Говоря о победителе в Бородинском сражении, необходимо учитывать слова неоднократно упоминаемого военного теоретика Клаузевица о том, что "победа заключается не просто в захвате поля сражения, а в физическом и моральном разгроме сил противника". Исходя из этой точки зрения, необходимо отметить, что российские войска, находясь на своей территории, за сравнительно короткий срок смогли восстановить численность своих рядов. Но для Наполеона негативное значение имела большая убыль конского состава. Бородино стало "кладбищем" его конницы, что пагубно сказалось во время 2-го этапа войны. Поэтому недостаток кавалерии и потеря вследствие этого маневренности явились одной из главных причин катастрофы Великой армии в России.
Среди частных моментов, которые имели определенное влияние на исход Бородинского сражения, были отказ Наполеона от глубокого обхода через Утицкий лес (движение большой группы войск по единственной лесной дороге представлялось крайне рискованным), а также его решение не рисковать последним резервом – императорской гвардией. По сути, такой шаг лишал его единственного шанса одержать решающую победу и заключить мир, но рисковать последним резервом на расстоянии 800 лье от Парижа император не стал.
Много современников и историков считают, что на окончательный исход битвы повлияла и недостаточная личная активность Наполеона, вызванная физическим недомоганием. "Мы не имели счастья видеть его таким, как прежде, – писал генерал Лежен, – когда одним своим присутствием он возбуждал бодрость сражающихся в тех пунктах, где неприятель оказывал серьезное сопротивление и успех казался сомнительным. Все мы удивлялись, не видя этого деятельного человека Маренго, Аустерлица и т. д. и т. д. Мы не знали, что Наполеон был болен и что только это не позволяло ему принять участие в великих событиях, совершавшихся на его глазах единственно в интересах его славы. Между тем татары из пределов Азии, сто северных народов, все народы Адриатики, Италии, Калибрии, народы Центральной и Южной Европы – все имели здесь своих представителей в лице отборных солдат. В этот день эти храбрецы проявили свои силы, сражаясь за или против Наполеона; кровь 80 000 русских и французов лилась ради укрепления или ослабления его власти, а он с наружным спокойствием следил за кровавыми перипетиями этой ужасной трагедии. Мы были недовольны, суждения наши были суровы".
Среди других ошибок французского командования следует назвать и то, что атаки Великой армии не всегда были скоординированы, а действия всех ее четырех группировок вследствие упорного сопротивления российских войск "выбились из графика". По этому поводу генерал Гриуа высказался следующим образом: "Я уверен, что если бы использовано было одушевление войск, если бы движения их были целесообразны и атаки единодушны, сражение вышло бы решительное, и русская армия была бы уничтожена. И такого успеха можно было добиться в 9 часов утра после взятия большого редута. Общий натиск на русскую армию, поколебленную этим блестящим успехом, вероятно, загнал бы ее в бывший у нее с тылу лес, в котором были проложены только узкие тропинки. Но для этого было необходимо присутствие императора; он же оставался все время на одном месте правого фланга со зрительной трубой в руке и не показывался вдоль остальной цепи. Если бы он употребил те решительные приемы, которые дали ему столько побед, если бы он показался солдатам и генералам, чего бы только он не сделал с такою армией в подобный момент! Может быть, война закончилась бы на берегах Москвы. Такие мысли приходили на другой день офицерам и старым солдатам при виде количества пролитой крови: неприятель уступил нам несколько миль опустошенной страны, и надо было опять сражаться".
Впрочем, несмотря на все недоработки, Наполеон в ходе Бородинской битвы постоянно владел инициативой, "диктовал ход сражения, атакуя все, что хотел и как хотел". При этом Бородинское сражение ознаменовало собой некий кризис французской стратегии решающего генерального сражения, которого придерживался Бонапарт. Получив давно желаемое генеральное сражение, он не сумел окончательно уничтожить российскую армию и таким образом наконец-то вынудить капитулировать Российскую империю и продиктовать условия мира. Вместо этого его армии был нанесен существенный урон, который невозможно было восполнить на вражеской территории.
Вместе с тем, необходимо указать и на некоторые просчеты русского командования, в частности на ошибку в размещении войск на позиции. В результате этого подходившие с правого фланга резервы регулярно опаздывали и противник, в целом располагавший меньшими силами, постоянно имел численное превосходство в направлении главного удара.
