Тем более что само слово "колдун" в других славянских языках обнаруживает сродство с делами, далёкими от сельской ворожбы и заговаривания больных зубов: по-хорутански калдовати - приносить жертву, калдованец - жрец, калдовница, калдовнище - жертвенник.
Колесов так прямо и пишет в своей книге "Древняя Русь: наследие в слове": "Колдун - именование Языческого жреца, приносящего жертвы". Между прочим, привычка смотреть на священнослужителя свергнутой религии как на колдуна не оставила людей и в не столь далёкие времена, в просвещённой Европе.
Тайлор в "Первобытной культуре" сообщает нам, что жители протестантских стран - Германии, Англии - смотрели на католических священников и монахов как на могучих чудодеев, способных помочь там, где свой, протестантский, пастор оказывался бессилен - унять буйство полтергейста, отвадить покойного дядюшку Вилли от вредной привычки выть и скрестись в двери скорбящей родни лунными ночами, усовестить эльфов, повадившихся заводить в трясину коров.
Бедные патеры попросту разделили судьбу, постигшую магов в зороастрийском Иране, друидов - в католической Ирландии, и, надо думать, волхвов в православной Руси.
Продлись Средневековье ещё столетья три, и мы бы сейчас гадали, не является ли римское "патер" - священник - производным от германского "патер" - колдун. И эволюционисты бы в это свято верили! Надо ещё сказать несколько слов о гипотезе "финского" происхождения летописных волхвов, высказанной ещё в начале XX века и с тех пор часто всплывающей в литературе, как сугубо научной, так и популярной.
Оснований у этой теории, собственно, два - согласно "Повести Временных лет" во время богословской беседы с воеводой Янем Вышатичем пленные волхвы рассказали- де ему "миф" о творении мира, очень напоминающий мордовские легенды, записанные в XIX веке.
Нашли также сходства и в обряде, которым два волхва из Ярославля (те самые, взятые в плен Вышатичем) выявляли "прячущих гобино" (так называли магическое благополучие, причину урожая) "лучших жён" с обрядом подготовки к Языческому празднику у той же мордвы. Иногда эти сопоставления даже выдаются за "давно доказанные". На самом деле всё это, что называется, вилами по воде писано.
Начать с того, что летописный рассказ о богословской беседе княжеского воеводы с пленными мятежниками вызывает большие сомнения - с чего бы? В переданных летописцем "речах волхвов" они сначала рассказывают какой-то "миф" с фигурирующим в нём "сотоной", и более всего напоминающий христианский апокриф, отдающий болгарской ересью богомилов. Похожие легенды были известны и в Сербии, и на Украине - в местах, весьма далёких от каких бы то ни было "финно-угров".
Далее, на вопрос воеводы: "Кто ваш Бог", волхвы вдруг заявляют: "Антихрист (который. - Л.П.) сидит в бездне".
Наконец, парой строк спустя, воевода спрашивает: "Что сказали вам Боги?" Так Бог с "сотоной", "Антихрист" из бездны или Боги? Скорее всего, прав был советский историк Тихомиров, утверждавший, что летописец излагал Языческие воззрения "в нарочито карикатурном виде", и обвинявший летопись в "подлоге".
Что до обряда, то тут бы нашим учёным не хвататься за поверхностное "сходство" летописного описания с мордовским обрядом, а изучить вопрос подробнее - есть ли такой обряд у других финских племён, не общавшихся со славянами? Ведь, по меньшей мере, равновероятно и заимствование этого обряда мордвой у славян.
Однако на самом деле, как отметил в "Поэтических воззрениях славян на природу" ещё Афанасьев, не наблюдается и достойного внимания сходства: "Мы, со своей стороны, не усматриваем в этом описаний ничего общего с летописным рассказом: в мордовском обряде укол ножа представляет не более как символическое действие, и самый обряд этот имеет целию собрать припасы для общественного жертвоприношения, какое совершается в благодарность за дарованный Богами урожай. Летопись же говорит о действительном избиении жён, заподозренных в похищении гобина".
Точно так же в болгарской песне герой рассекает тело ведьмы-ламии. Из разрубленного тела тремя реками бегут зерно, вино и мёд, отнятые у людей злодейкой. Сама история о двух волхвах, странствующих от Ярославля к Белоозеру по округам-"погостам" и возвращающих им благополучие-"гобино" путём, рассечения "лучших жён", очень напоминает одну русскую сказку.
В ней поп вместе с превратившимся в другого священника "святым Николой" (православной заменой Волоса, кумир которого стоял в Ярославле) ходит по "царствам", в которых царит "печаль великая" из-за болезни или "беснования" "царевен", и исцеляют последних, рассекая на мелкие части в бане, промывая в котле и, воскрешая к новой жизни.
