- Видите ли, по-моему, это невозможно, то есть в настоящее время у меня нет никаких данных. Что касается моего мнения по данному вопросу, то были случаи, когда ваши прорвавшиеся корпуса окружались и уничтожались. Такие случаи были.
- С 22-го я, так сказать, изолирован от столицы и потерял с ней всякую связь. То, что я знаю, я знаю от знакомых.
- Известно ли ему, что Англия заключила с красным правительством союз, и думает ли он, что Англия будет помогать красному правительству?
- Видите ли, по радио сообщали, мы слышали это по радио, другой информации у меня нет, по радио передавали, что Советский Союз и Англия заключили союз. Я слышал только по радио, что Советский Союз и Англия заключили союз. Вы спрашиваете меня, окажет ли Англия помощь. Я не знаю, по-моему, Англия пока никому ещё не оказывала никакой помощи.
- Известно ли ему, что Финляндия, Румыния, Венгрия и Словакия также объявили войну Советскому Союзу?
- Всё это ерунда (смеясь). Главное - это Германия.
- А знает он, что даже Франция порвала дипломатические отношения с Советской Россией?
- Об этом передавали, я слышал это по радио.
- (Провокационный вопрос) Что он скажет о вступлении Японии в войну?
- Я могу только сказать, что будет плохо, больше ничего, что я могу ещё сказать…
- Зная о том, что весь мир, вся Европа стоит против России, надеется ли он всё же, что война примет другой оборот?
- Я могу откровенно сказать то, что думаю. Мне не хотелось бы думать об этом, мне неприятно об этом думать, но что поделаешь, факт, конечно, неприятный, но с ним следует считаться. Вы говорите, вся Европа, вся Европа не стоила бы ломаного гроша, если бы не было Германии. Что за значение может иметь Венгрия, Финляндия и т.д., что это вообще за государства, всё это чепуха, главное - это Германия.
- Известна ли ему позиция национал-социалистской Германии по отношению к еврейству и знает ли он, что теперешнее красное правительство главным образом состоит из евреев? Считает ли он, что русский народ когда либо выскажется против евреев?
- Всё это ерунда; болтовня, они не имеют никакого влияния, напротив, я лично, если хотите, я сам могу вам сказать, что русский народ всегда питал ненависть к евреям.
- А почему ненавидят комиссаров и евреев в тех городах и сёлах, через которые мы прошли. Люди постоянно говорят: евреи - наше несчастье в красной России.
- Что я должен вам ответить? О комиссарах скажу позднее, о евреях я могу только сказать, что они не умеют работать, что евреи и цыгане одинаковы, они не хотят работать. Главное, с их точки зрения, - это торговля. Некоторые евреи, живущие у нас, говорят даже, что в Германии им было бы лучше, потому что там разрешают торговать. Пусть нас и бьют, но зато нам разрешают торговать. У нас не разрешается торговать, если ты хочешь, можешь учиться, если ты хочешь, можешь работать, но он не хочет работать, он не умеет, он или занимается торговлей, или же хочет стать инженером, а быть рабочим или техником, или же крестьянином он не хочет, поэтому их и не уважают.
- Известно ли ему, что в Германии изгнали евреев из торговли, науки, искусства, медицины и других мест, которыми они завладели?
- Да, я знаю это, я знаю, знаю. Я хочу сообщить вам ещё один факт. Слышали вы, что в Советском Союзе имеется еврейская область Биробиджан. На границе между Маньчжоу-Го и СССР имеется автономная еврейская область, там не осталось ни одного еврея, остались одни русские. Они не умеют, они не хотят работать.
- Известно ли вам, что вторая жена вашего отца тоже еврейка? Ведь Кагановичи евреи?
- Ничего подобного. Она была русской. Да, Каганович еврей. Да. Жена моего отца? Всё это слухи, что вы там говорите. Ничего общего. Никогда. Нет, нет, ничего подобного! Ничего подобного. Что вы там говорите? Никогда в жизни ничего подобного не было! Его первая жена грузинка, вторая - русская. Всё!