Отдельно необходимо привести несколько примеров, которые позволяют более точно понять психологию солдат обеих сторон во время Бородинской битвы. Так, бесспорным является утверждение о храбрости русских солдат. При этом в воспоминаниях современников сражения зафиксированы случаи снисходительности русских солдат к врагу: "…так в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимою болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба, у нас его не было, обоз наш был далеко, один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю. "На тебе, камрад, я с ногами пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять". Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный получил за Бородинское дело Георгия".
Поручик 33-й легкой батареи артиллеристов Н. Любенков описывал следующий случай: "В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался, я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека. "Ты думаешь о суженой!" – "Точно так, ваше Благородие, – отвечал бомбардир, – жалко, когда больше с ней не увижусь". – "Бей больше французов, – сказал я, – чтобы они ее у тебя не отняли". – "Нет, ваше Благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам". Несчастный угадал; ядро снесло ему голову, и мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился на орудие со стиснутым в руках банником".
"Впечатляющие" свидетельства о результатах действия русской артиллерии оставил лейтенант Мишель Комб: "…тараясь увидеть что-нибудь в окружавшем нас облаке дыма и пыли, я почувствовал, как кто-то схватился обеими руками за мою ногу и цеплялся за нее с крайними усилиями. Я уже был готов освободить себя ударом сабли от этого крепкого объятия, как увидел молодого, замечательно красивого польского офицера, который, волочась на коленях и устремив на меня свои горящие глаза, воскликнул: "Убейте меня, убейте меня, ради Бога, ради вашей матери!" Я соскочил с лошади и нагнулся к нему. Чтобы обследовать ранение, его наполовину раздели, а затем оставили, так как он не в состоянии был выдержать переноски. Разорвавшаяся граната отрезала ему позвоночник и бок; эта ужасная рана, казалось, была нанесена острой косой. Я вздрогнул от ужаса и, вскочив на лошадь, сказал ему: "Я не могу помочь вам, мой храбрый товарищ, и мой долг зовет меня". – "Но вы можете убить меня, – крикнул он в ответ, – единственная милость, о которой я прошу вас". Я приказал одному из моих стрелков дать мне свой пистолет… и, передав заряженное оружие несчастному, я удалился, отвернув голову. Я все же успел заметить, с какой дикой радостью схватил он пистолет, и я не был от него еще на расстоянии крупа лошади, как он пустил себе пулю в лоб…"
Среди этих воспоминаний несколько странно смотрятся слова немецкого офицера Тириона, рассуждающего об удивительной сущности боя: "Странное и удивительное явление – современный бой: две противные армии медленно подходят к полю сражения, открыто и симметрично располагаются друг против друга, имея в 140 шагах впереди свою артиллерию, и все эти грозные приготовления исполняются со спокойствием, порядком и точностью учебных упражнений мирного времени; от одной армии до другой доносятся громкие голоса начальников; видно, как поворачивают против вас дула орудий, которые вслед за тем понесут вам смерть и разрушение; и вот, по данному сигналу, за зловещим молчанием внезапно следует невероятный грохот – начинается сражение".
Среди бесконечных ужасов битвы имели место и комичные моменты: "Часто случается, что в самое серьезное дело врывается комичный элемент, – вспоминал один из французских офицеров. – Молодые солдаты пользовались обстоятельствами, чтобы покинуть опасные ряды под предлогом доставки на перевязочный пункт раненых товарищей… Вот собралось несколько человек, чтобы нести легкораненого товарища; к их несчастью, им пришлось проходить мимо маршала Лефевра, который командовал гвардией и был около нас… "Виданное ли дело, чтобы эти проклятые солдаты вчетвером несли Мальбрука? На места!" – крикнул он им, прибавляя еще более энергичные эпитеты. Они повиновались; но что было еще смешнее, так это то, что раненый герой нашел достаточно силы, чтобы подняться и дойти до перевязочного пункта…"
Тяжелым испытанием для солдат Великой армии было то, что непосредственно после боя им пришлось ночевать на поле сражения. При этом недостаточно было воды, дров, провианта, и солдаты, как вспоминал лейтенант Ложье, были вынуждены рыться "не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу".
