18 апреля 1943 года Фишер-Абель и Миклашевский отправились на фронт, но в разном качестве. Миклашевский ехал под конвоем, в составе группы штрафников. Назначение он получил в третью роту, во второй взвод, где проходили службу Ерофеев и Цибуляк. На второй день после знакомства с ними Миклашевский убедился, что особист не ошибся в их оценке, оба только и ждали случая, чтобы перебежать к немцам. Его решимость "порвать с проклятыми большевиками", а еще больше огромные потери батальона, понесенные в недавней атаке, пересилили все страхи Цибуляка и Ерофеева и подтолкнули к действиям.
22 апреля все трое заступили в ночной дозор. Подождав, когда разводящий со старой сменой дозорных скроется за поворотом траншеи, Миклашевский первым выбрался из нее и, сливаясь с молодой травой, ящерицей пополз к немецким окопам. Вслед за ним устремились Ерофеев и Цибуляк. Затаившиеся поблизости Фишер-Абель и особист батальона, проводив взглядами три темных силуэта, возвратились на КП батальона. Они сделали все, что было в их силах, дальнейший ход операции "Ринг" уже зависел от самого Миклашевского и от удачи.
Глава 5
В ночь на 22 апреля 1943 года на участке Западного фронта в районе деревни Борисовна Смоленской области агент-боевик 4-го управления НКВД СССР Ударов – Игорь Миклашевский отправился на выполнение смертельно опасного задания по уничтожению личного врага Сталина – предателя Блюменталь-Тамарина. Он был полон решимости выполнить план операции "Ринг", разработанный подчиненными Павла Судоплатова – оперуполномоченным старшим лейтенантом Фишером-Абелем, старшим оперуполномоченным майором Зеленским и заместителем начальника 2-го отдела подполковником Маклярским. План, в котором Миклашевскому отводилась куда более значимая роль, чем приведение в исполнение приговора в отношении предателя, – ему предстояло ликвидировать самого Гитлера.
В ту минуту, когда Миклашевский выбрался из окопа на нейтральную полосу, он вряд ли думал о Блюменталь-Тамарине и тем более не загадывал, какие дальнейшие планы могли строить насчет него большие начальники в Москве. Его мысли занимало только то, о чем думает простой солдат на передовой: как уцелеть, как прожить еще один час, еще один день. От немецких окопов Миклашевского отделяло чуть больше трехсот метров, и на каждом из них могла поджидать смерть от шальной пули или осколка снаряда, а неловкий шаг грозил обернуться взрывом мины.
Короткими перебежками, прячась в воронках от снарядов и авиабомб, он первым подобрался к оврагу и залег на краю. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, а в ушах стучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их шум прорвался грохот камней. Миклашевский повернул голову на звук. Справа, метрах в десяти, в свете осветительной ракеты мелькнула мешковатая фигура Ерофеева. Он плюхнулся на землю и замер.
– Коля, ползи сюда, – позвал Миклашевский.
– Щас. А де Цибуляк? – откликнулся Ерофеев.
– Туточки, – подал тот голос и взмолился: – Хлопцы, трохи потише. Я не успеваю.
– Може, тебя еще на горбу понести! – огрызнулся Ерофеев.
– Кончайте собачиться! – цыкнул на них Миклашевский и распорядился: – Как только фонарь потухнет, дуйте ко мне!
Ракета, оставив после себя блеклый след на чернильном небосклоне, скатилась в лес. Кромешная темнота снова окутала окопы и нейтральную полосу. Ерофеев с Цибуляком воспользовались этим, перебрались к Миклашевскому и, склонившись над обрывом, стали всматриваться в темный провал. На дне оврага среди кустарника могла таиться разведгруппа – своя или немецкая – не важно, на нейтралке в темноте выживает тот, кто первым наносит удар.
Прошла минута, другая. Настороженный слух не уловил признаков опасности.
