Еще раз. Если я думаю о другом человеке просто как об интеллектуальном объекте, зашитом в некий распрекрасный нарратив, то речь идет просто о моей фантазии – это такое вот мое представление о "другом человеке", которого, и это надо понимать предельно отчетливо, в действительной реальности просто нет, а я колдую над пустой коробкой.
Ирония ситуации состоит еще и в том, что он – как реальный человек – скорее всего, вряд ли способен понять драматургию моего нарратива, даже если я начну ему ее подробно растолковывать, поскольку он сам, в свою очередь, находится в плену своих представлений и нарративов, и я для него точно такой же фантазм его психики, как и он – моей. Таким образом, реализуя данный подход, мы оба имеем все шансы впасть в дисфорию, депрессию и чувство, что "мир полон предателей и бесчувственных придурков".
Да, мы могли бы оставить своих "котов" в живых, но для этого мы должны были бы отказаться от своих нарративов и увидеть друг друга как "специальные объекты". В конце концов, правда состоит в том, что "кот" ни в чем не виноват, это мы сами придумали ложные истории про реальное "положение вещей". И сделали мы это потому, что на этапе до проверки наших нарративов реальностью подобные истории очень греют душу (наверное, это вполне нормально и даже естественно надеяться на то, что тебя обрадует, и на то, что все будет так, как ты хочешь). Проблема в том, что все эти нарративы по сути своей неправильные, а потому проверка их реальностью с неизбежностью ввергнет нас в пучину драматических переживаний.
Если же я понимаю "другого человека" как "специальный объект", это значит, что уже в рамках моего представления о нем (сильно, впрочем, неопределенного в сравнении с обычным для меня и приятным мне нарративом) он неизбежно будет действовать по "своей воле", исходя из каких-то своих "внутренних мотиваций", мне до конца, а то и совсем не известных и/или не понятных. Реальность такова, какова она есть, и другие люди ведут себя так, как они себя ведут (и я сам – для всех остальных – тоже "другой человек", и с их точки зрения, скорее всего, тоже веду себя "как попало"). Если я помню об этом, если я включаю эту "х", в свои расчеты, то получаю "специальный объект" и неумирающего "кота", ведь сюрпризы в поведении другого человека не будут для меня "крахом надежд", а уже предусмотренным и внесенным в мои же расчеты естественным боем стеклотары, неизбежным для любой перевозки.
Слепая и даже абсолютная вера в собственные представления (нарративы) столь же нормальна, сколь и губительна, потому что они – мои собственные представления – заслоняют от меня реальность, с которой я постоянно и неизбежно имею дело. По сути, я действую наугад, и рано или поздно это приводит к проблемам. Да, я никогда не могу знать реальность такой, какова она на самом деле, но, зная, что я ее не знаю, я, по крайней мере, буду двигаться осторожно, пошагово. Покуда же я верю своему представлению о "другом человеке", меня, конечно, ждут неприятные сюрпризы. Сама эта стратегия – доверять своим представлениям о реальности, не испытывая в них сомнений, – чистой воды живодерня для "котов".
Впрочем, задача всей этой психологической экскурсии не в том, чтобы между делом рассказать о "мерзости межчеловеческих отношений" [© И. П. Павлов], а в том, чтобы продемонстрировать всю сложность задачи – держать у себя в голове интеллектуальные объекты в этом их особом качестве – "специального объекта". Подобная интеллектуальная работа требует огромных усилий, значительного напряжения интеллектуальных способностей (и тренированного аппарата для этих целей).
Однако, если это непросто даже в области социального взаимодействия (хотя, казалось бы, это так очевидно, что другие люди имеют свое собственное видение любой ситуации, у них свои интересы и мотивы), то что же делать с ситуацией, когда речь идет об интеллектуальных объектах, которые вовсе не способны сопротивляться нам сами собой на пространстве мира интеллектуальной функции?
То есть если мое представление о "другом человеке" при желании не так уж и сложно ввести в состояние "специального объекта", то в случае с интеллектуальными объектами, которые никак не связаны с социальными отношениями, перед нами, очевидно, задача со звездочкой (тут шансы "кота" на выживание или даже просто на попадание в коробку крайне невелики).
Если мы посмотрим на любые интеллектуальные объекты, находящиеся в ведении науки, мы обнаружим их полностью погруженными в массу нарративов – в науке роль таких "нарративов" выполняют господствующие парадигмы [© Т. Кун], принятые научным сообществом теории, определения понятий и т. д Чтобы выдернуть тот или иной интеллектуальный объект из таких нарративных пут, необходимо затратить огромные усилия. Так что неудивительно, что только немногие ученые смогли увидеть в интеллектуальных объектах, почивающих на лаврах "понятности" и "очевидности", неизвестные ("х") и, превратив их в "специальные объекты", найти в соответствующем пространстве научных фактов ту саму "кротовую нору" или заветную "червоточину" перехода к новой модели реконструкции реальности.
Как же это в принципе можно сделать? Ответ на этот вопрос, возможно, покажется странным, но пока я не вижу другого. Возможности нашего мозга таковы, каковы они есть, и природа не изобретала специальных мозгов для ученых, которые бы отличались от мозгов обычных людей, включая кроманьонцев. И если соответствующий "программный код", позволяющий переводить обычные интеллектуальные объекты в статус "специальных объектов", вырабатывается у нас в рамках социальных отношений, в рамках нашей собственной социализации, то он же работает и в головах ученых для целей их – научных – исследований.
Конечно, нельзя утверждать наверняка, но если за сложные социальные отношения, за поддержание самой социальной структуры в нашем мозгу отвечает его "дефолт-система" (более неудачное название, конечно, трудно было придумать), то, вероятно, ей же предстоит решать и задачи по созданию теории относительности, изобретать квантовую механику и реконструировать репликации ДНК. Используя этот предустановленный в нас "программный код", мы, по крайней мере, можем дать нашему ученому "коту" хотя бы какой-то шанс на выживание после открытия ящика (после испытания соответствующих теоретических реконструкций реальностью научного эксперимента).
Впрочем, мы вряд ли можем рассчитывать на столь простое решение – мол, тренируем "дефолт-систему мозга", и подлинное мышление нам обеспечено. Нет, проблема в том, что она – эта моя "дефолт-система" – занята, арендована, так сказать, на постоянной основе. Там, собственно, и живут эти мои "другие люди", тут же появляясь в прожекторе луча моего сознания, как только я не занят решением какой-то практической задачи, требующей моего активного внимания (а если она автоматизирована, то всплывают и в процессе ее решения). Короче говоря, там достаточно плотно…
Если представить себе "дефолт-систему мозга", занимающую, надо сказать, огромные объемы нашего мозга (медиальная префронтальная кора, задняя поясная извилина, преклиновидная кора и медиальная, латеральная и нижняя часть теменной коры и др.), как своего рода "серверное пространство", то оно постоянно занято просчетом и пересчетом взаимосвязей, объединяющих от ста пятидесяти до двухсот интеллектуальных объектов, которыми для нас являются "другие люди", входящие на данный момент в наше число Дамбара.
И если мы хотим этим "серверным пространством" воспользоваться для просчета других интеллектуальных объектов – например, научных (хотя это могут быть и любые другие интеллектуальные объекты, например религиозного содержания), то нам, очевидно, необходимо сначала высвободить на нем место (причем желательно брать места получше). Этим, вероятно, объясняется специфическая социальная аскеза, которой подвергают себя как ученые (в особенности математики), так и монахи всех видов и конфессий.
Звучит, возможно, странно, но нам никуда не уйти от признания этого факта: если мы хотим какие-то интеллектуальные объекты (не "других людей") превратить в "специальные объекты", то нам для этого потребуется этих "других людей" с нашего специализированного под эти нужды "серверного пространства" убрать. Придется хотя бы частично и временно зачистить свою "дефолт-систему мозга" от "других людей", освободив это место для тех объектов, о которых мы собираемся озадаченно думать, – например, о математической "теории категорий" или о "ядре атома", о "репликации двойной спирали ДНК" или о "принципе неопределенности Гейзенберга"… И вряд ли можно надеяться на то, что "дефолт-система мозга" освободит себя сама по себе.
Собственно, здесь нам и открываются предельно сложные отношения "дефолт-системы мозга", ответственной за поддержание в нашей голове всей матрицы наших социальных отношений и зон "префронтальной коры", ответственных за осознанное и целенаправленное "торможение" [© А. Р. Лурия]. Очевидно, что для этого потребуются колоссальные интеллектуальные усилия и для того, чтобы удалить с сервера "других людей", его исконно занимающих, и для того, чтобы ввести соответствующие интеллектуальные объекты в состояние "специальных объектов".
Что касается "дефолт-системы мозга", то у нас она заселена нашими представлениями о "других людях", а вовсе не "специальными объектами". Впрочем, это, надо полагать, результат интроекции мира интеллектуальной функции. Тогда как эволюционно она, судя по всему, приспособлена как раз к неопределенности: если ее задача в природе заключается в постоянном сканировании социального пространства – реального поведения наших сородичей (сигналов, от них исходящих), а не прокручиванием замкнутых на самих себя нарративов (наших представлений о других людях), то место для неизвестного, для того самого "х", в ней за каждым элементом предусмотрено.
Мир интеллектуальной функции, продолжая ту же компьютерную аналогию, инсталлирован на структуры "дефолт-системы мозга" человека, тогда как у животных она никакая не "дефолтная", а как раз активная система сканирования наличной действительности. У человека же она включается именно тогда, когда мы ни о чем целенаправленно не думаем. Может быть, именно поэтому озадаченное мышление, по крайней мере феноменологически, действительно представляется нам чрезвычайно странным состоянием. Это вовсе не то же самое, что сидеть и считать в столбик или разбираться в том, что значит тот или иной термин, используемый автором какой-нибудь научной монографии. Это состояние, которое можно назвать "сосредоточенной растерянностью", или, еще точнее, "растерянной сосредоточенностью".
Так или иначе, но для того чтобы оказаться в состоянии озадаченности, решая проблемы, не связанные напрямую с нашими социальными отношениями (как, например, та, которую сейчас решаю я, пытаясь удерживать в себе "специальные объекты", необходимые для понимания "пространства мышления"), мы должны использовать тормозные функции префронтальной коры. Они необходимы нам для того, чтобы зачистить пространство мышления от "других людей" (по крайней мере, временно превращая их из "специальных объектов" в своего рода предметы с функциями), а также – отсепарировать искомые интеллектуальные объекты от опутывающих их нарративов, втолкнуть в них неизвестное "х", превратив их тем самым в "специальные объекты". Собственно это и есть озадаченность, а дальше уже начинается работа интеллектуальной функции, которую мы не контролируем сознательно – она просто обеспечивает непосредственную работу этого нашего "сервера".
Соображение № 9
Об интеллектуальной функции
Прежде всего попытаемся осмыслить такой парадокс: кажется вполне естественным думать, что мы в своей обыденной жизни имеем дело с теми или иными предметами – например, со "стулом" или со "столом" (по крайней мере, так это звучит в наших самоотчетах: "Мне нужен стул, чтобы сесть за стол"). Но думаем ли мы в этот момент собственно "стул" и "стол", или нам надо сесть, потому что мы, например, хотим что-то написать, перекусить, поиграть в шахматы? Какое место во всем этом занимает "стул" и "стол"?
Когда у меня болят ноги, я ищу стул не потому, что мне нужен стул как таковой, но потому, что у меня болят ноги, а сидеть на полу для меня непривычно. То есть "стул", "стол", да и любой другой предмет, по сути, лишь видимый элемент происходящего – нечто, через что моя деятельность может быть зафиксирована, рассказана. Это то, что заметно, потому что в этой точке происходит своеобразный переход хода – я как бы переключаюсь с одной деятельности на другую: вот я стоял рядом со стулом, потом сел на стул, потом снова встал со стула, подошел к столу. Но точка перехода – это еще не само действие, а само действие в каком-то смысле происходит как бы "между" предметами, которые лишь регистрируют фазы моей активности.
Теперь посмотрим на возникшее в этом объяснении "хочу": мне нужен стол, потому что я хочу написать письмо, мне нужен стол, потому что я хочу пообедать. Нам кажется естественным думать, что лев, например, гонится за зеброй, потому что он хочет ее съесть. Но так ли это? Разве он не гонится за ней, потому что он голоден? Но может ли лев испытывать "голод", или он просто находится в некоем психофизиологическом состоянии, когда зебра кажется ему желанной (вкусной, манящей)? Что здесь является фактической интенцией?
Некий человек говорит: "Я хочу большой и чистой любви". Так ли это? Хочет ли этот человек некой такой любви, или он хочет чего-то другого, например, перестать чувствовать себя одиноким, знать, что ему есть на кого положиться, или, может быть, наконец, он просто хочет испытывать сильное сексуальное влечение? Что здесь фактическое "хочу"? Полагаю, что его все-таки интересует некий профит, удовлетворение определенного недостатка, нехватки, а не просто какая-то абстрактная сущность "большой и чистой любви". Давайте спросим его: будет ли он по-прежнему хотеть "большой и чистой любви", если ничто из перечисленного не случится – не будет ни сильного сексуального влечения, ни поддержки, ни взаимопонимания? Нужна ли льву зебра, если она не сможет избавить его от того психофизиологического состояния, которое у него возникло?
Не знаю, насколько мне удается это показать, но в этом действительно суть дела: нечто действительное, фактическое, настоящее как бы исчезает ("утекает сквозь пальцы") из наших самоотчетов. Даже в наших мыслях о том, что нам, вроде бы, необходимо, мы не думаем того, чего хотим на самом деле. Наш язык словно бы специально устроен таким образом, чтобы не сказать того, что нам действительно важно, не предполагает возможность высказывания изначальной, фактической интенции. И лично меня это совершенно не удивляет: язык, разумеется, создавался не для того, чтобы я (или кто-либо другой) эманировал свои "хотелки" или "высказывал самого себя". Цель языка утилитарна – он необходим для того, чтобы я мог осуществить эффективную коммуникацию с другим существом, которое этот язык понимает и способно оказать мне содействие.
Впрочем, дело ведь не в том, что язык плох и даже вовсе несостоятелен в описании наших внутренних состояний. Дело в том, что он, по существу, переписывает наши состояния.
Это язык заставляет меня думать, что "я хочу большой и чистой любви", но на самом деле я хочу, как мы видим, чего-то другого.
Представим, что ученые создали машину, которая дает всё то, что мне и в самом деле нужно, в результате чего я чувствую себя абсолютно удовлетворенным, комфортно и радостно. У меня случится в этот момент "большая и чистая любовь", о которой я прежде думал, или просто некое мое состояние изменится на какое-то другое мое состояние? Так ищу ли я нечто вовне себя, или нечто внутри себя?
Может ли язык, вообще говоря, обозначить это – искомое мною – некое мое собственное внутреннее состояние? Судя по всему, нет. Не значит ли это, что он будет вынужден, чтобы справиться с этим своеобразным разрывом, разместить снаружи меня некую фиктивную цель? Просто потому, что он так устроен – приспособлен к обозначению лишь внешних относительно меня (моего внутреннего психического пространства) предметов. Но тогда получается, что он в буквальном смысле этого слова вводит меня в заблуждение. Тогда проблема даже не в "стене языка", отгораживающей меня, как утверждал Жак Лакан, от реальности (фактических моих чувств, желаний, других людей), а куда серьезнее: в том, что язык полностью переписывает для меня (под меня) мою же собственную действительную реальность.
Тогда не является ли хваленая интенциональность, определяющая, как кажется, саму суть нашего мышления (сознательного акта), тотальным подлогом? Считается, что направленность на некий объект есть "центральное свойство человеческого сознания". Конечно, это сомнительно хотя бы с той точки зрения, что если на что и "направлено" наше "сознание", так это на интеллектуальные объекты нашего внутреннего психического пространства, а вовсе не на объекты внешнего мира. С последними взаимодействует только рецепторный аппарат моего мозга, а мы сами реагируем на то, какую "фигуру" на основе этих раздражителей он – мой мозг – построил. Но, как выясняется, дело даже не в этом – проблема с самими этими интеллектуальными объектами.