Именно эти "сигнификативные акты" (как называл их сам Выготский), или, иначе говоря, особые "психотехнические действия", то есть действия, посредством которых достигается трансформация психического аппарата или изменение режима его функционирования, а не сама по себе, если воспользоваться выражением К. Леви-Стросса, "сырая" психика [49] , и должны, при последовательном проведении культурно-исторического подхода, рассматриваться в качестве "объекта" и "единицы анализа" в психологии [50] .
Первой реальностью для исследователя в культурно-исторической психологии является не "психика" испытуемого, но – само действие по перестройке психики! Если принимать во внимание только "полюс испытуемого" и не учитывать факта искусственной перестройки психики с помощью специально изготовленных и особым образом употребленных знаковых средств, то будет упущено главное.
Никакого естественного процесса на полюсе испытуемого здесь нет. Есть только определенная последовательность, ряд актов реорганизации его психики, его поведения. Последовательность "тактов развития"!
Это – во многом парадоксальное и для современной психологии – положение лишний раз показывает, насколько радикальным – и до сих пор до конца не осознанным – было намеченное в культурно-исторической теории изменение облика психологической науки (ср. соответствующие места второй главы "Истории развития высших психических функций" и других работ Выготского).
Итак, в качестве "объекта изучения", в качестве минимальной единицы анализа в культурно-исторической психологии выступают не естественные процессы функционирования психического аппарата, но – системы психотехнических действий, то есть действий по трансформации, преобразованию этого аппарата или – по изменению режима его функционирования и, в частности, – по обеспечению собственно развития.
"Закон Эдипа" и возникновение неклассической ситуации исследования в культурно-исторической психологии
В случае особого рода развивающихся [51] образований, с которыми имеет дело культурно-историческая психология, мы должны зафиксировать принципиально новое отношение, которое устанавливается между "знанием" и тем "объектом" – "тактом развития психики", – который оказывается представлен в этом знании и, соответственно, – совершенно новое отношение между фактом (и актом) получения знания и изучаемым объектом, то есть между исследуемым объектом и его исследованием.
Особенность возникающей здесь ситуации можно условно зафиксировать в виде "закона Эдипа" (не следует смешивать его с фрейдовским понятием "комплекса Эдипа").
В.Я. Дубровский, который впервые в свое время сформулировал этот "закон Эдипа", имел в виду одну действительно удивительную особенность хорошо известной античной истории об Эдипе – мифа, а затем и знаменитой трагедии Софокла. Эта история, как мы помним, начинается со страшного пророчества по поводу рождения героя, царского сына – пророчества, по которому он должен убить своего отца и жениться на собственной матери, то есть нарушить два, пожалуй, самых главных табу, с незапамятных времен конституирующих нравственное сознание человека. И вот, с того момента, как было получено это пророчество, сначала жизнь родителей героя, а затем и его собственная жизнь направлены прежде всего на то, чтобы избежать исполнения этого предсказания. Но каким-то роковым образом (а античная трагедия и есть, как мы знаем, прежде всего "трагедия рока") – по воле как бы даже незримо действующих злых сил – чем больше стараются герои своими действиями избежать и отвратить от себя свою участь, тем вернее и неотвратимее пророчество сбывается.
Эта связь настолько явная, что можно даже спросить себя (пусть бы даже по отношению к софокловской трагедии этот вопрос и был неуместным): что было бы, если бы герои не пытались избежать предсказания, не предпринимали бы этих отчаянных усилий отвратить от себя рок, – произошли бы предсказанные события? Быть может, к собственному изумлению, мы должны будем ответить на него отрицательно: в таком случае все эти ужасные, накликанные пророчеством события скорее всего никогда не произошли бы. Ибо они в каком-то смысле действительно были ими "накликаны", то есть они свершились только в силу того, что герои имели "знание" о том, как должна сложиться их судьба, в силу того, что было получено, а затем и передано героям определенное знание об их судьбе, о грядущих, ждущих их событиях. И только в силу того, что это знание "сработало", что оно определенным образом было включено в жизнь и действия людей (заметим: в ту жизнь, события которой и были представлены в этом знании), оно, это знание, оказалось "истинным". Если бы не было этого знания о роковых событиях или если бы знание не было передано и включено в действия героев, то, по всей видимости, предсказанных событий могло и не произойти или даже: они наверняка не произошли бы [52] .
Встречаясь с такими особыми случаями развития, с такого рода развивающимися объектами, когда развитие совершается в силу осуществления специальных, в частности "психотехнических" действий, мы оказываемся в ситуации, во многих отношениях родственной той, что имеется в виду "законом Эдипа".
Полученное в исследовании знание об исследуемом объекте включается затем в жизнь этого объекта (подчеркнем: того самого объекта, знанием о котором оно является, который в этом знании представлен) и, как правило, приводит к радикальной трансформации траектории его движения, столь радикальной, что происходит смена законов, по которым осуществляется это движение. Иначе говоря, в данном случае факт получения знания – в противоположность тому, что имеет место в случае естественнонаучного исследования, – приводит к изменению законов жизни объекта.
Развитие – по самому понятию – есть такой процесс изменения, который касается изменения самих законов существования объекта. Вспомним "узловую линию мер" диалектики. Законы, по которым живет объект, изменяются. Это и есть развитие.
И если процесс развития обеспечивается за счет включения в его состав особого типа знания – это значит, что знание в данном случае оказывается в парадоксальном отношении к объекту. Знание, в конце концов, включаясь в жизнь объекта, изменяет законы его жизни. Но это ведь и есть тот объект, который в этих знаниях описывается, представляется. Иначе говоря, они – эти знания, – с одной стороны, по-прежнему относятся к своему объекту наподобие того, как относится к своему объекту естественнонаучное знание; но – с другой стороны, они стоят уже не во внешнем к нему отношении, но, напротив, как бы в него "внедряются" и с необходимостью приводят к изменению законов, по которым он начинает двигаться дальше.
Фиксируя эту ситуацию, мы фиксируем принципиальное различие двух типов объектов – объектов, с которыми имеет дело естественнонаучное исследование, осуществляемое в форме эксперимента, с одной стороны, и объектов, с которыми имеет дело культурно-историческая психология, – с другой [53] .
Итак, отличительной чертой "неклассической" ситуации исследования в психологии является то, что получаемое в этом исследовании знание оказывается включенным внутрь самого изучаемого объекта или, иначе – знанием о таком объекте, элементом структуры которого является само это знание (и, соответственно – исследование, дающее это знание).
Важно отметить при этом, что самое это знание тоже оказывается в целом ряде своих характеристик принципиально отличным от знания естественнонаучного типа – знанием из горизонта иной, отличной от естественнонаучной, культуры рациональности.
Во-первых, как мы уже отмечали, это – знание, которое позволяет не исключать, но с необходимостью включать исследование в самую структуру объекта изучения, и включать именно в качестве необходимого условия его существования.
Во-вторых, это "включение" возможно только в силу того, что "включенное" знание оказывается знанием "действенным", "производящим эффект" (через организацию соответствующей мыследеятельности), ибо ведь "включить", в данном случае, и должно означать: сделать его – знание – функционально значимым, то есть производящим эффект [54] .
Проблема объективного метода в культурно-исторической психологии
Можно было бы сказать, что в тех неклассических ситуациях исследования, которые обнаруживаются в целом ряде областей современной психологии, утрачиваются условия возможности мышления и рационального исследовательского действия, утрачиваются самые основания рационального поведения исследователя. С точки зрения классического, единственно известного психологии идеала рациональности – естественнонаучного идеала – эти ситуации предстают как ситуации "иррациональные", как ситуации, где всякая возможность рационального действия оказывается блокированной, а мысль – парализованной.
С этой точки зрения предпринимаемый анализ культурно-исторической теории Выготского (в совокупности с намеченным анализом ситуации в современной психологии) нацелен на то, чтобы позволить восстановить рациональность ситуации исследования, восстановить условия возможности мышления и рационального исследовательского действования и в этих новых, неклассических ситуациях исследования.
Это достигается, как мы увидим, за счет радикальной трансформации схемы метода, но одновременно также и трансформации самого идеала рациональности.
Итак, невозможность дать естественнонаучное (законосообразное) представление объекта изучения в психологии человека со стороны метода обусловлена вовсе не тем, что исследователь просто неправильно устанавливает границы целого, которое одно только и могло бы позволить дать автономное его представление. Нарушение этого общего требования системно-структурного (структурно-функционального) подхода само по себе, естественно, еще не ведет ни к каким радикальным следствиям ни в плане способа представления объекта, ни в плане метода его изучения. В этом случае достаточно было бы пересмотреть принятое представление о границах действительного целого, с которым имеет дело исследователь, или, иначе говоря, нужно было бы всего лишь правильно установить действительную единицу изучения в ее границах.
Так, в разобранном примере исследования Дункера следовало бы тогда лишь перейти от рассмотрения – в качестве такой единицы – работы по решению задачи отдельным испытуемым к представлению о диаде "испытуемый – экспериментатор" как о подлинном "субъекте" процесса решения задачи. И тогда – можно было бы думать – возможность законосообразного представления изучаемого объекта полностью восстанавливается.
В действительности же, однако, суть дела состоит не в ошибочном проведении границ изучаемого целого, но в принципиально неверном представлении о самой его природе.
Так, в случае дункеровского исследования суть дела в том, что изучаемый процесс решения задачи – даже если, и именно в том случае когда, мы выбираем в качестве единицы изучения процесс решения задачи, происходящий в диаде "испытуемый – экспериментатор", – что этот изучаемый "процесс" [55] в принципе не допускает естественного, законосообразного представления. То есть он не допускает естественнонаучного представления прежде всего потому, что в качестве внутренне необходимого своего конституента он включает самую процедуру его "изучения", то есть по сути дела работу экспериментатора в качестве психотехника, которая, радикальным образом изменяя ход решения задачи, существенно определяет жизнь "изучаемого объекта". Причем устранить это систематическое и радикальное изменение "объекта изучения" в процедуре его изучения вследствие психотехнической работы "исследователя", устранить присутствие "экспериментатора" в составе изучаемого процесса принципиально невозможно. Это обстоятельство уже с необходимостью требует не только поиска совершенно нового, отличного от естественнонаучного, способа теоретического представления изучаемого объекта, но также и с предельной остротой ставит проблему метода исследования – метода, который в такой ситуации позволил бы сохранить "объективность" исследования.
Можно было бы думать, что невозможность законосообразного натурального представления объекта в психологии связана только с моментом "вмешательства" в его жизнь акта исследования, то есть что она касается только включенного в исследование объекта, "объекта в ходе его изучения", но что в своем "независимом" от исследования состоянии, "вне" исследования, "сам по себе", "будучи взят как таковой" объект изучения живет все же "естественной жизнью" (как то, опять же, предполагается идеологией естествознания), чем и можно оправдывать попытку представлять его в теоретическом плане как естественный законосообразно живущий объект.
Дело, однако, заключается в том, что подобного рода вывод о невозможности натурального представления объекта изучения вытекает – как мы пытались указать на это выше – также и из анализа принципиальных особенностей ("природы") самого изучаемого объекта и, прежде всего – из того, что он является культурно-историческим и развивающимся образованием.
Иначе говоря, натуральное представление изучаемому объекту нельзя дать не только в ситуации его исследования, но также и – вне нее (то есть и в онтологическом, а не только в гносеологическом плане).
Парадоксальность положения в данном случае состоит в том, что эти, ведущие к радикальным выводам, особенности изучаемого объекта уже давно и регулярно фиксировались исследователями, причем именно не как периферические, но как центральные его черты, однако из этого ни разу не были последовательно, до конца прослежены принципиальнейшие следствия (особенно поразительным это является в случае Выготского).
На первый взгляд, то, что не только в контексте исследования, но и по самой своей "природе" объект изучения не позволяет устранить включенности в него особых действий по его трансформации, ведущих к изменению "законов" его жизни, – это обстоятельство окончательно закрывает всякую возможность объективного исследования, делает проблему объективного метода в психологии высших и конкретных форм психической жизни человека совершенно неразрешимой, а ситуацию их исследования – совершенно безнадежной.
Однако на самом деле именно это критическое обстоятельство и оказывается "спасительным", именно оно и дает ключ к решению проблемы метода и тем самым – вновь восстанавливает возможность конкретной психологии человека.
"Ловушка для сознания" и проблема "артефакта"
Только то, что включено в исследование, – как это ни тавтологично на первый взгляд – может стать доступным исследованию. "То, что включено в исследование" – значит с неизбежностью – трансформировано. Можно было бы – ради достижения объективности исследования – пытаться "очистить" объект изучения, насколько возможно редуцируя этот артифицирующий момент исследования. По этому пути и направляет психолога методология естественнонаучного исследования [56] .
В действительности, как мы пытались показать выше при анализе естественнонаучного эксперимента, прямо вопреки исходной установке и намерению, этот путь ведет к работе с чрезвычайно искусственными, далекими от конкретных объектов практики препаратами.
Можно, однако, используя принципиальное родство единицы исследования (исследовательской мыследеятельности) и единицы изучаемого объекта (то, что он построен по типу психотехнического действия), пойти с самого начала по радикально иному, прямо противоположному пути, пытаясь как раз максимально усилить артифицирующий вклад самого исследования в "естественную", то есть независимую от исследования, но всегда уже все-таки – "психотехническую" жизнь объекта изучения. Иначе говоря, можно попытаться "естественную" – то есть стихийную, практическую форму психотехники – максимально заместить, "вытеснить" (и именно – за счет самого исследования и получаемых в нем знаний) чисто "искусственной", исследовательской формой психотехнического действия, – формой, "открытой" для исследователя и им контролируемой. По этому пути, по сути дела, и идет культурно-историческая теория.
Метод культурно-исторической психологии действительно следовало бы назвать "методом артефактов", если бы слово "артефакт" не несло в себе, прежде всего, резко отрицательного оценочного значения. Быть может, лучше поэтому называть его "методом продуктивной амплификации", или "методом продуктивной ловушки", используя разобранную выше идею особого рода "ловушек" – "семиотических машин, аппаратов", которую – по аналогии с "ловушками для природы", "машинами" в узком смысле слова – предлагает Выготский при обсуждении проблемы объективно-аналитического метода в психологии ( Выготский , 1927, с. 406).
Строго говоря, самый способ выражения, язык, на котором исследователь вынужден говорить здесь, условен. Действительно, говоря в привычной манере: "проблема объективного анализа сознания", "объективирующий метод" исследования, "экстериоризация и анализ" как путь исследования и т. д., мы тем самым неявно допускаем, будто уже есть, налично нечто, что мы должны лишь извлечь, обнаружить в доступных для последующего анализа формах. Будто уже есть нечто – сознание, психика, – существующее до и независимо от "анализа", "объективации", "экстериоризации" и т. д. Больше того, такой способ говорения представляется не только естественным и само собой разумеющимся, но даже и – единственно возможным и адекватным установке на объективное исследование реальности. Действительно: как вообще можно говорить не только об объективном исследовании чего бы то ни было, но даже вообще об исследовании, если "подлежащее исследованию" – уже до и независимо от какого бы то ни было его исследования и, тем более, от результатов этого исследования – не существует, не предполагается уже существующим.
Как мы уже отмечали, в рамках естественнонаучной методологии – это основная предпосылка всякого исследования, условие получения объективного знания, в каком-то смысле даже – условие самой возможности естественнонаучного способа мышления. Ибо в противном случае исследование лишается объективности, оно имеет дело не с действительными фактами, но – с "артефактами".
Понятие "артефакта", носящее в рамках естественнонаучной методологии сугубо оценочный характер, и призвано зафиксировать ту явно "скандальную" для естествоиспытателя ситуацию, когда по ошибке он принимает за проявления жизни исследуемой реальности – "природы" – то, что оказывается только искусственными эффектами его же собственной исследовательской деятельности. Нет, пожалуй, ничего более одиозного для ученого, граничащего с кошмаром и проклятьем, чем "артефакт" исследования! [57]
Но "ловушка для сознания", как мы уже говорили, как раз и "ловит", "захватывает", "обнаруживает" для анализа нечто такое, что только благодаря созданию и срабатыванию этой ловушки – то есть только благодаря и в ходе исследования и анализа – впервые вообще и приводится к своему существованию.
В этом смысле такой "метод продуктивной ловушки" всегда и с неизбежностью, регулярно дает исследователю исключительно "артефакты", то есть – факты, самым своим появлением обязанные их "исследованию" и получению "знания" о них!