- Разве фамилия его второй жены не Каганович?
- Нет, нет! Всё это слухи. Чепуха.
- На ком женат теперь его отец?
- Кто? Нет, он… Его жена умерла в 1934 году. Аллилуева. Она русская, настоящая русская, русская из Донбасса. Нет, что вы хотите; ведь человеку 62 года, он был женат. Сейчас, во всяком случае, нет.
- Поддерживал он связь со своим отцом до начала войны? Есть ли у него ещё сёстры и братья?
- Нет, никакой, то есть я уехал 22 июня. До 22-го мы встречались, как обычно.
- Он единственный сын?
- Нет, я старший сын.
- Есть у него братья?
- У меня есть брат и сестра.
- Чем занимается его брат? Он тоже солдат?
- Я не знаю, он должен был поступить в авиацию, он хотел поступить, но в настоящий момент я не знаю. Пошёл он или не пошёл - точно я не знаю!
- Сколько ему лет?
- Он молодой, ему 20 лет, 21-й год!
- Каково его мнение по вопросу о том, что гражданское население и прежде всего красных комиссаров призывают сжигать все те места, которые они оставляют, сжигать все запасы. Это же вызовет голод, это же ужасное бедствие, которое постигнет всё советско-русское население.
- Видите ли, я не Советский Союз, точнее, я только гражданин Советского Союза, поэтому я не могу ничего сказать. Может быть, вас интересует моё личное мнение. Когда Наполеон вошёл в Россию, делалось то же самое.
- Считает он это правильным?
- (Продолжительная пауза). Скажу откровенно, я считаю это правильным.
- А почему именно?
- Почему не говорить об этом? Потому что мы враги, правда? Зачем скрывать? Если мы враги, значит, надо бороться, а в борьбе все средства хороши. Мы ведь говорили о том, что парашютисты, например, да, парашютисты, действуют в тылу. Ваши и наши. Ваши, скажем, действуют у нас. Ну, враги это враги, вот и всё. Что тут скрывать. Было бы смешно скрывать это.
- Но эта мера направлена все же прежде всего против народа.
- Я этого, конечно, не отрицаю.
- Думает ли он, что правительство сделает с Москвой то же самое, что было сделано во времена Наполеона?
- Я не могу сказать, я не в курсе дела, не знаю этого.
- Думает ли он, что эти мероприятия смогут задержать продвижение немцев?
- Я действительно этого не знаю, я не могу этого сказать.
- Счёл ли бы он правильным, если бы красное правительство подожгло Москву и промышленные предприятия?
- Я считаю любое средство в борьбе хорошим, в борьбе все средства хороши. Борьба есть борьба, так я считаю.
- Да, но ведь это же самоуничтожение вообще.
- Почему это так естественно, что вы возьмёте Москву? Почему вы убеждены в том, что непременно возьмёте Москву? Вы очень уверены, очень!
- Что он скажет на то, что население Москвы, женщины, мужчины, дети и все вообще призывают принять участие в борьбе, это же будет стоить невероятных жертв.
- Это я слышу только от вас, слышу только сегодня. Впервые это слышу! Вы хотели сказать, ополчение? Всей Москвы? Вот что я вам скажу. Прошло шесть - семь дней с тех пор, как мы фактически были разбиты, 16-го мы имели с вами последнее сражение, в нём участвовали остатки нашей дивизии. Таким образом, я примерно с 10-го по 16-е не имел никаких сведений, только слухи, разговоры и тому подобное. Я не знаю!
- Известно ли ему о речи, произнесённой по радио его отцом?
- Впервые слышу. И никогда не слыхал о таких вещах, никогда не слыхал!
- Известно ли вам о формировании женских батальонов, один из них был нами взят в плен на финском фронте. Думает ли он, что Москву действительно будут защищать, или же она будет объявлена открытым городом?