– Была не была! Пошли! – позвал Миклашевский, переложил в левую руку винтовку, в правую взял штык-нож и, перевернувшись на спину, соскользнул на дно оврага. За ним последовали Цибуляк и Ерофеев. Внизу они наткнулись на два мертвых тела – жертвы засады – то ли немцев, то ли красноармейцев, им было не до того. Цибуляк нервно взвизгнул, оттолкнулся от трупа и, судорожно засучив ногами, пополз наверх. Миклашевский с Ерофеевым устремились за ним. Выбравшись из оврага, они залегли в кустарнике, чтобы перевести дыхание и осмотреться.
Впереди подстерегала самая большая опасность – минное поле. Проходы, проделанные два дня назад минерами, а затем телами бойцов первой роты во время вчерашней атаки, в темноте утратили свои очертания. Во время очередной вспышки ракеты Миклашевский и Цибуляк напрасно напрягали зрение, пытаясь отыскать знакомые приметы, – дальше подбитого танка КВ ничего не видели. В этих условиях феноменальная зрительная память Ерофеева мало чем могла помочь, и здесь у Цибуляка сдали нервы. Он заскулил:
– Хлопцы, я нэчего нэ бачу. Ни за шо сгинем. Надо вертаться.
– Ты че, дурак, Степа?! Какой назад? К особисту? Так у него разговор короткий – к стенке! – напустился на него Ерофеев.
– Мыкола, так на мине же сгинем.
– Заткнись, Степан, и без того тошно! – цыкнул Миклашевский. – Будем ждать, когда луна проглянет, а там видно будет.
– Игорь дело говорит. У нас только одна дорога – к Гансам! – поддержал его Ерофеев.
– Чи на кладбище, – буркнул Цибуляк и, смирившись, перебрался под бок к Миклашевскому.
Тот нервно покусывал стебель травы и бросал нетерпеливые взгляды на небо. Наконец из-за облаков выглянула луна и осветила окрестности призрачным светом. Ерофеев оживился, отыскал знакомые приметы и предложил:
– Игорь двигает к танку, от него чуть вправо, а потом прямо на башню водокачки.
– А после идем левее, так? – уточнил Миклашевский.
– Ага, – подтвердил Ерофеев.
– Хлопцы, а шо, если и там мины? Ни за шо сгинем, – продолжал скулить Цибуляк.
– Степан, не хочешь, вертайся! – отрезал Ерофеев и, подождав, когда погаснет ракета, пополз к мрачной громаде КВ.
В тумане, косматыми языками наползавшем со стороны ручья, танк напоминал истерзанное гигантскими когтями чудовище. Броня лохмотьями свисала на землю, ствол был завязан немыслимым узлом, а гусеницы бугрились волной. Ерофеев уверенно продвигался к нему. Миклашевский старался не сбиться с его следа, но каждый раз, когда руку обжигал холод металла, в нем все замирало. Пока удача была на их стороне. Поразительная зрительная память Ерофеева не подвела, они благополучно добрались до танка, перевели дыхание и изготовились к следующему броску.
Впереди лежал еще один сложный участок в минном поле. Артиллерия превратила бывшую машинно-тракторную станцию в каменоломни. Единственным ориентиром служила чудом уцелевшая и напоминавшая решето водонапорная башня. На этот раз очередь идти первым выпала Миклашевскому. Каждый шаг в этом лабиринте смерти давался ему с трудом, в тот миг, когда он ступал на песчаный бугорок и ноги разъезжались в стороны, сердце на миг замирало, а затем начинало биться, как кузнечный молот. Метр за метром, отсиживаясь в воронках, когда в воздух взлетала осветительная ракета, он, Цибуляк и Ерофеев приближались к немецким позициям.
Минное поле осталось позади, и на смену страху пришла боль – физическая и моральная. Развалины щетинились обломками кирпича, металла и арматуры, безжалостно терзали ноги и руки. Миклашевский, сцепив зубы, продолжал упорно продвигаться к гитлеровским окопам. На последних метрах минного поля ему пришлось пробираться по телам боевых товарищей – жертв предыдущих атак штрафного батальона. От тошнотворного запаха мутило сознание, руки горели нестерпимым огнем, когда натыкались на искромсанные осколками и пулеметными очередями тела. Чем меньше метров оставалось до вражеских позиций, тем все чаще пальцы вязли в разложившейся человеческой плоти и натыкались на осколки костей. Они – неизвестные Миклашевскому боевые товарищи и после своей гибели помогали ему найти путь на поле смерти.
