Вадим показал нам знаменитую ветку, на которой вчера висели Санины очки. Все разбрелись кто куда в поисках Черной руки, схватившей Петрика. Странно было, что Георге, обычно самый активный из всех, на этот раз никуда не отходил от граба, как мне казалось, лениво и медленно переводя взгляд с тропинки на дерево. Неожиданно он спросил меня:
- Как вы думаете, почему именно в этом месте расширяется тропинка?
- Не знаю, а какое это имеет значение? - с удивлением ответил я.
- Очень большое, - живо отозвался Георге, - Вадим нам неправильно все объяснил. Не Саня отклонился в сторону и налетел на ветку, а ветка отклонилась в сторону и налетела на Саню. Саня шел правильно по тропинке.
- Что же это за мистика? - вмешался подошедший к нам Зденек.
- А я тебе говорю, что никакая не мистика, а закон природы, - тут же начал кипятиться Георге, - этот старый граб уже давно наклоняется и наклоняется в сторону тропинки. Потому она здесь и расширяется. Люди обходят стороной клонящийся граб. Он заставляет людей отклоняться в сторону и расширять тропинку. В последние дни граб стал клониться все быстрее и сильнее.
- Почему? - как бы извиняясь за бестактность и все же твердо спросил Зденек.
Георге не успел ответить. К нам подошел Турчанинов и, протягивая мне какие-то железки на вытянутой ладони, весело заявил:
- Вот, обратите внимание, обломки руля знаменитого велосипеда Петрика. Они даже успели несколько заржаветь, обильно политые его слезами.
Посмотрев, я выхватил у него из рук железки и сказал:
- Это не обломки руля Петрика. Это фрагменты железного калачевидного кресала для высекания огня. Кресало это датируется временем не позже XI века.
- Вот это да! - воскликнул Зденек, широко раскрыв голубые глаза.
Георге рванулся к ручью и, стоя по колено в воде, издал торжествующий вопль. Мы поспешили вслед за ним.
Георге приосанился и слегка откашлялся, явно готовясь произнести патетическую речь. Однако Вадим тут же взмолился:
- Помолчи, пожалуйста!
Георге обиженно надулся. Впрочем, и в самом деле, говорить особенно было нечего, и так все было ясно. Несмотря на корни деревьев и трав, вода все же постепенно размывала и подтачивала берега ручья. Происходила эрозия почвы. Берега трескались и обваливались в ручей. Корни граба, растущего на самом берегу, все более обнажались. Тяжелое, могучее дерево, постепенно лишаясь опоры, все клонилось и клонилось в сторону тропинки. Совсем недавно от берега отошел, обрушился большой кусок, и граб сразу резко склонился. Но главное было не в этом. Главное было в том, что после обвала в толще берегового суглинка отчетливо виднелись остатки какого-то сооружения из обожженной глины. Именно здесь Турчанинов и нашел обломки железного кресала, но не понял в чем дело.
Самая предварительная расчистка показала, что это остатки печи в полуземлянке того же времени и культуры, что и городище, которое мы раскапывали. Так было открыто самое большое и интересное из неукрепленных древнерусских поселений, входящих в то гнездо, центром которого было наше городище. Еще раз оправдался железный и загадочный закон экспедиции: все, что происходит, должно делаться и делается для пользы экспедиции.