Значительно хуже пришлось тем, кому было приказано заночевать на своих позициях. Уже упоминавшийся выше прусский офицер Брандт так вспоминал об этом: "Нам приказано было расположиться на этом самом месте, посреди умирающих и мертвых. У нас не было ни воды, ни дров, зато в патронницах у русских найдена была водка, каша и иная провизия. Из ружейных прикладов и обломков нескольких фургонов удалось развести огни, достаточные для того, чтобы пожарить конину – основное наше блюдо. Для варки супа приходилось снова спускаться за водой к речке Колочи. Но вот что было ужаснее всего: около каждого огня, как только блеск его начинал прорезывать мрак, собирались раненые, умирающие, – и скоро их было больше, чем нас. Подобные призракам, они со всех сторон двигались в полумраке, тащились к нам, доползали до освещенных кострами кругов. Одни, страшно искалеченные, затратили на это крайнее усилие последний остаток своих сил: они хрипели и умирали, устремив глаза на пламя, которое они, казалось, молили о помощи; другие, сохранившие дуновение жизни, казались тенями мертвых! Им оказана была всякая возможная помощь не только доблестными нашими докторами, но и офицерами и солдатами. Все наши биваки превратились в походные госпитали".
Подводя итог, следует указать, что по масштабам и значению Бородинское сражение, несомненно, относится к величайшим битвам как наполеоновской эпохи, так и всей военной истории.
"Один час решает судьбу Отечества": военный совет в Филях
После Бородинского сражения российская армия отступала к Москве по Можайской дороге. При приближении к городу исполняющий должность начальника Главного штаба генерал от кавалерии Л. Беннигсен получил поручение найти удобное место для нового генерального сражения. Согласно его диспозиции правый фланг российской армии располагался впереди деревни Фили, упираясь в изгиб реки Москвы, а центр находился в районе села Троицкое-Голенищево. При этом левый фланг примыкал к Воробьевым горам. Протяженность фронта достигала 4 верст, глубина боевых порядков – 1,5–2 версты.
Отходя от Бородина все ближе и ближе к Москве, русские солдаты, как и весь народ, ждали нового сражения под стенами древней столицы: "Войска расположились на Воробьевых горах в боевую позицию, – писал И. Радожицкий, – по линии фронта построены были редуты, и потому ожидали, что и тут произойдет решительная битва, ужаснее Бородинской. Златоверхая Москва расстилалась вдали по всему горизонту перед нашими глазами на необозримое пространство и, казалось, вопияла к сынам своим защитить ее неприкосновенность. Один вид этой прекрасной и древней столицы Русского Царства в состоянии был вдохнуть в воинов отчаянное мужество для ее защиты. Смотря на их мрачные лица, казалось, что каждый готов умереть, защищая родимое, в чем заключалась последняя слава и величие русского народа. Но обстоятельства готовили вовсе иное, неожиданное".
Рано утром 1 сентября российские войска стали прибывать на позиции, разбивать бивуаки и строить укрепления. Вскоре командующий 1-й Западной армией генерал от инфантерии Барклай-де-Толли, начальник штаба 1-й Западной армии генерал-майор А. Ермолов, исполняющий должность генерал-квартирмейстера полковник К. Толь и полковник императорской свиты квартирмейстерской части И. Кроссар доложили Кутузову, что выбранная позиция для сражения непригодна. По их мнению, это было связано с тем, что позиция оказалась слишком растянута по фронту, местность рассечена оврагами, а в тылу протекала река Москва. Последнее значительно затрудняло маневр из глубины позиции. Не решаясь принять единоличное решение, Кутузов вынес вопрос на обсуждение высших чинов русской армии.
На военном совете в Филях присутствовали генералы М. Барклай-де-Толли, задержавшийся в пути Л. Беннигсен, Д. Дохтуров, А. Ермолов, П. Коновницын, А. Остерман-Толстой, сильно опоздавший Н. Раевский, К. Толь, Ф. Уваров, а также дежуривший в тот день генерал П. Кайсаров.
Совещание проходило вечером 1 (13) сентября 1812 г. в избе местного крестьянина М. Фролова. Протокола обсуждения не велось, поэтому основными источниками сведений о совете служат воспоминания Раевского и Ермолова, а также письмо секретаря императрицы Елизаветы Алексеевны Николая Лонгинова к российскому послу в Лондоне С. Воронцову.