Наконец перед ним возникло ограждение из колючей проволоки, за ним угадывалась траншея. Миклашевский, Ерофеев и Цибуляк залегли и напрягли слух. Немцы не подавали признаков жизни, напуганные отчаянными вылазками советских разведывательно-диверсионных групп, они вели себя осторожно и строго соблюдали светомаскировку. Миклашевский подполз ближе к траншее и прислушался. Справа донеслись приглушенные голоса, на мгновение возникли и исчезли два тлеющих огонька от сигарет. Он взял влево, подальше от поста, Ерофеев с Цибуляком последовали за ним. Под прикрытием кустарника они поползли к траншее, уходившей вглубь боевых порядков. Она вывела их к блиндажу. Сквозь неплотно прикрытую дверь пробивалась тонкая полоска света. Миклашевский подобрался к брустверу, подался вперед и отшатнулся.
Они появились неожиданно. Их было двое: один высокий и худой, как жердь, второй – приземистый, чем-то напоминающий бульдога. "Жердь" щелкнул зажигалкой, слабый огонек выхватил из темноты небритое, скуластое лицо с неправдоподобно длинным носом, напоминающим клюв птицы, и крепкие белые зубы, обнажившиеся в оскале. Миклашевский впервые так близко видел живых врагов – фельдфебеля и рядового. В них не было враждебности, они о чем-то оживленно переговаривались. Рядовой склонился к плечу "бульдога" – фельдфебеля и что-то сказал, тот хохотнул.
Смех на поле смерти, где она собирала свой страшный урожай, взорвал Миклашевского. Удушающая волна ненависти захлестнула его. Это они – арийцы – принесли неисчислимые бедствия и страдания в его родной Ленинград. Они обрекли на мученическую голодную смерть тысячи безвинных детей, женщин и стариков. Они ежедневно, ежечасно превращали в руины дивное творение Петра.
Рукоять штык-ножа раскаленным куском металла обожгла ладонь Миклашевского. Рука взлетела в замахе, тело сжалось в пружину, готовую разжаться, чтобы кромсать, кромсать, рвать на куски ненавистную плоть.
– Сталин капут! Хайль Гитл… – сдавленный вскрик Ерофеева и сорвавшийся голос Цибуляка отрезвили Миклашевского.
Его руки обвисли плетьми, пальцы разжались, штык-нож выпал и, звякнув о камень, скатился на дно траншеи. Немцы встрепенулись и ошалело уставились на три темных силуэта, нависших над ними. Первым опомнился фельдфебель и заскреб рукой, пытаясь ухватить ремень автомата. Рядовой распахнутым ртом судорожно хватал воздух, на его нижней губе нелепо повисла сигарета, и с ужасом смотрел на Миклашевского. Тот непослушной рукой сдернул с плеча винтовку, швырнул на землю и спрыгнул в траншею.
– Хенде хох! – взвизгнул фельдфебель и повел стволом автомата.
Миклашевский поднял руки.
– Сталин капут! Сталин капут! – заголосили Цибуляк с Ерофеевым и мешками сползли в траншею.
Фельдфебель приказал рядовому собрать винтовки и, построив перебежчиков в шеренгу, повел вглубь боевых порядков. Идти пришлось недалеко, штаб батальона располагался в бывшем правлении колхоза "Заветы Ильича". Была глубокая ночь. Офицеры не захотели разбираться с перебежчиками и отправили в сарай под замок. Там силы окончательно покинули их, и они, зарывшись в сено, забылись в тревожном сне.
Холодная апрельская ночь подошла к концу. На дворе начало светать, сквозь щель в стене пробился робкий солнечный луч и упал на посиневшую от холода щеку Миклашевского. Он встрепенулся и, чтобы справиться с ознобом, принялся, как бывало на тренировках, вести бой с тенью. Его примеру последовали Ерофеев и Цибуляк. Возня в сарае насторожила часового, он передернул затвор и крикнул:
– Хальт!
– Вот же суки, шоб им…. – выругался Ерофеев и приткнулся в угол.
Миклашевскому и Цибуляку тоже пришлось смириться. Спасаясь от холода, они поглубже зарылись в сено. Шло время, о них будто забыли. С каждым часом голод и жажда все больше давали о себе знать. Первым не выдержал Ерофеев, забарабанил в дверь и потребовал:
– Эй там, дай попить! Дай пожрать!
В ответ грянул выстрел. Дверь брызнула деревянной щепой, пуля зацепила Ерофееву плечо, пролетела над головой Цибуляка и впилась в стену.
– С-сука! – сквозь зубы процедил Ерофеев и перебрался ближе к свету, чтобы осмотреть рану. Она оказалось не опасной, пуля прошла вскользь, но кровотечение было обильное. Миклашевский с Цибуляком пришли ему на помощь, сняли нательные рубашки, порвали на полоски, перевязали рану и затем расползлись по углам. После произошедшего стало не до сна, и они прислушивались к тому, что происходило за стенами сарая. Со стороны передовой доносились звуки вялой перестрелки, изредка ухал миномет, где-то рядом надрывно звенела пила, в воздухе носились запахи кухни. Цибуляк потянул носом и, тяжело вздохнув, сказал:
– Жрать готовят. Гречку, похоже, варят.
– Гады, хоть бы нам дали! Чтоб им… – разразился ругательствами Ерофеев.
– Ага, дадут, по девять граммов на каждого, – буркнул Цибуляк.
– Ладно, хлопцы, не будем себя накручивать. Офицеры проснутся и разберутся, – пытался как-то успокоить себя и их Миклашевский.
– Ага, уже разобрались, Витюху чуть не кокнули. За шо? Мы же к ним сами пришли, – ныл Цибуляк.
– Заткнись, Степа, и без того на душе точно! – цыкнул на него Ерофеев.
В сарае снова воцарилось тягостное молчание, каждый ушел в себя. Сменилось две смены часовых, когда наконец о них вспомнили. На двери громыхнул засов, она распахнулась, в проеме возник фельдфебель. Стрельнув колючим взглядом по перебежчикам, он остановился на Миклашевском и повел стволом автомата:
– Мне выходить? – спросил Игорь.
Фельдфебель энергично кивнул.
– Одному? Но мы же пришли вместе!
– Вместе, вместе, – заголосили Цибуляк и Ерофеев.
– Хальт! – рявкнул фельдфебель и дернул Миклашевского за рукав шинели.
Он подчинился и вышел из сарая. Яркий дневной свет слепил глаза. Игорь остановился и тут же в его спину уперся ствол автомата.
– Шнель! – приказал фельдфебель.
Они прошли через расположение хозяйственной части батальона. Об этом говорили дымы, курившиеся над трубами полевых кухонь. В воздухе носились запахи каши и жареного мяса. Желудок Игоря ответил на них мучительными спазмами. Он судорожно сглотнул, в иссохшем от жажды горле запершило, и от мучительного кашля на глазах навернулись слезы. Фельдфебель был неумолим и не дал перевести дыхания. Проклиная его и всех, вместе взятых, немцев, Игорь, спотыкаясь на колдобинах, тащился вперед. Они миновали бывший скотный двор и через пролом в стене кузни вышли к штабу батальона – конторе бывшего колхоза "Заветы Ильича".
Фельдфебель постучал в дверь и, получив разрешение, подтолкнул Миклашевского к входу. Он вошел в просторную, опрятно убранную комнату. В ней находились четверо, старшим среди них был майор. Скользнув по Игорю равнодушным взглядом, он кивнул штабс-фельдфебелю, а сам склонился над картой. Тот подошел к перебежчику и с нескрываемым интересом стал рассматривать его. Этот отличался от других, он не заискивал, не лебезил, и в глазах не было страха. Подтянутый, опрятный вид Миклашевского вызвал удивление у штабс-фельдфебеля. Игорь посчитал, что пришло время брать инициативу на себя, достал из кармана гимнастерки листовку-пропуск с портретом и обращением Блюменталь-Тамарина и подал ему. Но штабс-фельдфебель, даже не посмотрев на нее, начал допрос:
– Фамилия?
– Миклашевский, – бодро доложил Игорь.
– Часть, должность?
– Штрафной батальон, командир отделения.
– Зачем перешел линию фронта?
