С помощью этих рождающихся приемов "научной" и психологической фантастики По и создает новеллистические удивительные происшествия. Он при этом живописует некие исключительные "граничные" обстоятельства, в которые попадают его герои, и в особенности порождаемые ими психические состояния. Особые психические состояния могут быть также следствием некоторых таинственных свойств личности, но у По акцент всегда ставится не на странных людях, а на странных душевных состояниях, вплоть до совершенно извращенных. При этом происшествия не превращаются в иллюстрации к "характерам" и сохраняют самоцельный интерес, специфичный для новеллы. Описывая не характеры, а душевные состояния, Э. По вместе с тем всячески подчеркивает особую чувствительность, нервозность, "необузданное воображение" своих героев, свойства, стимулирующие особые психические состояния, странные влечения, и т. п. При этом Э. По совершенно не прибегает к тем лирическим излияниям и лирическому пейзажу, которыми так богаты произведения немецких романтиков. Такие лирические излияния и пейзажи "разбавляют" новеллистическую концентрацию, а Э. По сохраняет концентрацию и лапидарность новеллистического "стиля", но часто интериоризует происшествие, как сказано выше.
Аналогичную интериоризацию, в том числе и интериоризацию "тайн и ужасов", мы наблюдали отчасти и в новеллах Хоторна, но Хоторна интересовала прежде всего моральная метафизика тайного греха, т. е. аспект сугубо этический, а Э. По сосредоточен на самой логике психологического аффекта (например, в "Черном коте" существен не сам "смертный грех" убийства кота, а парадоксальное влечение к грешному поступку). Поэтому он и сумел интериоризировать "удивительное" новеллы, не прибегая к элементам притчи, к параболической метафоре. Замечу мимоходом, что в некоторых своих рассказах (например, "Родимое пятно", отчасти "Дочь Рапанини", "Опыт доктора Хейдеггера") Хоторн близко подходит к проблематике Э. По. В новелле "Родимое пятно" для Хоторна важны символ несовершенства и невозможность его искоренения из-за его глубокой жизненной укорененности. Но самая мания героя, сосредоточенного на пятне, и желание его уничтожения напоминают аналогичные мании героев По (см. ниже о "Беренике" или "Сердце-обличителе").
Но обратимся к По. В новелле "Метценгерштейн" мы еще находим традиционный готический фон, как в "Майорате" Гофмана и "Женихе-призраке" Ирвинга: старый замок и застарелая родовая вражда. На этом фоне – таинственный пожар, оживший конь с гобелена, изображающего давний эпизод сражения представителей враждующих родов; демонический конь достается теперь историческому врагу и губит его в огне, с "запозданием" осуществляя родовую месть. Сходная "готическая" атмосфера – и в "Падении дома Ашеров", где также изображается гибель родового замка и его обитателей, чему предшествует страшный эпизод ошибочного захоронения заживо хозяйки дома ее братом. Обреченность этих последних вырождающихся отпрысков аристократического рода подчеркивается не только мрачностью внешней обстановки вплоть до ужасной бури, но также их таинственной безличностью, тревожностью, сверхъестественной психологической чувствительностью.
Тему заживо погребенных Э. По эксплуатирует и в других рассказах ("Заживо погребенные", "Бочонок амонтильядо", "Черный кот", отчасти "Колодец и маятник"). В "Бочонке амонтильядо" герой завлекает врага в подземелье, обещая ему чудесное вино, и там его замуровывает (ср. в "Черном коте" вместе с убитой женой в стену замурован однажды убитый, но снова оживший кот). В новелле "Колодец и маятник" герой просто замурован, посредством ужасных приспособлений инквизиция готовит ему изощренную пытку страхом и казнь. Похороненные и оживающие мертвецы фигурируют в "Лигейе" (где глаза одной мертвой женщины оживают в другой) и "Морелле" (где мать оживает в дочери). К страшным повествованиям об оживающих мертвецах примыкает рассказ "Береника" (одержимый манией герой вырывает зубы у мертвой возлюбленной). Живым мертвецом является также герой рассказа "Правда о том, что случилось с мосье Вольдемаром": фактически мертвый, он находится в месмерическом трансе (в редком для Э. По сатирическом ключе оживший мертвец фигурирует и в "Разговоре с мумией", не имеющем отношения к стилю "тайн и ужасов").
К оживающим мертвецам и оживающим фигурам на ковре близка фантастика переселения душ. В сущности, оживление одной женщины в другой является своего рода переселением душ. В "Повести крутых гор" чрезвычайно нервный восприимчивый герой Бедлоу во время прогулки по таинственным холмам видит себя участвующим в сражении в Индии и убитым там. Оказывается, что точно то же самое произошло в действительности за много лет с чрезвычайно похожим на него внешне другом врача-месмериста, который сопровождает и лечит героя.
К страшным рассказам о мести кроме "Метценгерштейна" и "Бочонка амонтильядо", упомянутых выше, относится также, в частности, и новелла "Лягушонок", в которой карлик за оскорбление своей подруги губит (в ходе карнавального веселья и под видом особой игры в "восемь скованных орангутангов") короля и его министров. К группе "тайн и ужасов", несомненно, принадлежит и известная новелла "Маска красной смерти" о явлении замаскированной смерти на маскараде, устроенном принцем Просперо и его друзьями во время моровой язвы. В целом "готическая" тематика Э. По нетрадиционна и является плодом крайне изощренного вымысла, причем самые невероятные фантазии включают исключительно точное описание деталей, без всякой романтической иронии. Во многих из перечисленных новелл фантастика ужасов частично сопровождается "пограничными" или ненормальными психическими явлениями и состояниями: месмерические явления, болезненность Ашеров, страх узника инквизиторов, извращенные чувства и вытекающие из них поступки героев "Береники" и "Черного кота".
В "Черном коте" в отличие от большинства произведений Эдгара По неясно, в какой мере перипетии с черным котом реальны, в какой – это только плод болезненной фантазии самого героя. В этих новеллах присутствует тот самый мотив "Беса противоречия" ("Демона извращенности"), который является центральной темой новеллы того же названия и другой, очень знаменитой, "Сердцеобличитель". Речь идет о противоестественных и опасных для самого человека иррациональных влечениях, порождающих преступные действия. Исключительными событиями в этих новеллах выступают прежде всего сами душевные состояния и желания, внешние поступки как бы вторичны. Нечто подобное намечено Гофманом в "Песочном человеке" и особенно в "Мадемуазель де Скюдери", но По необыкновенно расширил и углубил этот тип новеллы об исключительном "психическом" событии. В "Черном коте", "Бесе противоречия" и "Сердце-обличителе" иррациональные психические состояния определяют и завязку и развязку. Вид ненавистного кота приводит к убийству (вместо него) ни в чем не повинной жены, а безумное раздражение на "глаз" соседа – к его уничтожению. Но, кроме того, преступник выдает себя, либо когда ему мерещатся стук сердца покойника или мяуканье кота, либо когда в возбуждении ему хочется самому кричать о совершенном.
Психическое состояние преступника, ищущего забвения в вечном движении, описано в "Человеке толпы" – произведении, в жанровом отношении приближающемся к очерку и напоминающем о хоторновской теме тайного греха. В своей психологической фантастике Э. По – предшественник Достоевского, который его очень ценил, как и Гофмана. К психологическим новеллам относится и новелла "Вильям Вильсон", по-новому трактующая традиционный романтический мотив двойника. Чем-то вроде иронического переворачивания "психологической" новеллы является "Система доктора Смоля" – описание психиатрической больницы, в которой сумасшедшие и здоровые поменялись местами.
Еще большей инновацией, чем "психологическая" фантастика, стала "логическая" фантастика и "научная" фантастика Э. По. Логическая фантастика связана с психологической, поскольку речь идет о необычайных умственных способностях. Кроме "Золотого жука" другие рассказы этого типа являются детективами, сюжеты которых циклизуются вокруг фигуры гениального Дюпена ("Убийство на улице Морг", "Тайна Мари Рожё, "Похищенное письмо"). Действие новелл этого типа сводится в основном к логически последовательному раскрытию тайны. К сфере "научной" фантастики относится множество новелл, например "Приключение Ганса Пфоля" (путешествие на Луну на воздушном шаре), "Фальшивый шар", (аналогичное путешествие – пересекают Атлантику во время бури), "Фон Кемпелен и его открытие" (алхимические опыты), "Спуск в Мальстрем" (моряк после кораблекрушения спасается на бочке, пользуясь физическими свойствами цилиндрического тела), "Рукопись, найденная в бутылке" (исследование полярной зоны, корабль-призрак, который держится над бездной).
Э. По отдал дань и крайне популярной у романтиков теме искусства, в частности идее противоречия между жизнью и искусством в прекрасной новелле "Овальный портрет": возлюбленная художника бледнеет, слабеет и умирает наконец по мере оживления красок на ее портрете (от этой новеллы линия идет к "Портрету Дориана Грея" О. Уайльда).
Английский романтизм почти не выразил себя в новелле. Французский романтизм в этом плане продолжил традицию XVII–XVIII веков, он тяготеет больше всего к повести, заслуживающей быть названной большой новеллой или небольшим романом. Эта повесть сохранила психологическое измерение и добавила свойственное романтизму тяготение, с одной стороны, к лирической стихии, а с другой – к фантастике. Лирическая стихия развивалась в преодолении риторики классицизма, столь характерной для французской литературы, и в значительной мере в разработке новой романтической риторики, данной в описаниях, рассуждениях или психологических излияниях от лица автора, повествователя, главного героя. Фантастические мотивы частично были связаны с английской "готикой", но гораздо больше с немецким влиянием, особенно с Гофманом, чему не противоречат попытки использования и местного колорита.
Не следует забывать о том, что в германоязычных странах само развитие романтизма сопровождалось отталкиванием от французского влияния, так как Франция в XVIII веке была центром классицизма и просветительства, подлежащих преодолению. Поэтому французский романтизм – более поздний, более трудный, на свой лад – более риторический (и не менее "лирический"). Стремление немецких романтиков увязать в единое целое душевные глубины личности с космическим целым не нашло во Франции серьезного продолжения, хотя наряду с психологическими и социальными моментами французский романтизм отдал немалую дань фантастике. Лирико-риторическое начало чрезвычайно способствовало разбуханию новеллы в повесть. Одно "неслыханное происшествие" разбавлялось рассуждениями, описаниями и излияниями, столь чуждыми новеллистической лапидарности; вносились и дополнительные эпизоды. Все же среди потока французских романтических повестей "случались" и новеллы, а где-то на грани романтизма и реализма вырос настоящий новеллист, один из великих – Проспер Мориме.
Б. Г. Реизов
Французский исторический роман в эпоху романтизма
В "Соборе Парижской Богоматери" Гюго словно состязается со Скоттом: о нем можно было бы сказать то же, что он говорил о "шотландском волшебнике". В его романе общество XV века возникает целиком, от короля до нищего, от ученого монаха до невежественного звонаря, от рыцаря до голодного поэта. Здесь есть кающиеся святые, пьяные забулдыги, знатные дамы, горожане, крестьянки и цыгане. Они связаны друг с другом противоречиями эпохи и единством ее. Уличная плясунья объясняет монаха, трюаны объясняют короля, фламандские горожане объясняют монархическую Францию. Столкнувшиеся здесь классы и типы дополняют друг друга и характеризуют эпоху. И читатель отчетливо чувствует, что каждый из них был бы непонятен вне общей картины, органичным и необходимым элементом которой он является. Единство противоречий, создающих данную эпоху, ощущается непосредственно, как художественное впечатление.
Как должны отразиться эти противоречия эпохи в душе и судьбе человека? В начинающемся крушении старых качеств и медленном возникновении новых ломаются и перестраиваются мировоззрение и психология людей; их поведение, подчиняясь новым мотивам, не сдерживаемое старыми запретами, выходит из обычной колеи и вступает в область непредвиденного и фантастического. Люди испытывают чувства и совершают поступки, непонятные и неожиданные для них самих.
Прежде всего разрушается страшная сила, тяготевшая над сознанием средневековья, – религия. Католицизм с его аскезой, с его строгой догматикой, с полной властью Церкви над всем поведением человека подточен в своем основании. Книга убьет собор не только как одно средство выражения вытесняет другое, но и как новая мысль убивает старую. "Личное исследование" ("examen personnel") выпускает человека на волю из темницы религии. Как происходит этот процесс? Как мучительный разрыв сознания, как поиски ощупью, со всеми колебаниями и страхами уже не верующего, но еще суеверного ума. Этот процесс может быть особенно острым и показательным среди тех, кто теснее всего связан с религией, кто является и ее идеологом, и ее жертвой. Гюго ищет типическое выражение этого исторического кризиса в душе ученого, которому особенно дорога средневековая, сплошь религиозная наука и особенно тягостны сомнения, в душе аскета, посвятившего свою жизнь идеалам, в которые он перестал верить. Это ученый монах, носитель католической идеологии и вместе с тем существо, наиболее уязвимое для сомнений и соблазнов. Клод Фролло, архидиакон собора, вырастает из "идеи" XV века. Трещина, расколовшая эпоху, прошла через его сознание и сделала его типом.
Старому феодальному обществу, где жизнь и право сосредоточивались в высших классах, где человеком был только "владелец душ", угрожает новая демократическая стихия, пробивающая себе дорогу из глухих низов. В XV веке зарождается общественное мнение, демократия заявляет о себе – и Гюго показывает массовые сцены, в которых бушует эта все еще подавляемая сила: встреча нидерландских послов в первых главах романа и осада собора, в разных планах, но в одинаковой мере, показывают эту новую силу истории.
Это не только картина нравов. Народ, демократическая масса определяют судьбу главных героев, сумму событий. Без бунта трюанов сюжет был бы так же невозможен, как и без психологии архидиакона.
Иерархия, ступенчатое строение общества и Церкви – основа феодализма и католицизма. Отношение Квазимодо к Клоду Фролло, беспрекословное подчинение, преданность, не имеющая границ, – явление типичное для католического средневековья. Но вот происходит нечто неожиданное – невежественный звонарь восстает против архидиакона, против божеского закона, против Церкви, восстает из чувства нравственного негодования, отбрасывая закон повиновения в результате тяжелого разочарования, "личного исследования", под влиянием новых нравственных идей. В этом проявляется крушение старой идеологии, и возникает новое чувство справедливости, противостоящее букве закона и духу подчинения. Без звонаря непонятен был бы и архидиакон, и то духовное восстание, которое прошло по всему изображенному в романе обществу.
Важнейший процесс XV столетия – борьба королевской власти с феодалами. Король ведет эту борьбу, опираясь на народ, но ее далекий результат – народная революция и уничтожение вместе с феодализмом монархии. Людовик XI готов натравить на дворянство "чернь", но эта "чернь" действует не для него, а для себя, – и король, уничтожая средневековье ради монархии, расчищает путь грядущей демократии. Вмешательство короля в события, происходящие у собора, в глазах Гюго столь же закономерно, как поведение трюанов, звонаря и архидиакона, и столь же необходимо в общей структуре романа.
Но значение католицизма в феодальной Франции, так же как и начинающееся его крушение, не объяснить при помощи одних только официальных его представителей, церковников-профессионалов. Основная ведущая сила истории, ее потенциал – это народ. Восстановить средневековую народную мысль, идеологические процессы, происходившие в этих миллионных массах, возможно лишь при помощи искусства. Таким произведением народного искусства является собор, создававшийся многими поколениями и целыми толпами строителей. Народ вложил в это сооружение свою страсть и свои нравственные идеалы, получившие религиозное выражение в силу объективных исторических причин. Нужно было показать эту религиозную форму средневекового народного сознания в самой толще народа, в жизни среднего человека, в его быту и в его нравственных понятиях. Звероподобная подвижница Гудула, спасающаяся в яме у перекрестка, представляет собой другой, "демократический" аспект католицизма. Этот вывих сознания характеризует не только власть религии над темными массами, но и нравственную мощь народа, способность его к духовному подвигу и самоотвержению. В "крысиной норе" с замурованной дверью триста лет спасаются женщины, замаливающие свои и чужие грехи, так же как триста лет собор Богоматери господствует над парижским пейзажем. Официальной религии с ее учеными служителями, веселыми кардиналами и получающими пребенды аббатами противопоставлены "демократические" подвижники, ищущие в религии спасения от страшной действительности. Без "крысиной норы" немыслим грандиозный собор.
Но можно ли изобразить XV век без процессов ведьм, особенно свирепствовавших как раз на закате средневековья? Ересью считалось неверие в черную магию и колдовство. Полубезумные папы в своих буллах повествовали о чудовищных делах, творящихся на шабашах. Тысячи бесов бродили вокруг человека, пользуясь любым случаем, чтобы проникнуть в его тело и душу при помощи всяческих соблазнов, обманов и ухищрений. Памятуя, что женщина есть "врата, раскрытые в пропасти адовы", инквизиция начала преследование ведьм. Ученые монахи, обезумевшие от богословских измышлений и мистических ужасов, писали руководства по борьбе с ведьмами, с изощренностью опытных палачей изобретая способы дознаний и пыток. По всей Европе мучили, сжигали и топили. Опустошались целые округа. За три столетия было замучено и истреблено около девяти миллионов женщин. Преследование ведьм лучше всего демонстрировало ужасы средневековой религии и правосудия, и представить себе XV век без ведовского процесса казалось невозможным.