- Я действительно ничего не могу сказать, я отрезан от событий, я совершенно ничего не могу сказать.
- Что же сказал ему отец напоследок, прощаясь с ним 22 июня?
- Иди, воюй!
- Известно ли ему, что мы нашли письма, в которых говорилось, что друзья надеются свидеться вновь этим летом, если не состоится предполагаемая прогулка в Берлин этой осенью?
- 11 июня 1941 года (читает письмо и бормочет про себя: "Чёрт возьми!").
- Разрешите, я кратко передам содержание этого письма для тех, кто его не читал. В этом письме, представляющем собой переписку двух русских офицеров, имеется следующая фраза: "Я прохожу испытания как младший лейтенант запаса и хотел бы осенью поехать домой, но это удастся только в том случае, если этой осенью не будет предпринята прогулка в Берлин". Подпись: Виктор, 11.6.41 г.
- Что он скажет на это письмо?
- Я хочу сказать, вы хотите сказать, что из этого письма якобы видно, что положение было таково, что Советский Союз хотел раньше объявить войну, чем напала Германия. Не правда ли, так нужно понимать это письмо?
- Имеются ли основания к этому? Действительно ли были такие намерения?
- Нет, не думаю.
- Если бы красное правительство было так называемым миролюбивым правительством, почему же оно так вооружалось; Германия была вынуждена вооружаться, так как другие страны тоже вооружались и ей нужно было защищать свою страну. Советское правительство называет себя раем крестьян и рабочих! Зачем же они вооружались, если они говорят, что настроены миролюбиво и их не интересует политика других стран. Может быть, Советский Союз думал, что ему придётся занять оборону и что на него нападёт какая-нибудь страна?
- Так. (Продолжительная пауза.) Могу сказать то, что я думаю. Я изложу мою личную точку зрения. Очевидно, существовало предположение, что Германия может напасть, а для того, чтобы предотвратить это, нужно было быть готовыми.
- Разве не бросается в глаза, что на всех знаках Советского Союза, на глобусе изображён серп и молот? Видел ли он когда-либо, чтобы национал-социалистская Германия изготовила глобус со свастикой? Свастика и национализм - это понятия, принадлежащие одной Германии и должны быть действительны только для Германии. Почему же Советский Союз всегда изображал земной шар с серпом и молотом? Он ведь должен был указывать на мировое господство красного правительства.
- И всё же он повсюду прокладывает себе дорогу. Факт остаётся фактом. Ведь вы первые напали, правда? Не Советский Союз первым напал на Германию, а Германия напала первой! Мне говорят, будто бы есть такая речь Сталина, в которой говорится, что если Германия не нападёт первой, то это сделаем мы. Я никогда не слыхал ничего подобного! Никогда не слыхал! Никогда не слыхал! Это я могу сказать. Я не знаю.
- Известно ли вам, что красное правительство пыталось вести работу против Германии в Болгарии и во всех балканских странах?
- Мне известно только из газет, что Англия занималась подстрекательством против Германии. А Болгария… Из вашей прессы мне известно, что Англия пыталась заниматься подстрекательством и действительно этим занималась. Она подстрекала против вас Югославию, Грецию. Однако также известно, что, например, в Финляндии Германия больше старалась натравить финнов против России, чем, например, Россия подстрекала Болгарию против Германии. Насчёт Болгарии всё это выдумано, трудно сказать.
- Я хотел бы знать ещё вот что! На нём ведь сравнительно неплохая одежда. Возил он эту гражданскую одежду с собой, или получил её где-нибудь. Ведь пиджак, который сейчас на нём, сравнительно хороший по качеству.