Когда поп по жадности решился взяться за дело в одиночку и не сумел оживить рассеченную "царевну", его даже повели вешать - как повесили в конце концов пленённых Вышатичем волхвов. И если в сказке "Никола"-Волос спас непутёвого и жадного спутника то в летописи Волос в образе своего священного зверя-медведя лишь похищает тела казнённых, да и "царевны" - лучшие жёны погостов - по летописи, не воскресали.
Ну а какая из версий ближе к истине - как знать?
Какие ещё доводы в пользу "финского" происхождения волхвов? Культ медведя у уральских племён - но медведь и у славян был священным животным, как и у финно-угров, связанным с загробным миром. Больше того, медведи изображаются даже на Языческих надгробиях Англии эпохи викингов, где, уж конечно, про финнов разве что слышали.
По-видимому, вообще бесполезно доискиваться, кто у кого перенял культ медведя - черепа пещерных медведей заботливо сохраняли в каменных ларях ещё неандертальцы; они же делали глиняные (с настоящими черепами) идолы могучего зверя.
Ещё один "довод" сторонников финского происхождения летописных волхвов - в одной из летописей они названы "кудесниками", а это слово происходит-де от "кудесы" - бубен, а бубен якобы славянам был неизвестен и перенят ими у финских племён в XV веке.
При этом ссылаются на Фаминцына, автора, конечно, почтенного, но писавшего более века назад. Уже в его время Любор Нидерле называет бубен среди "инструментальной основы славянской музыки"; упомянут бубен, вместе с гуслями и гудками, в Киево-Печерском Патерике XI века, причём миниатюра к сказанию изображает именно прекрасно известный нам инструмент.
Более всего против "финского" происхождения волхвов говорит их роль в летописных событиях. Роль эта будет подробна рассмотрена ниже, но сразу скажу - немыслимо представить на месте волхвов презренных "мордовичей" или "чухну", постоянных покорных данников славян. Судя по русскому эпосу (сошлюсь на моё же исследование "Этнос и раса в былинах"), финское население заселяемых славянами лесов, как и степняков, русичи за людей не считали.
Русская девушка, бегущая из татарского плена в балладе "Полонянка", услышав от перевозчика- "мордовича" предложение руки и сердца в обмен на перевоз и спасение от настигающих татар, предпочитает броситься в реку и погибнуть.
В Кировской области, по воспоминаниям хорошего знакомого автора этих строк, ещё в 80-х годах прошлого столетия потомки русских, новгородских переселенцев в Кировской области, брезгливо сторонились жителей деревенек, населённых русскоязычными потомками крещёных "вотяков"- удмуртов и "черемисов"-марийцев, а в Удмуртии, при коллективизации, русские крестьяне не желали объединяться в один колхоз с удмуртами-односельчанами и требовали создания отдельных хозяйств.
Как видим, презрительное отношение к финно-угорским племенам сохранялось веками даже после тысячелетней проповеди церкви с её "нет ни эллина, ни иудея".
Можно ли поверить, чтоб тем же презренным финнам вдруг начинали оказывать такое почтение, которое в летописях и у ибн Русте русы выказывают своим волхвам? Самое первое упоминание о славянских жрецах относится к VI веку.
Византиец Фофилакт Симокатта рассказал о трёх славянских послах-гуслярах, прибывших к императору Маврикию.
Они поведали, что народ их живёт "на краю Западного океана", что, очевидно, обозначает Балтийское море - ни к какому другому "Западному океану" поселения славян не выходили.
Спустя полтысячи лет без малого византийцы будут там же, "на дальнем берегу Океана", располагать родину своих "варангов" - варягов, балтийских славян-вендов, служивших в армии императора (в Западной Европе византийских "варангов", которых, как я уже говорил, как и полабских славян, звали в Европе "вандалами").
Послы рассказали, что "кифары (гусли. - Л.П.) носят потому, что не привыкли облачать свои тела в железное оружие - их народ не знает железа, и потому мирно и безмятежно проходит у них жизнь… Тем, для кого война является вещью неведомой, естественно, говорили они, более усиленно предаваться музыкальным занятиям".
Этот рассказ породил среди историков множество толков. Были времена, когда его полностью и без сомнений приняли на веру. Один из отцов норманнской теории, Август Шлецер, скажем, и так считал славян - да не VI, а IX века! - настолько дикими, что они и дань-то платили шкурами белок и куниц лишь оттого, что у них "не было орудий для охоты на медведя".
Почтенный немец, всю жизнь проведший в библиотеках и университетских аудиториях, вряд ли догадывался, что для охоты на медведей как раз нужны более простые орудия, чем для добычи мелких и шустрых пушных зверьков, и сама медвежья охота на добрые сто тысяч лет (те же неандертальцы) старше беличьей.
Но в такую, с позволения сказать, концепцию, славяне, не знавшие-де железа в конце VI столетия, вполне укладывались.
Да что немец Шлецер, если век спустя поляк Юзеф Крашевский в романе "Старое предание" на полном серьёзе описывал ушлых немецких купцов, в том же IX веке продающих славянам, предкам поляков, металлические вещи, рассказывая, будто их делают подземные карлики-гномы!
А старый славянин Виш, в доме которого на почётном месте хранятся каменные молоты и секиры, ворчит: "Будто нет у нас камня, рога и кости… От отцов и прадедов достались они нам в наследство, ими били жертвы Богам, разбивали головы врагам и рога обламывали зверя… Не будь камня, не было бы человека и жизни на земле… Ваш металл ест вода, и воздух, и земля, а камень бессмертен".
И сейчас, впрочем, мода на славян с каменными топорами вовсе не ушла в прошлое. Вспомните только, читатель, фильм "Тринадцатый воин" с Антонио Бандёрасом в главной роли.
Многие русские зрители даже не осознают, что обитающие в пещерах, размахивающие каменными топорами, одетые в косматые шкуры дикари-"вендели" с размалёванными рожами - это венды, славяне в представлении Голливуда конца XX века.
Правда, при всём том эти дикари ездят верхом в сёдлах со стременами, растаскивают на диво хлипкую городьбу посёлка викингов железными крючьями на верёвках… но Голливуд и логика суть вещи несовместные - ну не будешь же всерьёз интересоваться, где злодеи-"вендели" держат своих коней в пещерных жилищах, путь в которые пролегает через зыбкий плетёный мостик над пропастью, по которому и пешком-то пройти страшно.
Или отчего герой Бандераса, арб-мусульманин ибн Фоцлан (читай ибн Фадлан, из записок которого сценаристы фильма многое позаимствовали), щеголяет гладко выбритой физиономией (искренне желаю авторам фильма попытаться побрить взрослого мужчину- мусульманина - современного, не средневекового! - лучше в какой-нибудь исламской стране).
Осталось только заметить, что фильм, в котором норманны и мусульманин обороняются от закидывающих их крепость факелами славянских дикарей, снят в те самые годы, когда североатлантические "норманны" из НАТО, "защищая" боснийских и албанских мусульман, старались "вбомбить в каменный век" славянскую Сербию.
Такие вот неакадемические последствия могут иметь высказанные столетия назад гипотезы учёных мужей.
Другие авторы обратили внимание не на "отсталость" описанных Симокаттой славян, а на их неимоверное миролюбие. Сентиментальному писателю Карамзину рассказ византийца о славянских гуслярах очень понравился, но он всё же ещё колебался. Зато протестантский пастор чех Шафарик и немец Гердер уверовали в него беззаветно.
Гердер, расписывая жизнь славян, утверждает, что они были "щедры, гостеприимны до расточительности, любили сельскую свободу, но вместе с тем были покорны и послушны, враги разбоя и грабежа… они не домогались владычества над миром, не имели жаждущих войн наследственных государей и охотнее делались данниками, если только тем можно было купить спокойствие своей страны".
Право, потомку готов стоило б лучше помнить слова гота Иордана, сказанные ещё до Симокатты, о славянах, что "ныне по грехам нашим свирепствуют повсюду ". Или слова славянского вождя Дабренты, переданные византийцем же Менандром, тоже до Симокатты: "Не отдавать свою землю другим, а владычествовать над чужими землями привыкли мы, и в том мы уверены, пока есть на свете война и мечи".
Это в том случае, если бесчисленные упоминания немецких и скандинавских источников о славянских набегах на Германию, Британию, Данию, Норвегию и Швецию, о господстве на Балтике свирепых "вендских викингов"-варягов списывать на позднейшее искажение кротких славянских нравов под тлетворным влиянием тевтонов, как то делали славянофилы.
Это наивное объяснение, пожалуй, основной недостаток великолепного и, к сожалению, почти не переиздававшегося труда Гильфердинга "История балтийских славян". Разумеется, он тоже отдал дань рассказу Симокатты.
Наконец, когда нелепость рассказов о славянах, вышедших-де в раннее Средневековье прямиком из каменного века, и о кротком нраве "голубиного народа" стала очевидна, стали говорить о том, что послы (а то и скрывшиеся под личиной послов разведчики, как полагал Аюбор Нидерле) сознательно ввели в заблуждение византийцев. К этой версии склонился в своём романе "Славянский меч" словак Финжгар.
Или же, по новой моде "текстологического подхода", твердили про "стереотип варваров, живущих в Золотом веке". Мне всё же кажется, что варвары не были настолько искусны во лжи, а византийцы - настолько простодушны и наивны. Что до "текстологического подхода", то им можно обесценить любое сообщение любого источника, подогнав его под цитату из библии, "античную традицию" и так далее.