– Хотел сделать подарок вашему фюреру в день его рождения.
Заявление не произвело впечатления на штабс-фельдфебеля. Он хмыкнул и с сарказмом заметил:
– Ты на два дня опоздал.
– Комиссары, сволочи, помешали.
– А чем они тебе не угодили? – допытывался штабс-фельдфебель.
– Хотели поставить к стенке.
– За что?
– За то, что в рыло дал.
– Куда, куда?
– Челюсть гаду свернул.
– А-а, – оживился штабс-фельдфебель и продолжил допрос: – С какого времени на этом участке фронта?
– С 19 апреля.
– Карту читать умеешь?
– Да.
Штабс-фельдфебель прервал допрос и потребовал:
– Подойди к карте и покажи расположение КП, минометной батареи и опорных пунктов.
Игорь шагнул вперед и склонился над картой. В хитросплетении разноцветных линий, стрелок, россыпи прямоугольников и треугольников надежным ориентиром служила высота, занимаемая штрафной ротой.
"Эх, нашим бы эту карту, вот бы всыпали фрицам!" – подумал он и, придерживаясь легенды, отработанной с Фишером-Абелем, изложил схему обороны штрафного батальона. Майор внимательно следил за движением его руки, и когда она остановилась на позиции минометной батареи, впервые посмотрел в лицо перебежчику. Его взгляд не сулил ничего хорошего.
– Фридрих, тебе не кажется, что этот русский врет? – спросил майор у капитана.
– Похоже так, Курт. По показаниям последнего перебежчика, батарея находится южнее на 350 метров, – подтвердил тот.
Холодок обдал Игорю спину, но он не подал виду, что понял, о чем идет речь. Майор кивнул штабс-фельдфебелю, и тот продолжил допрос:
– Сколько минометов в батарее?
Этого Миклашевский не знал, и ему пришлось выкручиваться:
– Я в батальоне всего три дня, точно не могу сказать.
– А какие? – допытывался штабс-фельдфебель.
– Откуда я могу знать, если в роте меньше трех дней!
Ответы вызывали у майора все большее подозрение, он снова обратился к капитану.
– Фридрих, тебе не кажется, этот русский чего-то недоговаривает?
– Похоже так, – опять согласился капитан и предложил: – Отправь его в абвер, пусть там с ним разбираются.
Операция, на которую было потрачено столько времени и нервов, могла закончиться, так и не начавшись. План Фишера-Абеля по переходу на сторону гитлеровцев сводило на нет дезертирство двух штрафников из соседнего взвода роты. Этого ни он, ни особист батальона, клятвенно заверявший, что всех ненадежных отвел во второй эшелон, не могли предвидеть. Контрразведка, куда майор намеривался отправить Миклашевского, была не тем местом, откуда можно выбраться живым. Игорь бросился спасать себя и положение, выхватил из кармана гимнастерки фотографию, на которой был заснят с Блюменталь-Тамариным, и с жаром заговорил:
– Господа, я не просто сбежал от тирана Сталина! Я решил присоединиться к моему дяде Блюменталь-Тамарину! Он служит великой Германии! Я хочу…
– Хальт! – рыкнул майор.
Напористый русский вызывал в нем все большее раздражение. И здесь свое слово сказала удача. На помощь Миклашевскому пришел штабс-фельдфебель. В прошлом кинооператор, хорошо знавший немецкую и советскую богему, он оживился и принялся перебирать стопку пропагандистских материалов, нашел газету "Новое слово", в ней содержалась статья о Блюменталь-Тамарине, и передал майору. Тот не стал читать, беглым взглядом пробежался по заголовку, фотографии и махнул рукой. На том допрос закончился.
Миклашевского снова отправили в сарай под замок. Ерофеева и Цибуляка в нем уже не было. В обед ему принесли миску баланды, кусок хлеба и полную банку воды, это стало первым обнадеживающим признаком. Вечером его в составе группы перебежчиков и пленных красноармейцев отправили на сборно-пересыльный пункт. В нем он находился четыре дня, и, после того как отлаженная немецкая репрессивная машина провела сортировку "подучетного элемента", был направлен в смоленский фильтрационный лагерь военнопленных.