...
"Вся книга, для которой строки эти служат предисловием…" (198),
т. е. "Религия", на самом деле, это книга, а ее связь с предшествующими частями, которая безусловно существует, объясняется общностью материала, на котором выстраивается концепция автора.
В цитате, приведенной выше, Д. Мережковский говорит, что подвергся "обвинениям" за интерпретацию пушкинского творчества. Это отсылает к полемике, развернувшейся после выхода в свет "Философских течений русской поэзии", а также к публикациям Пушкинского юбилея 1899 г. На первое издание, подготовленное П. Перцовым, откликнулись В. Соловьев, Д. Спасович, А. Богданович и др. В статье В. Соловьева "Особое чествование Пушкина (Письмо в редакцию)" [102] речь шла о включенных в "Философские течения." статьях В. Розанова, Н. Минского и Д. Мережковского, посвященных Пушкину, и чуждых В. Соловьеву идеях, которые в них развивались. "Пушкинские" номера "Мира искусства", приуроченные к юбилею поэта [103] , он связывал с рождением "ницшеанского" мировоззрения в русской культуре. Рецензия В. Соловьева вызвала ответ Д. Философова в августовском номере "Мира искусства" за 1899 г., отстаивавшего право нового прочтения наследия поэта. Эту статью В. Соловьев назвал "исполнительным листом", предъявленным ему "ничшеанцами". Вторая статья В. Соловьева "Против исполнительного листа" [104] была посвящена ницшеанству в русской культуре. Близкие по смыслу высказывания о ницшеанском пафосе статьи Мережковского о Пушкине содержала рецензия А.Б. [А.Богданович] "Критические заметки" [105] и статья В.Д. Спасовича "Д.С. Мережковский и его "Вечные спутники"" [106] . Отсылая читателя к этой печатной полемике, Д. Мережковский утверждал близость своих идей высказанным Ф. Достоевским в его Пушкинской речи и право развивать концепцию, предложенную в статье "Пушкин".
Его книга состоит из трех частей: "Жизнь Л. Толстого и Достоевского" в восьми главах, "Творчество Л. Толстого и Достоевского" в семи главах и "Религия", включающая предисловие и два раздела: первый – в трех главах, и второй – главы четвертая, пятая и шестая. Книге предпослано Вступление. В нем использовано несколько групп цитируемого текста и названы имена, которые являются основными для всей книги и организуют ее тематически. Это "Дневник писателя" Ф. Достоевского и его Пушкинская речь, труды Ф. Ницше ("Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм", 1872; "Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого", 1883–1885), роман Л. Толстого "Анна Каренина", названный в цитате, стихотворение А. Пушкина, "Медный всадник" и статья самого Д. Мережковского "Пушкин". Автор упоминает Петра I, "загадку Эдипа перед Сфинксом", Аполлона Бельведерского и Христа. Каждое из имен или произведений многократно возникает в тексте книги. Можно сказать, что они называют и определяют каждый свою тему, "линию", на которых книга основана: античность и христианство, Петр I, Пушкин, Ф. Ницше, Ф. Достоевский и Л. Толстой. Об этом свидетельствует и частотность упоминаний: Петр и "петровская" тема в русской литературе – более 100, Ф. Достоевский – более 300, Ф. Ницше – более 100, А. Пушкин – более 200, Л. Толстой – более 400. По частоте называния к ним приближаются Наполеон (более 60) и Гёте (более 100), что в целом подтверждает приоритет определенных имен и идей, стоящих за ними, выявленный в "Вечных спутниках".
Первая часть "Жизнь Л. Толстого и Достоевского" посвящена биографии писателей: главы с первой по пятую – Л. Толстого, шестая – Ф. Достоевского, седьмая и восьмая – их сопоставлению. Этим объясняется характер привлекаемых источников. К моменту создания книги материалы о жизни Л. Толстого количественно превышали посвященные биографии Ф. Достоевского. Главы о Л. Толстом содержат цитаты из воспоминаний современников, свидетельств очевидцев, откликов его посетителей, единомышленников и почитателей, и пр. Ключевыми изданиями, которые цитируются, компилируются и пересказываются на протяжении всей книги, являются книга младшего брата С.А. Толстой С.А. Берса "Воспоминания о графе Л.Н. Толстом)" (1893) [107] , которую Д. Мережковский называет за апологетический характер "житием" писателя; записки гувернантки Т.Л. и М.Л. Толстых А. Сейрон [108] ; книга П.А. Сергеенко "Как живет и работает гр. Л.Н. Толстой" [109] , а также популярная биография "Л.Н. Толстой, его жизнь и литературная деятельность", написанная Е. Соловьевым и вышедшая в серии "Жизнь замечательных людей" Ф. Павленкова [110] . Д. Мережковский также цитирует "Воспоминания" А. Фета. Первые две части его мемуаров были опубликованы в 1890 г. в Москве под заглавием "Мои воспоминания". По ней пересказываются некоторые эпизоды биографии Л. Толстого, а также цитируются письма, опубликованные А. Фетом. Учитывая пристрастие Д. Мережковского к одним и тем же источникам, следует иметь в виду и его знакомство с третьей частью воспоминаний А. Фета "Ранние годы моей жизни", публиковавшейся в нескольких номерах "Русского обозрения" за 1893 г., к которой он обращался в пору работы над "Вечными спутниками" [111] .