Открывший заседание Беннигсен сформулировал единственный на повестке дня вопрос: дать бой на невыгодной позиции либо сдать неприятелю древнюю столицу. Кутузов поправил его, что речь идет не о спасении Москвы, а о спасении армии, так как рассчитывать на победу можно только в случае сохранения боеспособной армии. Барклай-де-Толли предложил отступить на Владимирский тракт и далее к Нижнему Новгороду, чтобы в случае разворота Наполеона к Петербургу успеть перекрыть ему путь.
В своем выступлении Беннигсен объявил, что отступление делает совершенно бессмысленным кровопролитие в Бородинском сражении. По его словам, сдача священного города подорвет боевой дух солдат российской армии. Велики будут и чисто материальные потери от разорения дворянских имений. После того как большинство участников совета признали выбранную Беннигсеном позицию невыгодной, последний предложил, несмотря на наступавшую темноту, перегруппироваться и двинуться навстречу Великой армии Наполеона.
Предложение Беннигсена поддержали генералы Ермолов, Коновницын и Уваров. Дохтуров выступил против атаки, но счел возможным дать сражение на позиции между Филями и Воробьевыми горами.
В прениях первым выступил Барклай-де-Толли, подвергший критике позицию армии под Москвой и предложивший отступать: "Сохранив Москву, Россия не сохраняется от войны, жестокой, разорительной. Но сберегши армию, еще не уничтожаются надежды Отечества, и война… может продолжаться с удобством: успеют присоединиться в разных местах за Москвой приготовляемые войска".
Позицию Барклая-де-Толли поддержали генералы Остерман-Толстой, Раевский и полковник Толь. В частности, последний указывал, что истощенная в бородинском сражении армия не готова к новому столь же масштабному бою, тем более что многие командиры выведены из строя ранениями. При этом все понимали, что отступление армии по улицам Москвы произведет тягостное впечатление на горожан. На это Кутузов возразил, что "армия французская рассосётся в Москве, как губка в воде", и предложил отступать на рязанскую дорогу.
По версии А. Михайловского-Данилевского, опираясь на мнение меньшинства присутствующих и завершая спор, Кутузов поддержал мнение Барклая. Он решил не давать сражения на неудачной позиции и оставить Москву (ибо, по его словам, повторявшим мнение Барклая-де-Толли, "с потерянием Москвы не потеряна еще Россия"), чтобы сохранить армию для продолжения войны, а заодно соединиться с подходящими резервами.
Коновницын позднее вспоминал, что от решения отступать у всех генералов волосы встали дыбом, ибо все время после Бородинской битвы Кутузов объяснял отступление поиском новой удобной позиции для еще одного сражения. А теперь он приказал сдать Первопрестольную без боя.
Имеются воспоминания о том, что ночью адъютант Кутузова будто бы слышал, как тот плакал. После этого российской армии, которая еще днем перед этим готовилась к бою, был отдан приказ отступать. Это вызвало всеобщее недоумение и ропот.
Генерал от инфантерии Дохтуров, который на совете поддержал идею нового боя под Москвой, писал в письме жене: "Я, слава Богу, совершенно здоров, но я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Мы уже по сю сторону столицы. Я прилагаю все старание, чтобы убедить идти врагу навстречу… Какой стыд для русских покинуть Отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя. Я взбешен, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья. Не могу думать иначе. Не проиграв сражения, мы отступили до этого места без малейшего сопротивления. Какой позор! Теперь я уверен, что все кончено, и в таком случае ничто не может удержать меня на службе".
Несомненно, решение оставить Москву требовало необыкновенного мужества, поскольку мера ответственности за сдачу исторической столицы неприятелю была очень велика и могла обернуться для главнокомандующего отставкой. Тем более, никто не мог предсказать, как это решение будет воспринято при императорском дворе.
По окончании военного совета Кутузов вызвал к себе генерал-интенданта Д. Ланского и поручил ему обеспечить подвоз продовольствия на рязанскую дорогу. Чтобы избежать возмущения и паники жителей Москвы, отступление через город производилось ночью. Стоит отметить, что решение об отступлении застало врасплох и московские власти во главе с графом Ростопчиным.
4 (16) сентября Кутузов писал Александру I: "Осмеливаюсь, всеподданнейше донести вам, Милостивый Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России… Теперь в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, Ваше Императорское Величество, всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал".