...
"… Вдруг что-то пронзило сердце, как молния, и, не глядя на Него, узнали по тому, как тихо над ними стоит, ждет – что это Он: Иисус Неизвестный" (576).
Несмотря на изменение формы, отношение автора к "чужому" тексту остается прежним. "Тайна Трех" так же "литературна", как и другие его произведения, однако в связи с предметом размышлений ему приходится обращаться большей частью к текстам, которые никогда не были среди его предпочтений. Это, прежде всего, труды европейских египтологов и археологов: Ж.-Ж. М. Моргана; Г.К.Ш. Масперо, автора трехтомной "Древней истории народов Востока", трудов "Египет" и "Во времена Рамзеса и Ассурбанипала"; А. Морэ, автора работ по истории, религии и культуре Древнего Египта; Ф. Ленормана, выпустившего в свет "Руководство к древней истории Востока до персидских войн"; К.А. Видемана, а также основателя египтологии Ж.Ф. Шампольона (Младшего),
К.Р. Лепсиуса, продолжившего его работы по изучению и дешифровке египетского письма, и Г. Бругша, изучавшего демотику (египетскую скоропись) и составившего первый словарь древнеегипетского языка. Представления Д. Мережковского о древних цивилизациях связаны, конечно, с уровнем науки того времени. Так, в частности, он полагал, что письменность майя не может быть расшифрована. В наши дни стало очевидно, что это не так. Но отсутствие научных сведений заменяется художественной интуицией, и реконструкция такого рода, обычно тенденциозная, оказывается не менее убедительной, чем факт.
Среди цитат, которые использованы в книге, важное место занимают фрагменты из текстов древних: священная книга персов Зендавеста, вавилонский эпос Гильгамеша, египетская "Книга мертвых", а также из произведений и трудов античности и комментариев к ним. Д. Мережковский цитирует Платона, Гераклита, Геродота, Эпикура, Лукреция, Ямвлиха, Плотина, Аристотеля, Климента Александрийского, Макробия, Плутарха, Саллюстия, Пифагора, Демокрита, Вергилия, Филона Механика, Диодора, Теофраста. Цитаты образуют своего рода многоголосие:
...
"Мы прочли бы этот приговор, если бы имели глаза. Но книги перед нами открыты, а мы ничего в них не видим, не умеем читать, или читаем, не понимая, потому что чужую веру не может понять тот, кто сам не верит. "О богах без богов ничего нельзя сказать. Ούδέ λόγον περί θεών άνευ θεού λαλεΐν δυνατόν".
Quis coelum possit, nisi coeli muneri, nosse
Et reperire Deum, nisi qui pars ipse deorum est?
Кто без дара небес небо возможет постигнуть,
Бога кто обретет не богоравной душой?
"Глаз никогда не увидел бы солнца, если бы не был солнцеподобным" (69).
Словам Ямвлиха из "Книги тайн" вторят Манилий, дидактическая поэма которого "Астрономия" здесь цитируется, и Плотин. Завершает этот фрагмент цитата, источник которой указан в тексте:
...
"Wär\' nicht das Auge sonnenhaft, / Die Sonne könnt\' es nie erblicken. (Goethe)" (69).
Она приводится в оригинале, к ней дается такой комментарий:
...
"Мы же солнца не видим, потому что не солнцу подобен наш глаз, а оловянной пуговице" (69).
Слова Гёте из его "Farbenlehre" ("Учение о цвете") (1810):
...
"Когда б не солнечным был глаз, / Как мы могли бы свет узреть?",
созвучны не только словам Ямвлиха и Манилия, но особенно Плотина.
Однако в некоторых случаях цитаты комментируются будто не самим Д. Мережковским, а словом "третьего" (писателя, мыслителя, литературного персонажа). Так, например, в книге "О причинах упадка." он высоко оценил издание "Жизнь Б. де Спинозы, описанной Иоганном Колерусом." (1891), затем в книге "Л. Толстой и Достоевский" пересказал его фрагменты, упомянул "Этику" и изложил сюжет об отлучении от синагоги. В "Тайне Трех" Д. Мережковский снова прибегает к его слову: сначала не соглашается с ним, -
...
"В утешение нам можно только сказать, что это повелось уже издавна. Боги любят и мудрых делать глупыми. Аристотель в "Метафизике" называет учение Платона об Эросе, эту жемчужину эллинской мудрости, "бредом пьяных", а Спиноза, возражая на божественное слово о детстве, сопоставляет детей с "дураками и сумасшедшими"" (72),
затем осознает сторонником:
...
""Почему материя не достойна природы божественной?" – недоумевает Спиноза. Никто не ответил на это недоумение, кроме Египта".
Комментарием к мысли об атеизме являются слова Кириллова из "Бесов":
...
"Для нашей религиозной лжи у нас есть слово: атеизм. Атеизм, отрицание религии с религиозною жаждою социальной правды – это противоречие не мое, а мира. Разве мы не видим, как социалистический атеизм становится новою верою? "Я верую, что Бога нет", – исповедует бесноватый Кириллов в "Бесах" Достоевского" (57–58),
причем сначала они цитируются, а затем еще дважды в текст вводится разорванная цитата и реминисценция. Интертекст из произведений Ф. Достоевского по частотности цитирования превосходит все другие источники, причем они вводятся как со ссылкой на него, так и без нее, как семантические формулы, вызывающие нужные ассоциации, как идеи-образы:
...
"По пути прогресса мы двигались быстро, летели, как брошенный камень, – и вот куда залетели.
Робок, наг и дик, скрывался
Троглодит в пещерах скал.
Троглодит в конце прогресса. Может ли это быть? Вопрос уже не кажется сейчас таким нелепым, как до всемирной войны и до русской революции-антропофагии" (63).
Цитируемые Митей в "Братьях Карамазовых" строки приведены без кавычек, а поэтический образ отрывается от исходного контекста и становится символом дикости человечества. В XV главке "Небывалого" используется именно он:
...
"Научные изобретения, чудеса механики могут быть "чудесами дьявола".
Робок, наг и дик, скрывался
Троглодит в пещерах скал.
Ученый троглодит с чудесами дьявола – самый дикий из дикарей" (66–67).
Между этими фрагментами вводится отрывок из сна Раскольникова (64–65), тема которого разворачивается в следующей главке.
В главе "Бегство в Египет" слова Ивана Карамазова без отсылки к источнику вводятся в авторское слово:
...
"Что такое Атлантида? Предание или пророчество? Была ли она или будет?
Атланты – "сыны Божьи", или, как мы теперь сказали бы, "человекобоги". "Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости – и явится Человеко-бог". О ком это сказано? О них или о нас? Не такие же ли и мы – обреченные, обуянные безумною гордыней и жаждою могущества, сыны Божьи, на Бога восставшие? И не ждет ли нас тот же конец?" (173).
Глава "Небесная радость земли" начинается цитатой из "Бесов", истолкование которой приспосабливается к теме рассуждения и завершается парафразом заглавий книг В. Розанова и Вл. Соловьева.
...
""Бывают с вами, Шатов, минуты вечной гармонии?… Есть секунды, их всего за раз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное, я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: "да, это правда, это хорошо". Это … это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, – о, тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно, и такая радость. Если более пяти секунд, то душа не выдержит и должна исчезнуть. В пять секунд я проживаю жизнь и за них отдал бы жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически".
Ни Кириллов, ни сам Достоевский не подозревают, конечно, что здесь прикасаются к сокровеннейшей тайне Египта.
"Бесноватый" Кириллов находится в средоточии того вертящегося смерча, из которого выйдет русская и, может быть, всемирная революция, "Апокалипсис наших дней", "конец мира". Только через этот конец мы постигаем начало мира, через эту бурю "бесов" – божественную тихость Египта" (176–177).
Слова Черта Ивану Карамазову "Все, что у вас, есть и у нас" дают возможность судить о загробных представлениях древних; цитата из "Дневника писателя" за 1872 г. (V. Влас) ("многое можно знать бессознательно") оправдывает широкие авторские допущения; незакавыченное словосочетание "дурной бесконечности", как и в книге "Л. Толстой и Достоевский", подчеркивает ужас повторяемости рождения и смерти. В этом же контексте вводится и цитата из стихотворения А.К. Толстого "По гребле неровной и тряской…" (1840-е гг.): последние две строки заключительного четверостишия – в "Тайне Трех", а первые две, как мы уже говорили, – в книге "Л. Толстой и Достоевский". В главе "Таммуз. Тень воскресшего", посвященной вавилонским верованиям, без отсылки цитируются слова старца Зосимы о "клейких весенних листочках"… И даже так:
...
""Подпольный человек" родился в Вавилоне. <…> Темный, подпольный человек Достоевского повторяет Гераклита Темного: "Человек любит страдание ровно настолько же, как благоденствие"" (394–395).
Еще один "слой" книги – лермонтовский. Д. Мережковский цитирует его произведения по тематической близости, используя строки как емкий образ – вне связи с поэтическим контекстом, комбинируя со строками Ф. Тютчева или Ф. Достоевского. Так, например, в главе "Раненая львица – Потоп" авторское слово задает тему:
...
"В здешнем порядке день покрывается ночью; в нездешнем ночь – днем" (398).
Ее иллюстрируют фрагменты стихотворений Ф. Тютчева "Святая ночь на небосклон взошла" (1850), "Душа хотела б быть звездой…" (1836), "Видение" (1829), перебиваемые словами древних и фрагментом из стихотворения М. Лермонтова "Выхожу один я на дорогу" (1841) (398–400). В совокупности они формируют обобщенный образ поэтического проникновения в иные миры. Такую же функцию выполняют гоголевские реминисценции. Вначале пересказывается и цитируется фрагмент из "Портрета", с помощью которого объясняется смысл египетских верований; затем – "Страшная месть", "Вий", пересказ которых вводится по общности темы, и, наконец, упоминается его персонаж Янкель как символ вечности народа израильского. Пушкинское "слово" представлено дважды – "Пророком" и "Жил на свете рыцарь бедный.".
Иногда Д. Мережковский сталкивает точки зрения своих "спутников", присоединяясь к той, которая является, по его мнению, истинной, иногда выстраивает ряд высказываний своих оппонентов и сторонников. Так, глава "Божественный трилистник" открывается незакавыченным пересказом легенды Л. Толстого "Три старца" (88–89). В оппозиции к ней находятся слова Гёте из его "Разговоров с Эккерманом" в переводе Д. Аверкиева и цитата из "Фауста":
...
""Нет, никогда не будет три одно!", смеется – кощунствует Гёте.
"Трижды светящим Светом, das dreimal glühende Licht", – заклинает беса Фауст. И старая ведьма, готовя для него эликсир юности, бормочет что-то об Одном, Двух и Трех:
Mein Freund, die Kunst ist alt und neu.
Es war die Art zu allen Zeiten,
Durch Drei und Eins, und Eins und Drei
Irrtum statt Wahrheit zu verbreiten.
Увы, мой друг, старо и ново,
Веками лжи освещено Всех одурачившее слово:
Одно есть Три, и Три – Одно.
Уж если глаз Гёте, самый "солнечный глаз" наших дней, потускнел, как оловянная пуговица, перед Тайною Трех, то чего ждать от других?" (93–94).
Перевод слов Мефистофеля (а не ведьмы) является неточным, но неточность эта в подобном контексте симптоматична. В переводе Н. Холодковского этот фрагмент 6 сцены "Кухня ведьмы" звучит так:
...
" Мефистофель
Все это и старо и ново! Посмотри
В историю и вспомни: не всегда ли,
Три за одно, одно за три
Считая, люди вздор за правду выдавали?" [201]
Правота в полемике устанавливается ссылкой на иные авторитеты:
...
"Мы верим на слово Лобачевскому и Эйнштейну, что где-то в "четвертом измерении", в метагеометрии, "перчатка с левой руки надевается на правую". Но для того чтобы это понять – увидеть, нужен метафизический вывих, выверт ума на изнанку, как бы сумасшествие, или то "исступление", "выхождение из себя"". (97).
Таким образом, спор ведут Л. Толстой с Гёте, которых призваны примирить создатели неэвклидовой геометрии Н. Лобачевский и теории относительности А. Эйнштейн. Но главными и авторитетными сторонниками писатель все же считает не их, а представителей целой линии мировой литературы, которых он еще в России ощущал как "мистиков". В "Тайне Трех" он как бы задним числом вводит их в число "вечных спутников":
...
"Продираться сквозь мертвые дебри учености к живым родникам знания мне помогают немногие спутники. Из старых – такие ученые, как Шамполлион, Лепсиус, Бругш, и мудрецы и поэты – Гёте, Шеллинг, Карлейль, Мицкевич, Гоголь; из новых – Ницше, Ибсен, Вейнингер, Вл. Соловьев, Розанов и, величайший из всех, Достоевский.
Не услышали их, и меня не услышат. Великая скорбь и радость – быть не услышанным с ними" (75).
Потому нередко аргументом в полемике с теми, кто "не слышит", становятся не данные науки или мнение философов-материалистов, а литературные произведения, наименования, их парафраз, слово персонажа.
...
"Пифагор считает и поет, считает и молится, потому что в числах – не только земная, но и небесная музыка – "музыка сфер". И Пифагору, геометру, отвечает св. Августин, богослов: "Pulchra numero plecent. Числом пленяет красота".
"Что такое серафим? Может быть целое созвездие", – бредит Иван Карамазов. Серафимы и херувимы, Созвездия, вопиют у престола Единого в Трех: "Свят! Свят! Свят!"
А мы из преисподней хохочем с Мефистофелем:
– Галиматья! Никогда не будут три одно!" (101).
Имена философов как идей соотносятся со словами литературного персонажа и противопоставлены образу неверующих, созданному на основе реминисценции из "Фауста".
Приведем еще один пример такого рода из главки IX главы "Один, два, три":
...
"Изнутри я знаю только свое тело, а все чужие тела – извне. Но здесь, и только здесь, в половой любви, я познаю, чужое тело, как свое, как "вещь в себе", говоря языком Канта, или языком Шопенгауэра: везде познается мною "мир, как представление", die Welt als Vorstellung, и только, в точке Пола – "как воля", die Welt als Wille.
Пол есть единственно возможное для человека, кровнотелесное "касание к мирам иным", к трансцендентным сущностям. Тут, в половой любви, – рождение, и тут же – смерть, потому что умирает все, что рождается; смерть и рождение – два пути в одно место, или один путь туда и оттуда.
"Пол есть второе, темное лицо человека… Пол выходит из границ естества; он внеестествен и сверхъестествен…
Это – пропасть, уходящая в антипод бытия, образ того света, здесь, и единственно здесь, выглянувший в наш свет"" (115).
Рассуждение складывается из наименования центральной идеи философии Канта, затем парафраза заглавия книги А. Шопенгауэра "Мир как воля и представление" и завершается цитатой из книги В. Розанова "В мире неясного и нерешенного". В тексте этот фрагмент окружают цитата из Бытия, вмонтированная в высказывание о любви как познании другого, и Гераклита о соединении женской и мужской противоположностей в одно. Авторский комментарий обрамляет "чужой" текст, задавая тему риторическим вопросом, -
...
"Тайна Отца Единого – в Сыне Единородном, тайна Одного – в Я единственном, в личности. А тайна Двух в чем?" (114),
и завершая рассуждение кратким афористичным выводом:
...
"…чужое тело становится моим, так что я уже не знаю, где я и где не-я" (115).
Еще один пример связан с механизмом замены научного знания мифологизацией. Возникает своего рода парадокс: форма объяснения избрана "научная" с отсылкой к авторитетному источнику, а механизм его доказательства – мифологизация, поскольку всякий миф, как известно, точен и неоспорим. Как писал в 1938 г. Г. Адамович, цитаты составляют существенную часть текстов писателя.
...
"Но то, что их объединяет и связывает, настолько демонстративно-далеко от какого-либо научного беспристрастия, что книгу читаешь, скорее, как полемический трактат." [202] .
Так, например, часть "Бегство в Египет" открывается цитатой из Мф. (2: 13):
...
"Се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет" (150),
и утверждением, исходящим из него, что
...
"Христианство началось бегством в Египет." (150).
Затем цитируются "Буколики" Вергилия, слова Геродота, Гермеса Трисмегиста, подтверждаемые цитатой из книги В. Розанова "В мире неясного и нерешенного":
...
"Столпы религии сложены были в Египте: это выше, вечнее пирамид" (152).
Сакрализация Египта, утверждаемая этим цитатным рядом, противопоставляется в авторском слове современному атеизму:
...
"Здесь, в религии, первая противоположность наша Египту. Он Бога нашел, мы – потеряли; он сложил столпы религии, мы – разрушили; благочестивейший – он, нечестивейшие – мы" (152).
Неведение человечества искупается предвидением Наполеона, мифологический образ которого включается в систему аргументации:
...
"накануне нашего великого безбожия в Божью землю вошел величайший из нас: первый вошел в Египет Наполеон, и первый понял, что "сорок веков смотрят на нас с высоты пирамид". Больше, чем сорок, – все века от начала мира. Начало мира смотрит на его конец" (153).
Далее цитируется "В мире неясного и нерешенного" В. Розанова: