Кто не позавидует славе вашей, знаменитые участники этой достопамятной битвы! Кто не позавидует великой смерти воинов, погребенных на полях Лейпцига! По этой самой дороге, думал я, стремились к победе храбрые полки русских под начальством благоразумного, славою и летами отягченного Беннигсена, вправо сражался благородный Понтекорво, воскресивший в себе воинские добродетели времен рыцарских, на сей равнине великодушные саксонцы разорвали поносные узы, соединявшие их с врагом Германии… необоримое мужество подданных загладило малодушное ослепление, влево с сего отдаленного холма Александр-освободитель взирал на грозную сечу народов. Какая опасность могла устрашить русских, когда сам царь был свидетелем и участником трудов их! Кажется, что я вижу вас, храбрые сподвижники вождя царей и народов: вижу тебя, благоразумный Барклай де Толли, равно великий в счастье и несчастье, вижу пылкого Милорадовича, стяжавшего лавры на снежных высотах Альп, в знойных степях Молдавии, предтечу перунов Александра от Москвы до Эльбы, неустрашимого Раевского, соединившего с пламенной преданностью к царю и Отечеству великие чувства древних героев республики Римской, храброго Витгенштейна, защитника и спасителя святого Петро-Града, Вихря-атамана посреди бурных чад тихого Дона, вижу вас, герои Малоярославца, Вязьмы, Красного.
Какой русский не простит мне невольного восторга при взгляде на памятники величия и могущества России! Дорога от Москвы до Парижа сделалась путем торжества и славы нашей! Пускай себялюбец, в котором воспитание и лестное знакомство с французскими актрисами и модными торговками возбудило презрение ко всему русскому, почитает меня невеждой: мнение людей, достойных презрения, не может быть дорого; но добрый, благородный гражданин, живущий под благодетельным скипетром Александра, незнакомый с конскрипцией, гильотиной и другими несчетными правами просвещенных французов, отдаст справедливость пламенной любви моей к Отечеству и вместе со мной принесет должную дань удивления подвигам великих сынов его.
Лейпциг, большой красивый город, сделался знаменитым рождением Лейбница, многими учеными мужами, которые украсили творениями своими немецкую словесность, и обширностью торговли. С любопытством и горестью смотрел я на стены домов, избитые нашими ядрами. Сколько несчастий претерпели бедные жители! Рядом с моей квартирой одна женщина во время сражения стояла с грудным своим сыном у окна; пролетело ядро, и невинный младенец упал мертвым к ногам отчаянной матери. Мне рассказывали много подобных случаев; сердце терзается, взирая на ужасные страдания человечества! И есть люди, которые говорят с благоговением о жестоких завоевателях! Злодей, виновный в умышлении на жизнь одного человека, подвергается поносной казни; тиран, проливающий кровь миллионов, почитается великим!
Впрочем, в самом городе почти не видно и следов жестокого сражения, три месяца назад бывшего. Но надобно заглянуть в лазареты, где томятся тысячи, оросившие кровью своей окрестности Лейпцига. Какая ужасная, трогательная картина! Болезненные стоны, немое отчаяние, мертвая бледность благородных страдальцев тронули бы, мне кажется, самого тигра! Чтобы побудить к жалости безумца, мечтающего о всеобщей монархии, я бы показал ему эти невинные жертвы его честолюбия. Деревянные ноги и костыли видите вы на каждом шагу. Я познакомился с двумя польскими капитанами, которые, служа в одном полку, ранены одним ядром, и оба потеряли правые ноги, – какой странный случай! Они живут вместе, и скоро намеревались ехать в Польшу: приятное утешение готовят они родителям и друзьям своим! Видел я также одного знакомого русского офицера Алферьева, который в Лейпцигском сражении, командуя вверенным ему эскадроном, опрокинул находившихся против него французских кирасир, но в горячности занесся слишком далеко и, окружен будучи тремя полками неприятельской конницы, не хотел сдаться; весьма малая часть сего эскадрона успела спастись. Алферьев, отягченный бесчисленными ударами, пал, окруженный трупами храбрых товарищей и множеством противников. Оставленный в числе убитых, без малейшего знака жизни, три дня лежал он на поле сражения; когда стали разбирать тела, дабы предать их погребению, лоскуток офицерской шинели, оставшийся от всей его одежды, обратил внимание начальника команды, который, заметив в нем еще дыхание и не имея возможности перевезти в Лейпциг, велел отнести его в ближайшую деревню. Командир шедшего вскоре после того эскадрона Павлоградского гусарского полка узнал, что в сей деревне лежит раненый русский; движим будучи состраданием, соскочил с лошади, вошел в дом и находит – родного брата! Он выздоровел, но изуродован ужасным образом! Так судьба играет участью людей.
Университет в большом расстройстве: почти все молодые люди пошли в военную службу, даже некоторые профессора надели кивер.
Я был в Лейпциге только проездом, следовательно, не успел видеть всего, достойного любопытства, но никогда не забуду странной встречи с одним немецким стихотворцем. Советовал бы и нашим многим писателям приняться за весьма выгодный промысел. Я обедал в трактире, человек сорок сидело за столом, – вдруг вошел немец, довольно хорошо одетый, пробормотал несколько слов и с большой вежливостью подал мне какую-то бумагу (я сидел на конце стола); увидел стихи в честь русских, и не знавши, что это значит, я поблагодарил его. Но, заметив, что другие, сидевшие за столом, к которым он был столько же приветлив, давали ему деньги, поневоле должен был и я доказать мою благодарность червонцем. (Это излишняя щедрость, после узнал я; он был бы доволен и рублем.) Сосед мой, гамбургский купец, кажется богатый (я заключил это по очкам его, оправленным в золото, и по надменному виду, с которым говорил со мной), начал длинное рассуждение о докучливости этих скитающихся стихотворцев. В то самое время обрадованный автор рассказывал с трогательным видом одному словоохотливому русскому, вступившему с ним в разговор, что в нынешнее худое время, не имея никакого случая преподавать уроки (он был учитель), этим жалким способом кормит он свое семейство, и что в особенности обязан щедрости российских офицеров. У него есть жена и дети, подумал я, для них переносит он унижение и презрительные взгляды гордых глупцов: мне стало грустно, что я не мог дать ему более червонца.
Я успел быть в театре, давали: Dorf in Gebirge ("Деревня между гор"). Пьеса довольно изрядная. Но я думаю, что никто не мог принимать в ней более участия, как мы, отлученные от друзей, родных своих, к которым можем явиться в таком виде, в котором явился на короткое только время герой этой драмы. Актеры порядочны, но нет никакого сравнения с Королевской труппой в Дрездене.
Довольный некоторыми приятными знакомствами, сделанными мною в Лейпциге, не без сожаления оставил я этот город и спешил видеть Галле. Жестокий ветер, снег, вьюга и, к довершенью всего, худые лошади делали дорогу не весьма приятной. В Галле теплая комната, чашка чая и хороший ужин помирили меня с погодой. Поутру я хотел взглянуть на город, известный славным университетом, соляными источниками и патриотизмом своих жителей. Обширностью не уступает он Лейпцигу, но вообще дома не столь огромны и великолепны. Можно и даже должно было нам ехать из Лейпцига прямо на Берлин, но желание увидеть знаменитого Лафонтена, которого сердце, ум и чувствительность видны во всех его творениях, привело нас в Галле. Я не потерял первого удобного случая – быть у него.
Вместе с В. С. Ф-вым в назначенный час поехали мы в загородный, в полутора верстах от Галле находящийся домик сего славного писателя. Не встретив никого на крыльце, вошли мы в комнаты: прекрасная, как ангел, девушка, но больная, лежала на софе. Она показалась мне еще прекраснее, когда я узнал, что она племянница хозяина, что сам Лафонтен образовал ее ум и сердце. Вошла хозяйка, женщина лет пятидесяти, добрая, ласковая, и, узнав желание наше познакомиться с ее мужем, с большим удовольствием проводила к нему. Мы нашли его в библиотеке, беседующего со стариком Гомером. Он принял нас с дружелюбной улыбкой, и на все плодовитые, искренние приветствия наши отвечал со скромностью и добродушием, одному ему свойственными. Напрасно начинали мы несколько раз говорить о его сочинениях, он называл их ничего не значащим препровождением времени и обращал разговор на политические происшествия. Весьма сожалел он, что не знал по-русски: язык наш весьма ему нравился. Он имеет не более шестидесяти лет, здоров и очень весел в обхождении. Сколько любит он русских, столько не жалует французов. Все жители привязаны к нему душевно, нас уверяли его знакомцы, что, будучи уже более десяти лет вместе с ним почти всякий вечер, всегда находят новое удовольствие в его беседе. Романы свои действительно сочиняет он шутя: куря трубку, диктует своему секретарю, и каждый день посылает по печатному листу в типографию. Удивительная, необыкновенная способность!
При прощании он желал, чтобы мы оставили ему имена свои, которых выговор казался для него труден, взамен сего написал и нам по нескольку строчек, которые сохраняю я бесценным памятником знакомства моего с добрым Лафонтеном. Не могу не благодарить также почтенного канцлера и ректора здешнего университета, Нимейера, знаменитого теолога и автора (всей Германией уваженной) книги "О воспитании" . Мало видел я ученых, которые с обширными сведениями, с необыкновенными дарованиями соединяют такую доброту и снисходительность. Для него весьма приятно было видеть уважение наше к немецкой словесности и слабые познания в оной. В тот же вечер ввел он нас в ученое галльское Общество, которого члены приняли нас с лестной внимательностью – и в заключение угостили прекрасным ужином (чем обыкновенно оканчиваются их заседания). Весьма странно было для нас видеть такую роскошь немецких ученых. Тут познакомился я с Фосом, издателем журнала Die Zeiten ("Времена"), и со многими другими учеными.
Видел я и Микеля, славного доктора, которого отец был акушером у Ее Величества Императрицы Марии Феодоровны. Он принял нас весьма ласково, но, будучи болен, не мог показать славного анатомического своего кабинета, одного из лучших в Германии.
Жители галльские в восторге. Ненавистный герб Жерома, короля вестфальского, сменился уже бодрственным орлом Пруссии, несчастные, прежде угнетенные патриоты торжествуют, и ученые обрадованы обещанием Фридриха Вильгельма восстановить прежние права университета.
Из Галле через Дюбек, городок ничего не значащий, приехали мы в Виттенберг. Я не успел видеть гроба Лютера, ни имени Петра Великого, самим им мелом написанного и доселе под стеклом хранящегося. Город этот не весьма огромен, крепость могла бы быть хороша, но не окончена. Три недели назад прусаки взяли ее приступом. В полночь началось нападение, и в три часа утра прусские войска были уже в городе. При этом случае невозможно было сохранить порядка. Комендант, изменивший слову своему не служить против союзников, был умерщвлен, некоторые дома разграблены, но теперь все уже пришло в прежний порядок. В этом городе содержались все русские офицеры, бывшие в отряде Фигнера и взятые в плен при Дессау, когда сей храбрый, непримиримый враг французов погиб в волнах Эльбы. Выехав из крепости, я удивился, как могли саксонцы быть привязаны к французам. Все предместья обращены в пепел, и несчастные владельцы домов получили за то одни обещания. Дорога от сего города через Трейенбрицен и далее к Потсдаму не доставляет никакого удовольствия ни глазам, ни сердцу – одни развалины и пустые, разоренные селения.
VIII
Потсдам, Берлин, Шарлотенбург
Исполненный сладостных мечтаний, оставил я Потсдам , где видел собственными глазами следы величия Фридриха Единственного . Красота города, привлекательная архитектура зданий, широкие, хорошо расположенные улицы и площади – все носит отпечаток мудрости и вкуса монарха-философа. Слишком короткое время моего там пребывания, ненастная погода и туман не позволили насладиться взорам моим прелестью здешних окрестностей. Я был в Сан-Суси. Замок не огромен, в один этаж с бельведером в готическом вкусе, он не блестит убранством, но простота эта против воли возбуждает в душе нашей чувства благоговения к скромному величию прежнего его владельца. С каким вниманием смотрел я на вещи, оставленные на том же месте, в том же положении, в каком были в последние минуты жизни Фридриха II! Библиотека невелика, но выбор показывает очищенный вкус и истинное просвещение. На столе лежит книга "О военном искусстве" (на латинском языке). На эти строки последние обращались померкающие глаза его!.. Половина дворца занимаема была приближенными к королю особами и посетителями. Комната, в которой жил Вольтер, уединеннее прочих. С любопытством смотрел я на постель, видел стол, залитый чернилами, – и воображение представляло взорам моим необыкновенного человека, которого гибельное красноречие вело малодушных к бездне вольнодумства, к ниспровержению последних опор общества гражданского, веры и нравственности.
Не знаю, чему приписать привязанность, можно даже сказать благоговение людей к малейшим вещам, принадлежавшим мужам знаменитым. Стол, на котором писал Фридрих, кресла, в которых кончил он толикою славою исполненную жизнь, казались для меня предметами священными, они были хотя немыми, бездушными, но слишком близкими свидетелями действий победителя при Мольвице, сочинителя истории своего времени, зиждителя славы прусаков!
Находясь в жилище, осчастливленном пребыванием знаменитейших умов прошлого столетия, я не мог удержаться от горестных размышлений, чувствуя здесь живее быстрый полет времени. "Где они? – думал я, – наслаждаются ли славой своей? Видят ли дань удивления, беспристрастным потомством приносимую?.."
Если когда-либо великий монарх мог быть благополучен, то по всей справедливости был таковым Фридрих II. Лучшим доказательством послужит изображение это государя, которое начертал Мопертюи. "Самый верный, беспристрастный историк, – говорит он, – был бы лучшим панегиристом Фридриха II". Без всякой лести изображу я только немногие его качества, которых даже зависть и коварство современников оспорить не могут и которым потомство более справедливое принесет должную дань удивления. Не имея опытности, силой и превосходством своего гения Фридрих сделался в весьма короткое время знаменитым полководцем, героем. Он узнал различие между трудным и невозможным, трудное не останавливало его, и невозможное делал он возможным. Будучи трудолюбив, деятелен, неутомим, хладнокровен, по первому взгляду заключал он о следствиях, предприятия свои исполнял с невероятной быстротой и умел пользоваться выгодными, часто решительными минутами сражения. Скромный и великодушный после победы, он становился другом и покровителем пленных. Твердый в несчастьях, он всегда казался выше оных. Препятствия не затрудняли его, он преодолевал их мужеством и постоянством. Успех не всегда соответствовал его трудам и намерениям. Он мог быть приведен в необходимость уступить соединенным усилиям европейских держав, армии их могли победить его, но добродетели доставили бы ему верное торжество. Будучи человеком и гражданином, прежде нежели королем, он сделался законодателем своего народа. Необыкновенный его гений обнимал все части государственного управления, личные выгоды министров не могли иметь влияния на дела общественные: истина и человеколюбие руководствовали им. Снисходительный к слабостям человечества, и сам не будучи изъят оных, Фридрих ввел повсюду терпимость, которая неразлучна с истинной религией, со справедливостью, которая рождает мирные гражданские добродетели и утверждает тишину и спокойствие. Он был чужд фанатизма, от которого проистекали неслыханные злодеяния, и ненавидел глупость, мать суеверия. Будучи выше предрассудков, помрачающих душу, он водворял в своем государстве иностранцев всех народов и всех религий, одобрял и награждал промышленность, любил и уважал ученых. Бедный гражданин, утесненный вельможами, гонимый духовенством, находил верное прибежище в его справедливости и человеколюбии, королевский сан не подавлял никогда в нем этих чувствований.
"Философ, изумленный его мужеством и героизмом, захочет, может быть, искать в нем кротких добродетелей общественного человека, и увидит в Фридрихе короля-философа, воина, друга человечества, покровителя наук и художеств, которыми и сам он занимался с великим успехом. Он вступил на поприще словесности опровержением гибельной системы Макиавелли, знаменитого проповедника политического деспотизма, и дал через то свету верный залог будущих своих добродетелей. Исторические записки его о Бранденбургском доме доставляют ему неоспоримое право стоять наряду с лучшими историками всех веков и народов, стихотворческие опыты показывают необыкновенные его способности. Не все время посвящал он воинским трудам и тягости правления, большую часть оного проводил он в тихом кругу приближенных, любезных его сердцу: они видели в нем не короля, но приятного, доброго собеседника, одни душевные достоинства отличали его – и это отличие было лестнее для великой души его, нежели блеск сана и рождения. Многие частные люди могли быть хорошими королями, но из всех королей один Фридрих мог быть хорошим честным человеком".
Прискорбно, что обстоятельства не позволили мне познакомиться короче с резиденцией королей прусских и ее окрестностями, но я успел взглянуть на Новый замок, так называется загородный дворец верстах в двух от Сан-Суси . Великолепие убранства, привлекательная красота архитектуры и прелестной сад делают его достойным внимания путешественника, но для меня сделался он еще занимательнее напоминанием о величии души и патриотизме прекрасной, благородной и вместе несчастной королевы Луизы . Книга, в которой посетители вписывают имена, вначале украшается знаменитыми именами ныне царствующей фамилии, но когда французы наводнили Пруссию, то и эта книга наводнилась именами их; сам Бонапарт занял в вершок места, снизу вверх написанным: Napoléon. При удалении их королева не хотела видеть названия злодеев земли своей, стоящего наряду с друзьями, и потому в другом месте начала этот список.
В церкви гарнизонной (но весьма великолепной), возле гроба Вильгельма I, стоит гроб Великого Фридриха . Все просто и прелестно. Мраморная комната под кафедрой, также из прекрасного мрамора сделанная, без всяких украшений, гордится знаменитыми останками королей прусских.