УЛИТКИ ПО-ТВАРДИЦКИ
Всю ночь шел теплый осенний дождь. К утру ветер разогнал тучи. Солнце отражалось в каплях, покрывавших листву. Было особенно свежо и радостно, как всегда после дождя. Однако, когда мы вышли из палаток, радость поубавилась. Невесть откуда появились и поползли по всем тропинкам, по траве, по ложбинкам, проделанным в песке водой, дождевые черви и улитки. Червей быстро расхватали утки, заглатывая их с радостным кряканьем. С утками состязались наши рыболовы, набивая червями старые консервные банки. Хуже было с улитками. Улитки ползли по земле, сваливались с веток, заползали повсюду. Светло-коричневые, со спирально закрученными раковинами, с четырьмя рожками, они ползли не спеша, постепенно покрывая всю территорию нашего экспедиционного лагеря. Шагу невозможно было ступить, чтобы не почувствовать что-то скользкое под ногой и не услышать треск лопающейся раковины. Просто хоть не выходи из палатки. Это было тем более обидно, что день-то выдался отменный, да еще воскресный, у каждого накопилось вдоволь дел по лагерю. Однако из-за проклятых улиток настроение у всех испортилось. Спокойный и рассудительный Саня, отличающийся положительными знаниями по всем вопросам, благодушно объяснил нам:
- Этот вид брюхоногих моллюсков называется хеликс поматия, или, в просторечье, виноградные улитки. Вообще же брюхоногих моллюсков, или улиток, на земле и в воде насчитывается свыше девяноста тысяч видов. Это нам еще повезло, что у нас нашествие маленьких виноградных улиток. А что, если бы это были улитки вида мегалотрактус пробосцидалис, каждая весом около пяти килограммов!
Георге, вначале прислушивавшийся с уважением к Сане, невольно наступив на очередную улитку, закричал:
- А, мама дракуле! Иди ты со своими трактусами знаешь куда?
Однако Саню не так-то легко было сбить с толка.
- Вот ты ругаешь бедных улиток, - рассудительно сказал он Георге, - сам же давишь и сам же ругаешь! А вот мой дедушка, самый уважаемый человек в Твардице, так готовил этих улиток, что люди до сих пор с благодарностью его вспоминают. Он их жарил и угощал всех друзей. А запивали их красным сухим вином. Я до сих пор помню, как они благоухали и таяли во рту. Знаешь, дедушка уже за два часа до смерти, совсем ослабевший, попросил, чтобы я поджарил ему улиток. Это было его последним желанием, и я выполнил это желание.
Георге, отличающийся большой любознательностью ко всему, что связано с земными благами, спросил:
- А ты вправду умеешь готовить этих улиток?
- Еще бы, - гордо ответил Саня, - сам дедушка меня научил, и я не раз их жарил.
- Тогда давай, - решительно сказал Георге, стаскивая рубаху и хитроумными узлами превратив ее в объемистый мешок.
Мы тоже стали собирать улиток. Саня же с гордым удовлетворением поглядывая на нас, время от времени выбраковывал некондиционные экземпляры. Дурацкие улитки, все утро бессмысленно раздражавшие нас, внезапно стали предметом охоты и гурманских вожделений, а само нашествие их приобрело глубокий и весьма приятный смысл. Около двух часов, не покладая рук, под жарким уже солнцем, собирали мы улиток.
Все это время Саня обогащал нас все новыми и новыми положительными знаниями.
Мы узнали, что органами слуха у улиток являются пузырьки с какими-то отолитами, а органы обоняния называются осфрадии, что на языке у них имеется терка, или "радула", для измельчения пищи, что есть светящиеся улитки, и кучу других, весьма полезных сведений.
Наконец, Саня объявил, что собрано достаточное количество улиток, чтобы накормить всю экспедицию. После этого он закурил трубку и велел нам вычистить улиток из раковин и тщательно их промыть.
Затем по указанию Сани мы пересыпали улиток солью и перцем и положили на две громадные экспедиционные сковородки.
Печи зажгли, и Саня, вместе с ассистировавшим ему Георге, стали помешивать улиток большими кухонными ножами.
Мы почтительно стояли по стенкам палатки, служившей кухней. Постепенно по палатке стал распространяться и все более усиливаться ужасный удушливый запах.
- Это ничего, - бодро оповестил нас Саня, предупреждая возможные вопросы, - это так всегда сначала пахнет.
Мне, однако, стало невмоготу, и я вышел из палатки, но ужасный запах преследовал меня и среди деревьев. Решив, что все равно пропадать, я вернулся в палатку как раз в тот самый момент, когда нетерпеливый Георге, подняв улитку вилкой прямо со сковородки, отправил ее в рот. Вслед за тем он издал громкий вопль и ринулся, едва не сбив опорный кол палатки, наружу. Птицей полетел он к ручью и вскоре исчез в сверкающей на солнце воде.
- Никогда не надо торопиться, - назидательно сказал Саня, - пока блюдо еще не готово, просто глупо его пробовать. Тем более что улиток надо жарить долго. Они очень живучи, и некоторые виды постоянно обитают в горячих источниках, в которых температура превышает пятьдесят градусов по Цельсию.
Все это было вполне разумно, но мне почему-то неожиданно стало очень жаль Саню, да и нас всех тоже.
Наконец содержимое сковородок, превратившееся в одну спекшуюся массу, почернело и Саня объявил, что блюдо готово.
- Знаешь, Саня, - искательно сказал я, - в старину было принято, чтобы повар первым пробовал изготовленное им кушанье, а мы все-таки археологи…
Саня отрезал с одной из сковородок клинышек черной плотной массы и положил его в алюминиевую миску. Делал он это все с невозмутимым видом, но я готов был поклясться, что руки у него дрожали. Потом Саня не спеша отрезал кусочек, положил его в рот и начал медленно, со вкусом жевать. В напряженном молчании глядя на него, я заметил, как сильно он побледнел и на скулах у него заходили желваки.
- Плюнь, Саня, плюнь! - убеждал я.
Саня послушался моего совета, выплюнул страшную жвачку, и вовремя. Не знаю, чем бы это для него кончилось, продлись это еще хоть несколько секунд. Кроме того, тут в палатку вошел весь еще влажный после вынужденного купания Георге и, обратившись к Сане, зловеще сказал:
- Бедный старик потому и умер, что отведал твоей стряпни.
Мы молча вышли из палатки. Саня нагнулся, меланхолически поднял одну из улиток, избежавших его гастрономических экзерсисов, и стал ее пристально рассматривать. Внезапно оживившись, он сказал:
- О, теперь я понял, в чем дело! Обычно у улиток, или как их научно называют, кастропода, раковина закручена спирально вправо, а у этих улиток раковина закручена влево. Это какие-то уродские мутанты. В этом все дело. Кроме того, сейчас, наверно, не сезон, - грустно добавил он.
Увы, передать, что ему ответил на это Георге, нет никакой возможности. Я же подумал: "Сезон, конечно, сезоном, но вот в какую сторону закручивать спираль - вправо или влево - это, видимо, играет большую роль".
ИДЕН
Подошла глубокая осень, время завершения археологических работ. Пора было свертывать и наш лесной лагерь и подумать о судьбе его обитателей. Реальная жизнь вступала в свои права. А может быть, наоборот, кончалась жизнь реальная, естественная и начиналась жизнь искусственная, связанная с неизвестно зачем придуманными тяготами и ограничениями. Не знаю. Во всяком случае - пора.
Ребята и большинство сотрудников уже разъехались по домам. Коля увез с собой полоза, и он еще послужил причиной грандиозной ссоры в их коммунальной квартире. Рыжик, отпущенный Саней, ускакал в лес. После этого он несколько раз подходил к крайним палаткам лагеря, а потом и вовсе исчез. Васька-дрозд улетел вместе с другими дроздами. Улетела и сова. Печально и нежно попищав на прощанье, неожиданно сами куда-то ушли сони. Собак и кошек мы не без труда пораздавали в соседних деревнях, в большинстве в семьи наших же рабочих. Пиля и Шарик - теперь уже не только взрослые, но и немолодые собаки - каждое лето радостно встречают нас и живут с нами в лагере экспедиции. А осенью они возвращаются до следующего года в село на зимние квартиры. Клеопатра внезапно пропала, может быть, погибла в одной из лесных схваток.