- Военный? Этот? Нет, это не мой, это ваш. Я уже вам сказал, когда мы были разбиты, это было 16-го, 16-го мы все разбрелись, я говорил вам даже, что красноармейцы покинули меня. Не знаю, может быть, вам это и неинтересно, я расскажу вам об этом более подробно! 16-го приблизительно в 19 часов, нет, позже, позже, по-моему, в 12, ваши войска окружили Лясново. Ваши войска стояли несколько вдалеке от Ляснова, мы были окружены, создалась паника, пока можно было, артиллеристы отстреливались, отстреливались, а потом они исчезли, не знаю куда. Я ушёл от них. Я находился в машине командира дивизии, я ждал его. Его не было. В это время ваши войска стали обстреливать остатки нашей 14-й танковой дивизии. Я решил поспешить к командиру дивизии, чтобы принять участие в обороне. У моей машины собрались красноармейцы, обозники, народ из обозных войск. Они стали просить меня: "Товарищ командир, командуй нами, веди нас в бой!" Я повёл их в наступление. Но они испугались, и когда я обернулся, со мной уже никого не было. Вернуться к своим уже не мог, так как ваши миномёты открыли сильный огонь. Я стал ждать. Подождал немного и остался совсем один, так как те силы, которые должны были идти со мной в наступление, чтобы подавить несколько ваших пулемётных гнёзд из четырёх - пяти имевшихся у вас, что было необходимо для того, чтобы прорваться, этих сил со мной не оказалось. Один в поле не воин. Начало светать, я стал ждать своих артиллеристов, но это было бесцельно и я пошёл дальше. По дороге мне стали встречаться мелкие группы, из мотодивизии, из обоза, всякий сброд. Но мне ничего не оставалось, как идти с ними вместе. Я пошёл. Все начали переодеваться, я решил этого не делать. Я шёл в военной форме, и вот они попросили меня отойти в сторону, так как меня будут обстреливать с самолёта, а следовательно, и их будут обстреливать. Я ушёл от них. Около железной дороги была деревня, там тоже переодевались. Я решил присоединиться к одной из групп. По просьбе этих людей я обменял у одного крестьянина брюки и рубашку, я решил идти вечером к своим. Да, всё это немецкие вещи, их дали мне ваши, сапоги, брюки. Я всё отдал, чтобы выменять. Я был в крестьянской одежде, я хотел бежать к своим. Каким образом? Я отдал военную одежду и получил крестьянскую. Ах нет, боже мой! Я решил пробиваться вместе с другими. Тогда я увидел, что окружён, идти никуда нельзя. Я пришёл, сказал: "Сдаюсь". Всё!
- Я хотел бы спросить ещё одну вещь! Женат он или ещё холостяк?
- Да, я женат.
- Хочет ли он, чтобы его жену известили о том, что он попал в плен?
- Не нужно. Если вы можете исполнить мою просьбу, не надо.
- Есть у него семья, дети?
- Одна дочь.
- Сколько лет дочери?
- Три года.
- Почему он не хочет, чтобы его семья знала о том, что он в плену? Может быть, он думает, что семья из-за этого пострадает?
- Я, собственно говоря, ничего не думаю. Если хотите, сообщите, не хотите, не надо. Что тут сообщать? Пожалуйста, сообщайте, мне всё равно.
- Разве это позор для солдата - попасть в плен, или же он думает, что его семья будет иметь из-за этого неприятности?
- Нет, никаких неприятностей, мне стыдно, мне!
- Да, но ведь после войны он снова вернётся домой. Тогда ему придётся стыдиться всю жизнь. С солдатом ведь всегда может случиться, что он попадёт в плен, будучи ли ранен или просто как храбрый солдат.
- Мне стыдно перед отцом, что я остался жив.
- Но ведь не только перед отцом, но и перед женой.
- Жена - это безразлично.
- Разве его не беспокоит, что жена беспокоится о нём. Может быть семейная жизнь в России настолько безразличная вещь, что он даже не ощущает потребности известить своих близких, как это делает немецкий солдат, попадая в плен.
- Нет, она мне не безразлична, я её очень уважаю, я очень люблю её!
- Если он не даст о себе знать, то его жена будет думать, что он умер. Разве ему это безразлично?
- Скажите, почему это вас так интересует?
- Нас это интересует как солдат, когда мы, солдаты, попадаем в плен, то у нас всегда бывает желание известить своих близких, потому что у нас брак и семейная жизнь играют большую роль, для нас эта исключительно важно, в противоположность красной России.
- Нет, там уже знают, что я или умер, или попал в плен, точно не знают, но там известно, что моя дивизия разбита, что я или умер, или взят в плен.
- Имеет ли он намерение написать домой?
- (Продолжительная пауза.) Конечно, мне хочется, я этого не отрицаю.
- Не будет ли он возражать, если мы сообщим па радио о его пленении, с тем чтобы его семья и его жена узнали, что сын жив, или он думает, что отцу это безразлично?
- Нет, по радио не нужно.
- Почему? Потому что его отец занимает самый высокий пост в правительстве, или же он думает, что отец заклеймит его позором?
- Я не хочу скрывать, что это позор, я не хотел идти, но в этом были виноваты мои друзья, виноваты были крестьяне, которые хотели меня выдать. Они не знали точно, кто я. Я им этого не сказал. Они думали, что из-за меня их будут обстреливать.
- Его товарищи помешали ему что-либо подобное сделать, или и они причастны к тому, что он живым попал в плен?
- Они виноваты в этом, они поддерживали крестьян. Крестьяне говорили: "Уходите". Я просто зашёл в избу. Они говорили: "Уходи сейчас же, а то мы донесём на тебя!" Они уже начали мне угрожать. Они были в панике. Я им сказал, что и они должны уходить, но было поздно, меня всё равно поймали бы. Выхода не было. Итак, человек должен бороться до тех пор, пока имеется хотя бы малейшая возможность, а когда нет никакой возможности, то… Крестьянка прямо плакала, она говорила, что убьют её детей, сожгут её дом.
- После того, как он попал в плен, с ним обращались хорошо, или же он хочет пожаловаться на что-нибудь, или же он твёрдо убеждён теперь в том, что со всеми пленными обращаются так же, как и с ним.
- Нет, со мной обращались хорошо, я ничего не могу сказать. Мои сапоги понравились людям, но я не сержусь, ведь это в конце концов трофеи, пожаловаться я не могу.
- Но он ведь снял свои вещи?
- Да, сапоги с меня сняли.
- Может быть, его просто обыскали, чтобы посмотреть, нет ли в сапогах оружия?
- Нет, не "может быть", а точно, сапоги отобрали.
- Он, должно быть, сам снял сапоги, когда одевал другие брюки?
- Нет, когда я пришёл и сдался в плен, я был в крестьянской одежде и в сапогах, но на следующее утро сапоги у меня забрали. Мне было немного неприятно, но я не так уж сердился. Раз взяли, значит взяли.
- Как он сейчас одет?
- Сапоги мне дали, эти, конечно, хуже, но для меня они лучше, потому что не жмут.
- Но он ведь говорил, что получил хорошие вещи.
- Очень, очень много.
- Известно ли ему, что красное правительство сбрасывает листовки и думает ли он, что эти листовки побудят немецкого солдата перебежать на сторону красного правительства, на сторону Красной Армии?
- А если я вам задам такой же вопрос, будут ли иметь ваши листовки успех в Красной Армии или нет? (Я очень прошу меня не фотографировать.)
- Почему он не хочет, чтобы его фотографировали? Может быть, он думает, что снимок будет опубликован?
- Фотографируют всегда в самых безобразных позах. Я не потому это говорю, что всегда нужно сниматься только в красивых позах. Не потому я это говорю, но мне это не нравится, я вообще этого не люблю.
- Какое впечатление произвели поражения Красной Армии на солдат и офицеров?
- Конечно, это понижает настроение. Это неприятно.