Даже "думая реальность", мы потом снова и неизбежно окажемся в плену неких "представлений о реальности", но эти представления уже будут основаны на той реконструкции, которую мы произвели и в самом деле "думая реальность", а следовательно, они – эти реконструкции, возможно, будут более эффективны (продуктивны, адекватны и т. д.). Наши представления о реальности в рамках обычного для нас псевдомышления формируются у нас как бы сами собой, то есть автоматизмами нашего психического аппарата, без нашего участия как разумных существ, осуществляющих фактическую мыслительную деятельность, и только "озадаченное мышление" превращает нас, образно говоря, в активных деятелей, что и отличает ситуацию "реконструкции" от обычного пассивного формирования представлений о реальности.
Суть же реконструкции реальности (и собственно "озадаченного мышления") состоит в том, что мы, поддерживая состояние сомнения (озадаченности) в своих представлениях, способны сохранять своего рода контакт с реальностью, собирая новые и новые "факты" реальности, определяя новые возможные "положения вещей" [© Л. Витгенштейн]. В состоянии "озадаченности" мы всё еще можем сдерживать наплывающие на нас "очевидности" и задаваться вопросами: "Как я могу быть уверен, что это так?", "Что происходит на самом деле?", "Должен ли я принять "ситуацию" ("положение вещей") так?", "Всё ли мною учтено и не может ли быть, что я всё еще нахожусь в плену языковых игр, имплицитно встроенных в мои размышления?".
Всё это позволяет нам, образно говоря, не удовлетворяться "простыми ответами" (ни к чему, к сожалению, не ведущими), а дальше и дальше пунктировать реальность, обнаруживать новые и новые факты, создавать иные конфигурации "положения вещей" ("реконструкция реальности"), которые, может статься, будут более точны с точки зрения эффективности наших будущих действий, вытекающих из "положения вещей", понятого так.
Однако всё это пока звучит слишком оптимистично, чтобы быть правдой. Действительно, для реализации потенциала, заложенного в понимании приведенных выше "исходных для озадаченного мышления", нам не хватает, возможно, главного – собственно способности входить в это состояние озадаченности. Теоретически тут, казалось бы, все предельно просто: мы, подобно Сократу, утверждаем: "Я знаю, что ничего не знаю!", а дальше задаемся вопросом: "Что происходит на самом деле?". Но этот алгоритм действий требует еще чего-то, что необходимо, чтобы добиться понимания своего непонимания и действительной озадаченности реальностью, этой, как бы, возможно, сказал Мартин Хайдеггер, "охваченности бытием". Легко сказать: "Я знаю, что я ничего не знаю!", но от этого я еще не буду испытывать действительного сомнения в том, что я, безусловно, как мне кажется, "знаю".
Собственно поэтому нам надо вернуться к "специальным объектам" и еще раз рассмотреть их. Как уже было показано в книге "Что такое мышление? Наброски", наша социальность является той специфической средой, которая только и делает наше "озадаченное мышление" возможным. В мире интеллектуальной функции ничто не может нам сопротивляться, оказать нам фактическое противодействие – то есть, по существу, заставить действительно задуматься. Если мы и можем обнаружить в мире интеллектуальной функции какое-то препятствие, то это лишь другой человек, только он может сопротивляться нам через эту реальность и в ней.
Грубо говоря, мир интеллектуальной функции не скажет нам, что, мол, "2x2 = 5" – это неправильно. Что-то подобное может сказать нам другой человек (например, воспитатель в подготовительной группе детского сада) – и это от его чернил покраснеет наша тетрадь, а вовсе не сама по себе. И мы, столкнувшись с Другим на пространстве мира интеллектуальной функции, будем вынуждены задуматься, по крайней мере, принять его утверждение к сведению и что-то сделать с этими, открывшимися нам, таким образом, обстоятельствами.
Надо полагать, все интеллектуальные объекты, сопряженные с "пространством мышления", имеют в себе эту, скажем условно, – "социальную координату". По большому счету нет ни одного слова, которое бы мы выдумали сами (как нет и не может быть "приватного языка"), да и все значения слов, которые мы используем, возникли в нас в процессе социальных отношений – нас обучали словоупотреблению, взаимообусловленности понятий и т. д. и т. п.
То есть все, что мы содержим в себе как интеллектуальные объекты пространства нашего мышления, в каком-то смысле "социально", а механика работы этих объектов (обеспечивающие ее нейрофизиологические механизмы) должна быть такой же, как и та, что обуславливает функционирование "специальных объектов" (то есть интеллектуальных объектов, которые и являются для нас, по сути, "другими людьми").
Однако если "другие люди" поставили нас в положение, когда мы были вынуждены признать за ними их "свободу воли" (скрытые от нас и лишь гипотетически нами предполагаемые их – "других людей" – внутренние мотивации), вследствие чего они стали существовать в нас на некоем привилегированном положении (тех самых "специальных объектов"), то с другими интеллектуальными объектами это, по крайней мере, самой собой произойти не может. Таким образом, озадаченность в рамках социальных отношений, включая освоение нами тех или иных знаний под руководством (и соответственно, с сопротивлением нам) "других людей", является вполне естественным феноменом, но этого никак нельзя сказать о мыслительной деятельности, не связанной напрямую с "другими людьми".
Могу ли я, по собственному разумению, придумать какого-нибудь "бога" и начать верить в него? Вполне, ведь даже история традиционных церквей пестрит переписыванием официальных "биографий" бога (божеств), не говоря уже о бесчисленности интерпретаций поведения божества, его поступков и того, наконец, что оно от нас ждет. Очевидно, что и само понятие божества, и разные другие вещи, с этим связанные, я не выдумал, а позаимствовал из мира интеллектуальной функции, хотя, конечно, какое-то конкретное "божество" по этому лекалу я могу придумать себе и самостоятельно.
Так, например, я могу начать как-то увязывать разные события своей жизни друг с другом, объясняя их воздействием данной потусторонней силы, находить "знаки" и прочие свидетельства ее контакта со мной, а затем уже превращу это в некое более-менее конкретное представление о ней. В результате подобной интеллектуальной работы я могу создать, вероятно, очень сложный интеллектуальный объект (Сократ, как известно, был казнен, в частности, за то, что верил в собственного "демона", подрывая тем самым авторитет "официальных" афинских богов).
Но можем ли мы назвать создание подобного интеллектуального объекта мышлением? Полагаю, что нет, потому реальность не может нам в таком случае сопротивляться. Наши мысли будут свободно течь по бескрайним просторам неких мыслеобразов и складываться, как им вздумается, производя на свет интеллектуальный продукт, никак с действительной реальностью не связанный. Могу ли я сам в таком случае обнаружить какие-то действительные противоречия в этих своих умопостроениях? Боюсь, что нет. И только опять-таки "другие люди" могут заставить меня испытать сомнения, указав, например, на очевидные совпадения, которые я принял за "знаки" моего выдуманного бога, или на другие противоречия моей конструкции, которые я проигнорировал.
Иными словами, мы обнаруживаем очевидную проблему: находясь в мире интеллектуальной функции, я не могу встретить сопротивление реальности, а соответственно, и мышление (если речь не идет о "других людях", непосредственно сталкивающих меня с действительностью) вроде как невозможно. С другой стороны, такое мышление, судя по всему, все-таки существует: реконструкции реальности, сделанные Максом Планком, Альбертом Эйнштейном, Нильсом Бором, Вернером Гейзенбергом, Эрвином Шрёдингером и др., выведенные, вроде бы, на бумаге и являющиеся, по сути, лишь умостроениями, достоверность которых невозможно проверить изнутри мира интеллектуальной функции, были удивительным образом точно подтверждены данными объективных наблюдений. Каким же образом это оказывается возможным?
Математики решают проблему посредством строгой аксиоматики, устанавливая базовые правила взаимодействия интеллектуальных объектов и дальше строго следуя этим – пусть и искусственным, но жестко соблюдаемым – правилам. Но если речь идет о реконструкции фактической реальности (математики все-таки реализуют свой подход, не покидая реальности мира интеллектуальной функции)? Если мы думаем, например, об эволюции, химических элементах, биологии или даже самой физике, подобная аксиоматика невозможна. Здесь все равно приходится соотноситься с действительностью, которая, как мы понимаем, представлена в нашем мире интеллектуальной функции интеллектуальными объектами, которые сами по себе не могут транслировать нам сопротивление реальности.
Конечно, если речь идет об обучении, некая "аксиоматика" в любой естественно-научной дисциплине с неизбежностью присутствует (что и отличает науку от псевдонаучной гуманитарной практики). Но обучение, хоть и предполагает озадаченное мышление, представляет собой все-таки прежде всего процесс социальной коммуникации (даже если мы учимся лишь по учебнику, он все равно кем-то написан и с соблюдением соответствующей "аксиоматики"). Но что если речь идет о тех интеллектуальных объектах, которые никем еще не были созданы и, соответственно, аксиоматизированы?
Как Галилею пришла в голову мысль катать шары по наклонной плоскости и вычислять таким образом скорость свободного падения? Почему Ньютону вдруг стало понятно, что существует гравитационная сила и ее необходимо уложить в его "закон всемирного тяготения"? Как Резерфорду пришла идея искать ядра атомов? Каким образом Макс Планк додумался до идеи квантования? Почему Эйнштейн озаботился поведением броуновского тела? Как Уотсон и Крик дошли до концепции двойной спирали ДНК?
Сейчас все эти совершенно удивительные прозрения человеческого ума кажутся нам тем самым "дважды два", но, когда соответствующие интеллектуальные объекты еще не существовали – нигде и никак, нужен был какой-то особенный способ взаимодействия пространства мышления исследователя с принципиально недоступной ему реальностью. Подлинный научный поиск без этого "способа" невозможен: все научные открытия были изобретением новых интеллектуальных объектов, прежде не существовавших, но возникших, очевидно, в рамках этого, искомого нами теперь, особого взаимодействия мышления с реальностью (не такого, каким, например, Сократ создавал своего "демона").
Итак, строгое научное мышление, характеризующееся, как мне представляется, глубокой и подлинной озадаченностью, возможно. Возможна и эффективная реконструкция реальности – создание нового, прежде не существовавшего в мире интеллектуальной функции интеллектуального объекта. С другой стороны, мы понимаем, что мозг стремится все предельно упростить и свести все к неким очевидностям: яблоки падают на землю, потому что они тяжелые, а тяжелые яблоки падают быстрее, чем легкие, причем если они из чего-то и состоят, то очевидно, что из кожуры, мякоти и семян… Какие там ядра атомов и спирали ДНК? Как всё это вообще могло прийти нашим достопочтенным исследователям в голову? Как возможно озадачиться, добиться состояния внутреннего вопрошания, чувства непонимания, если "всё и так понятно"?
По всей видимости, нет другого способа понять возникновение озадаченного мышления, не связанного непосредственно с воздействием на нас "других людей", иначе как вернувшись к понятию "специального объекта". Нам следует рассмотреть возможность использования этого принципа, превращающего обычный интеллектуальный объект (наше тривиальное "представление о реальности") в "специальный объект". Условная формула последнего содержит в себе неизвестный, "х", то есть учитывает тот факт, что действительная реальность не может быть полностью схвачена нами, а потому мы должны удерживать в своих расчетах (реконструкциях) своего рода люфт или зазор.
Собственно, вся суть "специального объекта" заключается именно в том, что мы, имея его, не можем быть уверены в том, что мы понимаем его правильно, исчерпывающим образом. Он как бы и содержится в нашем внутреннем психическом пространстве, но одновременно и продолжает находиться где-то вне нас.
Иными словами, сама специальность этого "специального объекта" заключена в одновременном утверждении факта его наличия и факта неточности нашей его реконструкции (а потому и отсутствия): "я знаю" и "я не знаю" одновременно. В каком-то смысле вся эта ситуация очень напоминает "кота Шрёдингера", который, пока мы не решили заглянуть к нему в эту злосчастную коробку, и жив, и мертв.
Попытаюсь объяснить еще раз, чуть иначе, эту специфическую особенность "специального объекта".
С одной стороны, мы, конечно, имеем некое представление о "другом человеке" и не испытываем с этим никаких проблем: нам удобны наши представления (нарративы), потому что они нам все объясняют, благодаря их "логичности" нам все становится понятно, и мы успокаиваемся. Теперь мы как бы "знаем", как этот "другой человек" должен себя вести, что думать, как реагировать, что чувствовать и так далее. Грубо говоря, на всякого "другого человека" у нас есть нарратив, и мы считаем, что он сам и есть этот нарратив, таким образом, реального человека (способного вести себя непредсказуемо для нас – так, как ему заблагорассудится) в нашем а-ля шрёдингеровском ящике нет – "кот", можно сказать, "мертв".
С другой стороны, мы имеем необходимый опыт, разоблачающий эту нашу наивную уверенность в собственной способности точно описывать реальность "другого человека" и верно предсказывать его поведение в любых ситуациях. Так что мы на каком-то заднем плане своего сознания способны сохранять критическое отношение к собственным представлениям, допуская, что, возможно, по крайней мере, в каких-то ситуациях "все пойдет не так", как мы себе это представляем. То есть мы и "не знаем" (как оно все случится), а потому реальный человек в нашем ящике пусть и гипотетически, но есть, то есть "кот", вполне возможно, еще и "жив".
Теперь посмотрим, как это работает. Допустим, я нахожусь в неких партнерских отношениях с каким-то человеком и полагаю, что если я окажусь в психологически затруднительной для себя ситуации, то он меня поддержит и словом, и делом – в общем, поступит как настоящий друг. Иными словами, у меня есть в запасе очень неплохой нарратив на случай, если что-то в моей жизни пойдет не так, – плечо друга поддержит меня. И вот это "что-то" происходит, что-то и вправду идет не так, как бы мне того хотелось, и в ситуацию я попадаю по-настоящему затруднительную. Партнер, как мы с ним и договаривались, оказывает мне необходимую помощь, но я вижу, что он делает это с внутренним неудовольствием, как-то натужно, словно одалживает меня – в общем, не по порыву души, а просто потому, что обязан, потому, что "он друг", "он партнер" и "мы договаривались". Что ж, мой красивый и такой естественный, казалось бы, нарратив оказался чистой воды блефом.
Еще раз: пока в рассматриваемом нами примере мой воображаемый партнер не является во мне "специальным объектом", поэтому естественно, что его поведение воспринимается мною как "неправильное" – "черствость", "жестокость", возможно, даже "предательство" (как в "Дневнике Бриджит Джонс": "Он не поддержал меня на дипломатическом банкете!"). В моем нарративе всё должно было быть по-другому! Он должен был хотеть прийти мне на помощь, а не делать это по принуждению наших с ним взаимных обязательств – "в конце концов, мы же друзья!". При этом сам партнер, вероятно, сильно недоумевает, глядя на то, как я пышу недовольством, полагая, что он все свои обязательства передо мной выполнил, а я, хотя именно я и поставил его в ситуацию, когда ему нужно было что-то для меня делать, не демонстрирую безграничную и чистосердечную благодарность.
Теперь вот что: если бы соответствующие "интеллектуальные объекты" – мой партнер в моей голове и я в голове моего партнера – были бы действительно "специальными", то мы бы предполагали, что наши с ним нарративы (хоть они и очень нам нравятся) ложны. Таким образом, мы бы увидели, что здесь наблюдается шрёдингеровская неопределенность, и, возможно, будет так, как мы ожидаем (то есть в соответствии с нашим нарративом), а возможно, и нет (то есть будет как-то по-другому, как мы не предполагали). И если бы мы были психологически готовы и к тому, и к другому вариантам развития событий, тогда бы никаких взаимных обид не возникло.
Теперь вопрос: часто ли мы так "цивилизованно" и к взаимному удовольствию расходимся бортами в подобных ситуациях? К сожалению, не часто, а взаимные претензии есть норма нашей социальной жизни. И понятно, почему это происходит: нашей психике трудно удерживать "другого человека" в качестве "специального объекта" ("жив"), он постоянно превращается у нас в нарратив ("мертв").
Да, "другой человек" обладает своими собственными "внутренними мотивациями", "волей", "видением", "представлением", которые, скорее всего, не согласуются с моими (хотя бы потому, что на одну и ту же ситуацию мы смотрим буквально с разных сторон отношения). Но одно дело понимать это теоретически, то есть на уровне абстрактных конструкций, и совсем другое – так чувствовать, потому что так (с этой внутренней неопределенностью и свободой действий) ощущается нами сам этот "специальный объект" ("другой человек").
Таким образом, если я верю своему нарративу, то, скорее всего, я буду разочарован. Другой человек, который ведет себя так, как он себя ведет, а не так, как ему приписывает "идеальный план" моего нарратива (о котором он, скорее всего, даже ничего не знает), вряд ли сильно меня этим порадует. Если же я все-таки, несмотря на свое отчаянное желание ("динамическая стереотипия") уложить все в определенный нарратив ("иллюзия понимания"), продолжаю держать в себе эту неопределенность, опцию вариативности, то у меня сохраняются все шансы на "живого кота".