У нас оставалось только несколько кур и один петух, по имени Иден. Наших несушек охотно взяла одна знакомая крестьянка. Она обещала, что на будущий год отдаст нам их или столько же других кур. Но вот что делать с Иденом? Его никто не хотел брать. Дело в том, что в каждом хозяйстве при курах уже имелся один петух, и он неизбежно стал бы драться с Иденом. То есть его охотно соглашались взять, особенно принимая во внимание его величину и вес, но только с тем, чтобы сварить, а нам было жалко Идена. Это был замечательный петух, петух-джентльмен. Недаром он имел такое имя и носил его с большим достоинством. Иден был высокий стройный петух с черным оперением и белой грудью, с острыми длинными шпорами. Он вырывал своими могучими лапами ямки для кур, чтобы им было куда нестись, бдительно охранял своих подопечных от происков котят, щенков, Рыжика и вообще всех недругов. Если ему кидали корм, то он сначала созывал кур, а потом уже принимался клевать сам. Просто грех было такого замечательного петуха извести на бульон или сациви. Мы, оставшиеся еще в лагере, долго думали, как поступить с Иденом. Неожиданно проявил сердобольность вообще-то чуждый всяким сентиментам Турчанинов. Он смастерил из ящика клетку, вместо крышки набил жердочки и посадил туда Идена.
На нашем тяжелом экспедиционном фургоне холодным ноябрьским утром, еще до рассвета, мы выехали из лагеря в Москву. Путь предстоял долгий и не особенно приятный из-за холодов и рано наступавших сумерек. Всю дорогу, продолжавшуюся около пяти дней, Иден досаждал нам по утрам, привыкнув кукарекать в час подъема на раскопках, в чем теперь не было необходимости. Турчанинов очень привязался к Идену и в течение всего нашего путешествия проявлял к нему неизменное внимание. Часто кормил, менял воду, а однажды, когда мы ночевали у дорожного мастера, у которого был курятник, даже пустил в него Идена, чтобы он хотя бы ночь пробыл в облагораживающем женском обществе.
Но вот наконец и Москва. При въезде в город Турчанинов загрустил. Он объяснил мне, что живет в одной комнате с женой, говорящим попугаем и тещей. В связи с этим очень боится за судьбу Идена. Его опасения оказались ненапрасными. Как рассказывал мне Турчанинов, приехав, он привязал Идена за веревочку к ножке обеденного стола. Попугай на это не сказал ни одного слова. Теща же, узнав о его намерении оставить Идена в живых, заявила, что она не будет жить в одной комнате с петухом и что пусть он выбирает: или петух, или она. Если бы у него была свобода выбора, как пояснил Турчанинов, то он ни секунды не колебался бы, но такой свободы у него не было, и заявление тещи носило чисто демагогический характер. Однако отдать Идена под нож или топор Турчанинов тоже был не в силах. Он оделся, взял петуха под мышку и бродил с ним всю ночь по холодным осенним улицам. Утром, совсем замерзнув и отчаявшись, Турчанинов пришел во Дворец пионеров одного из московских заводов и спросил, есть ли у них живой уголок. К счастью, живой уголок оказался, и Турчанинов, придя туда, стал рассказывать историю экспедиционного петуха Идена. От проведенной без сна холодной ночи или от беспокойства за судьбу Идена, но на Турчанинова снизошло такое вдохновение, что, по его собственному свидетельству, он совершенно заворожил ребят россказнями о необыкновенных качествах и не менее необыкновенных приключениях Идена. Не ручаюсь, что все в его рассказе было правдой, но желаемое действие на ребят этот рассказ оказал. Иден был благосклонно и даже торжественно принят в число обитателей живого уголка, и ему была предоставлена просторная и светлая вольера. Турчанинов удалился с чувством выполненного долга и потом не раз навещал своего любимца.
В характере Турчанинова своеобразно переплетались доброта, практичность и даже некоторая бесцеремонность. Зимой мне как-то попалась на глаза детская газета. В ней Турчанинов описывал живой уголок и самого Идена, сообщая о нем совершенно поразительные вещи, как например: Иден в настоящее время учится играть на гуслях. Я и не подозревал за Иденом таких талантов, однако, поскольку это было напечатано в нашей прессе, хочешь не хочешь - приходится верить. Кроме того, никто не может осудить Турчанинова за эти невинные, хотя и не бескорыстные развлечения. Ведь Идена-то именно он все-таки спас.
Так в том далеком уже сейчас году закончились истории с животными и птицами нашего лагеря. В последующие годы у нас снова было много всякого зверья и птиц, и с ними тоже происходили различные приключения, но это были уже другие птицы и зверьки, и истории тоже были совсем другие.
ПИСЬМО ДРУГУ
Пишу тебе из Пахры. В окно видны заснеженные сосны, стволы без вершин и комлей. Прямо к стеклу с наружной стороны примыкает кормушка для птиц. На ней суетятся, поклевывая хлебные крошки и сало, палево-серые поползни с длинными клювиками, синицы с черными галстучками на светло-желтых грудках.
Вот всплыло откуда-то воспоминание об одном из сильных впечатлений, или "открытий", детства.
Первый раз в жизни я побывал в театре, знаменитом тогда МХАТе, который и вправду был одним из лучших. Шла метерлинковская "Синяя птица". Совершенно оглушенный, взволнованный, брел я после спектакля домой и старался хоть о чем-то думать, чтобы как-то сдержать распиравшие меня чувства. Но даже мысли все время неотвязно возвращались все к той же "Синей птице". Я подумал о том, какое счастье было бы, если вот здесь, на московской улице, за поворотом, я увидел бы на ветке синюю птицу. Но вдруг в голову мне пришла мысль, что синяя птица замерзла бы, если бы мое желание осуществилось. Была зима, трескучий мороз. По обе стороны и без того узкого Камергерского переулка (сейчас он называется проезд Художественного театра) возвышались сугробы. Они были такие большие, что из-за них с тротуара мне видны были только бородатые головы извозчиков, которые, мерно покачиваясь, проплывали мимо.
На мне-то был романовский полушубок с серой оторочкой, меховая финская шапка, черные валенки-чесанки, а каково было бы на этом морозе синей птице! Мне стало стыдно за мое эгоистическое желание.
А немного времени спустя я попал на Миусскую площадь, где тогда находился птичий рынок. Был солнечный воскресный день. На площади тьма-тьмущая народа, кто с баночками и аквариумами, в которых прыгали циклопы, сверкали разноцветные рыбки, кто с клетками, плетеными ивовыми садками, проволочными ловушками, полными всевозможных птиц.
Проталкиваясь без всякой определенной цели, я неожиданно попал в довольно большой круг зевак. В центре его стоял высокий человек в распахнутой, несмотря на мороз, шубе. В одной руке у него было несколько стоящих друг на друге клеток, а толстыми пальцами другой он с необычайной ловкостью открывал поочередно дверцы клеток. Птицы вылетали и, поднявшись высоко над толпой, над темно-красной громадой мертвого собора, уносились куда-то в морозную дымку.
Человек отдавал пустые клетки мальчишкам, швырял им гривенники, а они подносили ему все новые и новые клетки и садки.
Я вспомнил про синюю птицу, которая по моей вине чуть не погибла среди сугробов, и сердито спросил:
- Зачем вы выпускаете птиц? Они же замерзнут!
- Да это синицы! - весело отозвался высокий человек и даже подмигнул мне.
Я весь напрягся: синицы - да ведь это же почти синие птицы!
- Ну и что же? - еще более сердито спросил я.
- Эх ты, москвич, ничего ты не понимаешь, - ответил высокий человек, - синицы привыкли жить в холоде. Кроме того, у них очень высокая температура - больше сорока двух градусов, они легко переносят мороз.
Вот оно как! Хотя человек говорил со мной свысока и даже несколько насмешливо, он отчего-то показался мне очень симпатичным, внушающим доверие, и я спросил его:
- А почему же у нас, у людей, нет такой температуры? Нам тоже легче было бы тогда переносить мороз и зиму.
Вместо ответа высокий человек неожиданно тяжело и надолго закашлялся. Успокоившись, наконец, он задумчиво посмотрел на меня большими потемневшими цыганскими глазами и негромко сказал:
- Если бы у нас была такая температура, мы бы очень быстро умерли. Это дано только крылатым, мальчик.
Надолго запомнил я тот разговор.
А когда много лет спустя рассказал о нем другу - поэту Павлу Когану, позже, в сорок втором, погибшему на фронте, он стал уверять меня, что высокий человек - замечательный поэт Эдуард Багрицкий, с которым он в отрочестве не раз ходил на птичий рынок…