Наряду с материалами из мемуаров Д. Мережковский вводит в книгу письма С.А. Толстой, самого Л. Толстого к А. Фету, Н. Страхову и И. Тургенева к А. Суворину, А. Фету, А. Дружинину и пр. Их довольно много, и он иногда допускает неточности, но неточности симптоматические. Например, в пятой главе он стремится представить отношения Л. Толстого и И. Тургенева "труднейшей психологической загадкой в истории русской литературы". Она состоит в том, что
...
"какая-то таинственная сила влекла их друг к другу, но, когда они сходились до известной близости – отталкивала, для того, чтобы потом снова притягивать. Они были неприятны, почти невыносимы и вместе с тем единственно-близки, нужны друг другу. И никогда не могли они ни сойтись, ни разойтись окончательно" (49).
Чтобы подтвердить это, он цитирует письма обоих друг к другу и к другим лицам о взаимной симпатии. Одно из высказываний звучит так:
...
"В отдалении, хотя это звучит довольно странно, – пишет он самому Тургеневу, – сердце мое к вам лежит, как к брату. Одним словом, я вас люблю, это несомненно" (49).
Его поиски среди писем Л. Толстого к успеху не привели. А вот среди писем И. Тургенева такая фраза есть – она содержится в его письме к Л. Толстому от 27/16 ноября 1856 г. из Парижа. Но, видимо, Д. Мережковскому так было важно подчеркнуть, что Л. Толстой искренне был расположен к И. Тургеневу и его неприязнь имеет мистическое происхождение, – а такая концепция прочитывается и в этой книге, и в последующих статьях о Л. Толстом и И. Тургеневе, – что он этой неточности не замечает, даже учитывая несвойственную Л. Толстому стилистику высказывания.
В главах о жизни Л. Толстого также цитируются его произведения. Их выбор обусловлен задачей этой части книги ("жизнь"): это автобиографическая трилогия, "Исповедь", трактаты и статьи "Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас, или нам у крестьянских ребят" (1862), "Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана" (1893–1894), "О переписи в Москве" (1882), "Так что же нам делать?" (1886), "Моя жизнь" (1892). Они приобретают в интерпретации Д. Мережковского такой же статус, как воспоминания современников или письма. Предельная искренность и прямота Л. Толстого, выступающего в роли публициста и общественного деятеля, давала такую возможность. А вот в случае с автобиографической трилогией это приводит к прямолинейному отождествлению писателя с его героем. Причем Д. Мережковский, видимо, хорошо понимая это, предостерегает читателя от возможных упреков. Он пишет, что художественные произведения Л. Толстого
...
"от первого до последнего, не что иное, как один огромный пятидесятилетний дневник, одна бесконечно подробная " исповедь". В литературе всех веков и народов едва ли найдется другой писатель, который обнажал бы самую частную, личную, иногда щекотливую сторону жизни своей с такою великодушною или безжалостною откровенностью, как Толстой" (14).
Таким образом, автобиографическая трилогия, а также романы, повести и рассказы писателя оказываются таким же достоверным источником о его жизни, образе мыслей, как, например, "Размышления" Марка Аврелия или "Письма" Плиния Младшего ("…которые дают нам всего человека, как дневник, как жизнеописательный роман, как исповедь"). Подобный взгляд открывал перед Д. Мережковским огромные возможности для свободных интерпретаций, которые он в полной мере использовал во второй части "Л. Толстого и Достоевского" – в "Творчестве".
Особое место в реконструкции "жизни" Л. Толстого занимает третья глава. Она вводит тему, которая развивается затем в других частях исследования. Подводя к ней, Д. Мережковский пишет:
...
"Прежде чем говорить об этом последнем повороте жизни, перевале, с которого начинается спуск в "вечернюю долину", надо сказать о чувстве, которое всегда было в нем столь же сильно, как любовь к жизни, может быть, потому, что оно было только обратною стороною этой любви, – о страхе смерти" (25).
Эта задача уводит его от изложения хронологии жизни Л. Толстого и дает возможность углубиться в тему смерти в мировой культуре. Потому меняется и характер привлекаемого материала. Это "Максимы и размышления" Гёте и его "Фауст", ветхозаветный текст и античная трагедия (Эсхил, Софокл), "Рождение трагедии" Ф. Ницше, учения древних (Будда, Соломон, Франциск Ассизский, Анакреонт) и еретиков-жидовствующих, труды Тертуллиана, "Пир во время чумы" А. Пушкина и ода "Из Анакреонта". Наряду с ними цитируются фрагменты из трактатов и писем Л. Толстого, а также из воспоминаний о нем. Они подобраны так, чтобы выстроенные один за другим, подтверждали друг друга и превращали идейные искания писателя в трагедию "раздвоения" между сознательным и бессознательным.
Основой глав о биографии Ф. Достоевского стали "Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского" О. Миллера – наиболее известное в тот период мемуарнобиографическое издание [112] . Как известно, оно включало в себя воспоминания и записки людей, хорошо знавших писателя. Сам О. Миллер подчеркивал, что свидетельства очевидцев и произведения имеют разную степень достоверности. Во всяком случае, он считает нужным заметить:
...
"Романами Достоевского, как источником для его биографии, можно пользоваться только с величайшей осторожностью".
Но Д. Мережковского это не остановило – об этом свидетельствуют главы о творчестве писателя.
В главах о его жизни использованы "Воспоминания" (1883) брата, А.М. Достоевского, "Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском" Н.Н. Страхова, "Воспоминания" А.Е. Ризенкампфа, воспоминания А.П. Милюкова "Федор Михайлович Достоевский" [113] , впоследствии вошедшие в книгу "Литературные встречи и знакомства" (СПб., 1890). Все они, кроме последних, были опубликованы О. Миллером. В главах также цитируется "Дневник писателя" Ф. Достоевского и его переписка. Обратим внимание на некоторый композиционный и фактический перевес, который обнаруживается в первой части книги, в пользу Л. Толстого: ему посвящено больше глав, к анализу привлекается большее количество материалов. Но личная симпатия автора всегда остается на стороне Ф. Достоевского.
Седьмая и восьмая главы представляют собой сопоставление биографии обоих писателей. И начинается оно с отношения к Пушкину. Из воспоминаний А.М. Достоевского цитируется фрагмент о совпадении личной трагедии и впечатления от смерти поэта:
...
"…Смерть матери не заглушила в Достоевском горя от смерти Пушкина" (69).
Д. Мережковский воссоздает круг чтения и интересов молодого Ф. Достоевского, потому в текст вводится большое количество фрагментов из его писем брату с откликами о произведениях литературы и искусства. Противопоставление Л. Толстому создают не только фрагмент из его трактата "Что такое искусство?" ("Называет он "Страшный суд" Микеланджело "нелепым произведением""), но и свидетельства Р. Левенфельда (1854–1910), немецкого ученого-слависта, литературного критика, переводчика Толстого на немецкий язык, которые, однако, не вводились в главы, посвященные жизни писателя [114] . Слова Р. Левенфельда о том, что в молодости Л. Толстой
...
"осмеивал величайшие произведения русской литературы только потому, что они были написаны в стихах, <…> изящная форма в глазах его не имела никакого значения, так как, по его мнению, которому он, кстати сказать, всегда оставался верным, такая форма налагает оковы на мысль" (71),
подтверждали эстетическую глухоту Л. Толстого, о которой говорит Д. Мережковский. Он также выбирает из его трактата "Что такое искусство?" характерные высказывания о Шекспире, Пушкине и др. Подозревая писателя в лицемерии, он цитирует письма Л. Толстого, в которых он интересовался реакцией читателей на свои произведения, а также приводит высказывание С. Берса: Л. Толстым овладевало "приятное сознание того, что он писатель и аристократ". Это свидетельство призвано оспорить испытываемый писателем стыд за занятия никчемной литературной деятельностью, о котором идет речь в его трактате.
Противоположность Ф. Достоевского Л. Толстому создается серией цитат из писем к Н. Страхову, М. Достоевскому, А. Врангелю, А. Майкову, И. Аксакову, в которых описывается его драматическое положение писателя-пролетария. Стремление подтвердить тезис о полной противоположности двух писателей приводит к неточностям и соединению цитат из разных писем. Так, например, Ф. Достоевскому приписываются слова Н. Страхова о журнале, издаваемом братьями:
...
""Эпоха", – рассказывает он сам, – была слабее противников, которым не было счета и которые разрешали себе не только всякое глумление и ругательство, например, называли своих оппонентов ракалиями, бутербродами, стрижами и т. п., но и позволяли себе намеки на то, что мы нечестны, угодники правительства, доносчики и т. п. Помню, как бедный Михаил Михайлович был огорчен, когда его "расчет с подписчиками" был где-то продернут и доказывалось, что он обсчитал своих подписчиков" (76).
Усилению эффекта способствует компиляция цитат из писем Ф. Достоевского к разным лицам. Речь идет о страшной нужде, в которой находился писатель:
...
""Я в последние полгода, – пишет Достоевский Майкову, – так нуждался с женой, что последнее белье наше теперь в закладе (не говорите этого никому), – прибавляет в скобках стыдливо и жалобно. "Я принужден буду тотчас же продать последние и необходимейшие вещи и за вещь, стоящую 100 талеров, взять 20, что, конечно, принужден буду сделать для спасения жизни трех существ, если он замедлит ответом, хотя бы и удовлетворительным". Этот он, последняя надежда, соломинка, за которую хватается, как утопающий, – какой-то господин Кашпирев, издатель "Зари", ему совершенно неизвестный, которого, однако, он просит "по-христиански", то есть Христа ради, выручить его и выслать 200 рублей. "Но так как это, может быть, тяжело сделать сейчас, то прошу его выслать сейчас всего только 75 рублей (это, чтобы спасти сейчас из воды и не дать провалиться)… Не зная совершенно личности Кашпирева, пишу в усиленно-почтительном, хотя и несколько настойчивом тоне (боюсь, чтоб не пикировался; ибо почтительность слишком усиленная, да и письмо, кажется, очень глупым слогом написано)"" (77).
Здесь соединены фрагменты писем к Н. Страхову от 26 февраля /10 марта 1868 г. из Флоренции и к А. Майкову от 17 / 29 сентября 1869 г. из Дрездена, т. е. написанные не только разным людям, но и в разное время, хотя Д. Мережковский характеризует положение Ф. Достоевского именно в 1869 г. Так же компилируются цитаты из разных писем к М.М. Достоевскому.
В восьмой главе, завершающей "Жизнь", характер цитируемого материала не меняется, но смещаются акценты. Д. Мережковский говорит о неявном облике Ф. Достоевского, подводя к мысли о его "раздвоенности". Она соотносится с продемонстрированной ранее "раздвоенностью" Л. Толстого. Главу завершают три портрета: Л. Толстого по книге П. Сергеенко, Ф. Достоевского по рассказу Спешнева, зафиксированного О. Миллером и пересказанного Д. Мережковским, и А. Пушкина по портрету О. Кипренского. Их внешность дает возможность автору сделать далеко идущие выводы о будущности русской литературы.
...
"Если лицо завершающего гения есть по преимуществу лицо народа, то ни во Льве Толстом, ни в Достоевском мы еще не имеем такого русского лица. Слишком они еще сложны, страстны, мятежны. В них нет последней тишины и ясности, того "благообразия", которого уже сколько веков бессознательно ищет народ в своем собственном и византийском искусстве, старинных иконах своих святых и подвижников. И оба эти лица не прекрасны. Кажется, вообще у нас еще не было прекрасного народного и всемирного лица, такого, как, например, лицо Гомера, юноши Рафаэля, старика Леонардо. Даже внешний образ Пушкина, который нам остался – этот петербургский денди тридцатых годов, в чайльдгарольдовом плаще, со скрещенными на груди по-наполеоновски руками, с условно байроническою задумчивостью в глазах, с курчавыми волосами и толстыми чувственными губами негра или сатира, едва ли соответствует внутреннему образу самого родного, самого русского из русских людей" (89).
Неизведанность подлинного облика А. Пушкина также подтверждается впечатлением современников о мгновениях, когда А. Пушкин становился неузнаваем. Оно содержится в "Записках" А. Смирновой, но отсутствует в их выверенном тексте. Описание внешности прокладывает путь к мысли о том, что