной – это Баратынский, как разъясняет сам Пушкин в 22-м примечании к "Евгению Онегину". Другой поэт , который роскошным слогом // Живописал нам первый снег , – это князь Вяземский, объясняет Пушкин в 27-м примечании. Но если тот же самый современник "выступает на страницах романа в качестве частного лица, поэт прибегает к звездочкам и сокращениям" [Шапир, 7]. Поэтому, когда с князем Вяземским встречается Татьяна, Пушкин сообщает: К ней как-то В. подсел [Пушкин, VI, 652] (а не К ней как-то Вяземский подсел , как печатают современные издания). Знаменитый пассаж: Ducommeilfaut ( Шишков, прости // Не знаю, как перевести ) – не появлялся на свет в этом виде при жизни Пушкина. Сперва поэт намеревался использовать инициал Ш , но затем заменил его тремя астерисками [Пушкин, VI, 623, 652]. Друг Пушкина, Дельвига и Баратынского Вильгельм Кюхельбекер полагал, что эти строки адресованы ему, и читал их: Вильгельм , прости // Не знаю, как перевести [Тынянов 1934, 372]. Действительно, Пушкин не мог в печатном тексте столь фамильярно обратиться к адмиралу русского флота и президенту Академии Российской, так же как он не мог открыто потешаться над пьянством барона Дельвига. Все это "личность и неприличность", говорил в таких случаях Пушкин [Пушкин, XIV, 9]. Расшифровывая имена, поданные в тексте только намеком, редакторы, заключает Шапир, одновременно нарушают нормы пушкинской этики и поэтики [ср.: Шапир, 6, 8].
Апофеозом поэтики неназванных имен собственных стала пушкинская эпиграмма "Собрание насекомых" (1829). Здесь все имена заменены астерисками, число которых соответствует числу слогов:
Вот ** – божия коровка,
Вот **** – злой паук,
Вот и **– российский жук,
Вот ** – черная мурашка,
Вот ** – мелкая букашка и т. д.
Существует несколько неавторизованных версий эпиграммы с добавленными именами, но даже современники Пушкина могли только гадать, как следует расшифровывать это хулиганское стихотворение. Насладившись поднятым им шумом, Пушкин перепечатал эпиграмму в "Литературной газете" со следующим комментарием: "Здесь мы помещаем сие важное стихотворение, исправленное Сочинителем. В непродолжительном времени выйдет оно особою книгой, с предисловием, примечаниями и биографическими объяснениями, с присовокуплением всех критик, коим оно подало повод, и с опровержением оных. Издание сие украшено будет искусно ли-тохромированным изображением насекомых. Цена с пересылкою 25 руб." [Пушкин, XI, 131]. Разумеется, обещание это никогда не было выполнено. Итак, звездочки суть воплощенная неоднозначность: читателям приходится угадывать, кто есть кто, подставляя вместо астерисков разные имена. При этом читатель предполагает, что сам поэт и, вероятно, его близкие друзья точно знают, кто имеется в виду. Говоря словами Лотмана, Пушкин вновь "заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей".
3
Обратимся теперь к одному из многочисленных стихотворений Баратынского, адресованных Дельвигу, – к элегии "Элизийские поля". Я подробно анализировал ее в статье "О "французской шалости" Баратынского" [Пильщиков 1994; испр. и доп.: Пильщиков 2004; 2005]. "Элизийские поля" были опубликованы в "Полярной звезде на 1825 год". Они вошли в третью книгу элегий из "Стихотворений Евгения Баратынского" 1827 г.
и в первую часть "Стихотворений Евгения Баратынского" 1835 г. Датировка "1821?", которую мы встречаем в современных изданиях, восходит к указанию самого Баратынского в письме к Ивану Ивановичу Козлову (апрель 1825): ""Элисейские поля"писаны назад тому года четыре: это французская шалость, годная только для альманаха" [Боратынский, 481]. Ключевые слова здесь – шалость и альманах .
Упоминание альманаха свидетельствует об отнесенности стихотворения к сфере, которую Б.М. Эйхенбаум назвал "литературной домашностью" [Эйхенбаум 1929]. О влиянии этой сферы на "большую литературу" Ю.Н. Тынянов писал: "<…> домашняя, интимная, кружковая семантика всегда существует, но в известные периоды она обретает литературную функцию" [Тынянов 1927/1977: 279]. В текстах, подобных "Элизийским полям", мы нередко находим цитаты, которые могут приобретать особое значение только для определенных адресатов, а иногда могут быть только им известны. Эксплуатируя "кружковую семантику" и создавая "кружковую поэтику", такие тексты предельно сближают литературу с "литературным бытом" [ср.: Эйхенбаум 1927].
Многие "домашние" тексты носят полушутливый, игровой характер – отсюда почти терминологическое для пушкинской эпохи слово шалости . Как поясняет Баратынский в послании Гнедичу, шалости – это "безделки стихотворные", не имеющие "возвышенной цели". "Шалостями" называли свою литературную продукцию арзамасцы. Один из разделов "Выдержек из Остафьевского Архива", печатавшихся Вяземским в 1860-е гг., называется "Литературные арзамасские шалости". Публикации был предпослан эпиграф из речи Блудова на юбилее Вяземского (1861): "Вспомнимъ, не безъ улыбки, и объ нашихъ – сказать-ли? литературныхъ шалостяхъ , потому между прочимъ, что въ нихъ не ръдко бывало много живости и ума" [РА].
Элегия Баратынского пронизана цитатами и реминисценциями из произведений поэтов, чьи имена были особенно важны для него: это Эварист Парни, элегик par excellence, Батюшков, которого Пушкин в послании к нему назвал "Парни Российским", и старший друг Баратынского – Дельвиг, который, по его собственным словам, "подружил" Баратынского "с музой" ( Певца Пиров я с музой подружил – сонет "Н.М. Языкову", 1822). Важно, что имена Парни и Дельвига фигурируют в самом тексте стихотворения.
В "Элизийских полях", представляющих собой вариацию на тему "умирающего поэта", стилистика унылой элегии парадоксально совмещается со стилистикой дружеского послания. Переход от элегической интонации к эпистолярной построен на традиционном мотиве прощания с друзьями:
Простите, ветреные други,
С кем беззаботно в жизни сей
Делил я шумные досуги
Веселой юности моей!
Фраза Делил я шумные досуги – автоцитата, отсылающая к поэме Баратынского "Пиры", опубликованной в 1821 г.:
Тот домик помните ль, друзья,
Где наша верная семья,
Оставя скуку за порогом,
Соединялась в шумный круг
И без чинов с румяным богом
Делила радостный досуг ?
Произведение, принесшее Баратынскому славу "певца Пиров", было адресовано лицейскому кружку молодых поэтов (Дельвиг, Пушкин, Кюхельбекер), с которыми Баратынский сблизился в начале 1819 г. (в тексте поэмы упомянуты Пушкин и Дельвиг). Именно "Пиры" поддерживали образ "союза поэтов" и утверждали литературный имидж автора поэмы – участника союза. Фигурой первостепенного значения для Баратынского был Дельвиг, и последующее развертывание текста "Элизийских полей" ведет к характерным дельвиговским контекстам.
Оказывается, что друзья в "Элизийских полях" – не условные элегические персонажи, а реальные участники кружкового общения. Так унылая элегия, "обращенная (по характеристике Лотмана) к любому читателю", превращается в дружеское послание, адресованное узкому кругу близких друзей и вовлекающее в свою орбиту подтексты, принадлежащие к сфере "литературной домашности". Для "постороннего" читателя текст становится почти криптограмматическим. Поэт описывает свое времяпровождение в Элизии:
<…> И там <…>
Превозносить я буду вновь
Покойной Дафне и Темире
Неприхотливую любовь.
О чем здесь говорится? О том, что поэт будет, как и прежде, прославлять Дафну и Темиру или посвящать им свои сочинения? Вряд ли: в других стихах Баратынского мы не находим имени Темиры, а имя Дафна встречается только в произведениях, написанных после "Элизийских полей".
Остается предположить, что "превозносить любовь Дафне и Темире" – это перифраза, использующая "чужое слово". Речь, по-видимому, идет о том, что в отличие от какого-то другого поэта, не желающего более сочинять любовные стихи, автор намерен заниматься этим и после смерти. Но кто же этот другой поэт? – Ответ: Дельвиг.
Во-первых, само сочетание этих традиционных имен – типично дельвиговское. Например, в "Утешении бедного поэта", опубликованном в 1819 г. [62] , Дельвиг писал: Кто был Лидий, где Темира // С Дафною цвела? Баратынский обожал это стихотворение и собственноручно вписал его в свой семейный альбом [Верховский, 11-12]. Но конкретный текст, который имеет в виду Баратынский, – это, скорее всего, "горацианская ода" "Фани", то есть те самые строки, которые Пушкин процитирует в "Отрывке из Евгения Онегина" 1827 г.:
Темира, Дафна и Лилета
Давно, как сон, забыты мной <…>
"А я буду воспевать их и после смерти", – как бы отвечает Баратынский. При этом источник цитаты, известный только узкому кругу приятелей, в "Элизийских полях" назван едва ли не прямо. Действительно, следующая строчка читается: О Дельвиг! слезы мне не нужны . Напоминаю, однако, что мы разбираем текст в редакции сборников 1827 и 1835 гг. А в публикации 1825 г. имя Дельвига заменено инициалом Д . Соположение цитаты и имени ее автора – намеренный прием: в "Элизийских полях" имя Парни ( Прочту Катуллу и Парни // Мои небрежные куплеты // И улыбнутся мне они ) появляется вслед за цитатой из элегии Парни "Le Revenant" ("Привидение"):
Когда из таинственной сени,
От темных Орковых полей,
Здесь навещать своих друзей
Порою могут наши тени,
Я навещу, о други, вас <…>
У Парни: Si du sein de la nuit profonde // On peut revenir en се monde, // Je re-viendrai, n’en doutez pas . Разница заключается в том, что знаменитую элегию Парни легко узнавал любой образованный читатель того времени, тогда как неопубликованная ода Дельвига была известна только узкому кругу его друзей.
Почему, однако, Баратынский "спорит" с Дельвигом? Дело в том, что "Элизийские поля" являются, помимо всего прочего, репликой в поэтическом диалоге Дельвига и Баратынского – ответом на опасения, высказанные Дельвигом в "Элизиуме поэтов". В этом стихотворении, также известном только близким знакомым Дельвига, покойные поэты обвиняют своего молодого собрата, проводившего время "на дружеских пирах", в том, что он "ступил <…> за Кипрою" и "Бахуса манил к себе рукой", после чего выносят ему суровый приговор: И твой удел у Пинда пресмыкаться, // Не будешь ты к нам Фебом приобщен . Баратынский уверяет Дельвига, что друга Вакха и Киприды ожидает на том свете куда более радушный прием. Этим объясняется обращение к Дельвигу в "Элизийских полях" редакции 1827/1835 г.:
О Дельвиг! слезы мне не нужны;
Верь, в закоцитной стороне
Прием радушный будет мне <…>
Кстати, редкое прилагательное закоцитный ‘находящийся за Коцитом’ [63] изобрел Дельвиг, употребивший его в стихотворении "Н.И. Гнедичу" (1823): Муза вчера мне, певец, принесла закоцитную новость: // В темный недавно Айдес тень славянина пришла <…> [Алексеев, 51]. А.С. Кушнер отнес форму закоцитный к числу "незабываемых "баратынских" словообразований" [Кушнер, 48-49]. Это не единственный случай, когда поэтические инновации Дельвига исследователи приписывают его более известным друзьям.
Благодаря этой и другим отсылкам к опубликованным стихотворениям Дельвига, "посторонний" читатель тоже мог догадаться, чье имя зашифровано в "Элизийских полях". Но аудитория и здесь поделена на две части: на тех немногих, кто понимает всё, и всех прочих, которые понимают в худшем случае ничего, а в лучшем – почти всё, но не всё. Элегия адресована всем читателям, однако один уровень ее смысла предназначен – скажем словами Жуковского – fürwenige (для немногих).
4
В этой связи мне хотелось бы упомянуть давнюю статью американской исследовательницы Соны Хойзингтон "Иерархия адресатов в "Евгении Онегине"" [Hoisington 1976] [64] . Отталкиваясь от ее размышлений, можно прийти к выводу, что в пушкинском романе позиция "имплицитного читателя" (implied reader), к которому повествователь время от времени обращается напрямую, как бы осциллирует между двумя полюсами: один полюс – это, по терминологии Хойзингтон, "пародийный читатель" (mock reader), к которому Пушкин тоже периодически обращается ( Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня? ); другой полюс – это реальные друзья поэта, к которым повествователь также адресуется прямо, как, например, к тому же Баратынскому: Певец Пиров и грусти томной, // Когда б еще ты был со мной, // Я стал бы просьбою нескромной // Тебя тревожить, милый мой . "Имплицитный читатель" – это та самоидентификация, которую текст навязывает (или, скажу осторожнее, предлагает) реальному читателю. С "пародийным читателем" пушкинского романа читатель реальный отождествиться не хочет, с реальными друзьями-читателями – не может, да и, вероятно, тоже не хочет. Тем не менее эти альтернативы важны для организации пушкинского повествования: читатель, к которому обращается поэт, реконструирует свою идентичность, ориентируясь в том числе на реплики, обращенные не к нему . Для Баратынского тоже важно как-то обозначить присутствие друзей в поэтической коммуникативной ситуации. Более того, в известном стихотворении "Мой дар убог…" он сравнивает своего идеального читателя с другом (<…> И как нашел я друга в поколенье, // Читателя найду в потомстве я ).
Между тем найти такого читателя удается далеко не всегда. Вспомним, что публика не приняла ни "Домика в Коломне", ни "Повестей Белкина", будучи не в силах понять, что хочет сказать автор. А близкие друзья Пушкина (например, Вяземский и Баратынский, непонятное охлаждение в отношениях с которым наступит несколько позже), судя по всему, понимали эти тексты вполне адекватно. От "Повестей Белкина", писал Пушкин Плетневу, "Баратынский ржет и бьется" [Пушкин, XIV, 133]. Мы любим "Повести Белкина", но до сих пор гадаем, над чем же так "ржал" Баратынский.
5
Чтобы завершить тему, вернемся к Дельвигу и проблеме цитации. Примеру с "Элизийскими полями" можно противопоставить другой тип цитат из произведений Дельвига в стихах Баратынского. Во многих отношениях Дельвиг был учителем Баратынского в поэзии, и Баратынский, осваивая традиционную образность, нередко шел по стопам своего старшего друга. Приведу два примера использования Баратынским державинских формул, уже "опробованных" Дельвигом.
Один из этих примеров анализировал В.Э. Вацуро в заметке "Перевод до оригинала" [Вацуро, 27-29], где показано, что заключительное полустишие переводной элегии Баратынского "Подражание Шенье" – венчанным осокой – восходит к державинской оде "Ключ", в первой строке которого есть оборот увенчан осокою . Однако использование этой формулы у Баратынского опосредовано Дельвигом, у которого в стихотворении "На смерть Державина" находим: венчан осокою .