Гораздо любопытнее то обстоятельство, что в варварской Европе действительно существовал слой людей, сторонившихся военного дела и самого железа! В сохранившемся в Англии датском эпосе "Беовульф" (кстати, ещё одном источнике "Тринадцатого воина") упоминается некий пользующийся доверием правителей Унферт.
Доверяли Унферту и прислушивались к его советам вопреки тому, что "с родичами своими в игре железа он был нечестен". В чём же была "нечестность" Унферта? Германский исследователь Геза фон Неменьи полагает, что дело в сане Унферта - "тул", Языческий жрец. Сопровождавшие готское войско жрецы, по свидетельству Иордана, лишь пели (!) боевые песнопения, но в бой не вступали.
"Церковная история англосаксов" Беды Достопочтенного тоже говорит о запрете для жрецов на участие в битвах. Вполне понятно, что позже, в эпоху викингов, такое поведение уже понималось как "нечестное" - а может, сыграло роль и то обстоятельство, что "Беовульф" дошёл до нас в монастырских списках.
От вольностей монастырских переписчиков пострадал не один источник - чего только стоит порождённый их воспалённым воображением облик античного мира, переполненного мужеложцами! И конечно, не было ничего проще и естественней для такого деятеля, чем объяснить "нечестностью" нечестивого идолослужителя его ритуальное нежелание прикасаться к "играм железа".
Те же запреты накладывались на галльских друидов, фламинов римского Юпитера Капитолийского, индийских браминов. Иногда даже запрещалось смотреть на вооружённое войско или … прикасаться к железу! Дж. Фрэзер уделил немало внимания в своей "Золотой ветви" табу для жречества на прикосновение к железу.
У римлян и их соседей сабинов жрецы не имели права даже бриться железными бритвами или остригать волосы железными ножницами - только бронзой! Когда в священные рощи вносился железный предмет, надо было принести искупительную жертву.
Древний священный мост через Тибр был построен и ремонтировался без железных инструментов - как тут не вспомнить русские церкви "без единого гвоздя", то есть с минимальным использованием железа!
Одна из знаменитых рунных надписей - так называемый камень из Эгьюма - содержит гордое указание, что при её нанесении к камню не прикасались железом. В средневековой Европе общим местом была неприязнь таящегося среди холмов и пустошей "Древнего", "Волшебного", "Языческого" народа к "холодному железу".
Напомню, читатель, только один рассказ из киплинговского сборника "Подарки фей", который так и называется - "Холодное железо". В Ирландии этим народом стали ушедшие в волшебные холмы от завоевателей гойделов Туата де Данан - как мы помним, читатель, мифоэпический аналог жрецов-друидов.
Стоит заметить, что Волх свет Славич, Волх сын Славена из новгородских былин и преданий, предок-эпоним волхвов, хоть и предстает охотником и вождём дружины, однако ни разу не берётся за оружие - "рубит-сечёт" добычу и врагов его дружина. Сам же Волх на охоте загоняет добычу, оборотившись последовательно соколом, туром и щукой, на войне в облике волка и горностая производит разведку, двери в убежище врага вышибает ногой, не прибегая к оружию.
Наконец, с самим врагом, Санталом, расправляется Волх опять голыми руками - ударяет его "о кирпичей пол".
О связи Языческого жречества с певческим искусством вряд ли особенно надо распространяться.
Песни были одним из основных способов хранить священное Знание о Богах и обрядах. В "Слове о полку Игореве" гусляр Боян назван Вещим и "внуком" Велеса- Волоса, бога Волхвов. В "Голубиной книге" упавшую с небес книгу, содержащую все тайны мироздания, толкует царь-гусляр Давид, а в самых архаичных, сохранившихся в глухих углах Сибири, вариантах - вещий Калига.
Польское "гусла" - колдовать, "гусляж" и "гуслярка" - колдун и колдунья, лужицкое "гуссловач" - Языческий обряд, жертва, колдовать, "гуссловар" - ведун, литовское "гослус" - чародейство.
Разумеется, надо вспомнить и Садко из былины, одной игрою на гуслях вошедшего в близкое знакомство с Языческим Божеством - Морским Царём. Языческое значение игры на гуслях прекрасно понимала церковь, с Феодосия Печерского сурово осуждавшая её, а во времена Алексея Михайловича наконец добившаяся истребления гуслей в государственном масштабе.
Пение готских жрецов нам уже знакомо, у галлов певцы-барды пользовались почтением наряду с друидами, входя вместе с ними в жреческую касту. Со жречеством связаны ведические певцы-риши, эллин Орфей, учредитель Элевсинских мистерий и великий певец. Наконец, появление не прикасающихся к оружию и железу гусляров на дипломатическом поприще находит подобие и у кельтов, где жрецы-друиды часто выступали в роли послов, и в крещёной Руси, где послами оказывались христианские попы.