- Равич, - сказал наконец Хирш, - ты нарочно пришел, чтобы терзать мне душу? Она и так уже кровоточит.
Равич изменился в лице:
- Я пришел, чтобы выпить водки, Роберт. В прошлый раз у тебя еще оставался кальвадос.
- Его я сам допил. Но есть немного коньяка и абсента. И бутылка американской зубровки от Мойкова.
- Давай водку. Я предпочел бы коньяк, но водка не оставляет запаха. Сегодня вечером я впервые буду оперировать.
- Снова вместо другого врача?
- Нет. Но рядом будет главврач. Будет следить, все ли я правильно делаю. А ведь эту операцию назвали моим именем. Двенадцать лет тому назад, когда этот безумный мир был еще в порядке.
Равич засмеялся:
- "Живя в опасности, будь осторожен даже с иронией". Разве не так было сказано в вашем "Ланском кодексе"? Вы как, совсем о нем забыли или все еще им руководствуетесь?
- Мы сегодня как раз к нему вернулись, - ответил я. - А то решили было, что живем в безопасности и "катехизис" нам больше не потребуется.
- Не бывает никакой безопасности, - заявил Равич. - Особенно когда в нее свято веришь. "Хорошая водка!", "Налей мне еще!", "Вы живы!". Вот в эти догматы верить пока что можно. Да что вы нахохлились, как мокрые курицы! Вы ведь действительно живы! Столько народу погибло, кому еще пожить хотелось. Не забывайте об этом, а об остальном постарайтесь забыть до тех пор, пока не кончится год отчаяния.
Он посмотрел на часы.
- Мне пора. А если вас и в самом деле задавит депрессия, приходите ко мне в больницу. Я вас свожу в онкологию. Мигом поправитесь!
- Хорошо! - отозвался Хирш. - А зубровку забери себе.
- С какой это стати?
- В качестве гонорара, - ответил Хирш. - Твоя диагностика, может, и не очень точна, но нам она нравится. А лечить депрессию еще более тяжелой депрессией - вообще оригинальная идея.
Равич рассмеялся:
- Невротикам и романтикам это не помогает.
Он уложил бутылку в свой почти пустой саквояж.
- Напоследок еще один совет, совершенно бесплатно. Не забивайте голову своими несчастными судьбами. Все что вам сейчас нужно - это женщина, только по возможности не эмигрантка. Разделяя горе с кем-то, страдаешь вдвойне, а уж это вам совершенно ни к чему.
Приближался вечер. В драгсторе на углу я взял самое дешевое блюдо: две сосиски и по булочке к каждой. Потом я долго рассматривал рекламу мороженого, мучаясь с выбором из сорока двух сортов. Америка - страна мороженого; даже солдаты на улицах непринужденно лизали шоколадные шарики в вафлях. В Германии все было не так; немецкие солдаты даже спали, вытянувшись по стойке "смирно", а пуская газы, изображали автоматную очередь.
Я возвращался в гостиницу по Пятьдесят второй улице. Это была улица стрип-клубов. Все стены были оклеены плакатами с голыми и полуголыми танцовщицами, которые каждый вечер медленно раздевались на сцене перед тяжело дышащей публикой. Поздно вечером перед дверьми выстраивались разодетые, как турецкие генералы, толстяки-портье, а зазывалы рвали глотку, расхваливая свое зрелище. Вся улица кишела пестрыми униформами, но нигде не было заметно предательских зонтиков и громадных сумок, с которыми ходят европейские проститутки. Их на улице не было, а публика в стрип-клубах состояла, должно быть, сплошь из угрюмых онанистов. Проституток называли здесь call girls, и вызвать их можно было только по телефону, набрав какой-нибудь заветный номер. Но даже и это было запрещено, и полиция охотилась за проститутками, словно за заговорщиками-анархистами. Вопросами морали в Америке ведали женские организации.
Я покинул аллею онанистов и свернул в квартал победнее. Здесь теснились узкие, дешевые здания из бурого песчаника с длинными лестницами при входе. На высоких ступеньках, прислонившись к железным ограждениям, молча сидели люди. Напротив подъездов на тротуарах стояли переполненные мусорные бачки из алюминия. На мостовой сновали подростки; они пытались играть в бейсбол. Их матери торчали у окон и на лестницах, точно куры на насестах. Возле родителей копошились дети помладше, они словно грязные белые бабочки мелькали перед узкими фасадами, усталые и полные непринужденного доверия к сумеркам.
Перед дверью гостиницы "Рауш" стоял наш второй портье Феликс О’Брайен.
- А что, Мойкова нет? - спросил я.
- Сегодня суббота, - напомнил он. - Мой день. Мой ков уехал.
- Правильно! - А я и забыл. Стало быть, впереди длинное, скучное воскресенье.
- Мисс Фиола тоже спрашивала господина Мойкова, - небрежно проронил Феликс.
- Она еще здесь? Или уже ушла?
- По-моему, нет. Во всяком случае, я не видел, чтобы она выходила.
Мария Фиола вышла мне навстречу из тусклого света плюшевого будуара. На ней снова был широкий тюрбан, но на этот раз черный.
- Снова идете фотографироваться? - спросил я ее.
Она кивнула.
- Я и забыла, что сегодня суббота. Владимир развозит нектар богов. Но на этот раз я обо всем позаботилась. Теперь у меня есть собственная бутылка. Я прячу ее у Мойкова в холодильнике. Даже Феликс О’Брайен ее пока что не обнаружил. Впрочем, это ненадолго.
Она прошла за стойку и вытащила бутылку из углового холодильника. Последовав за ней, я достал два стакана и отнес их к столику рядом с зеркалом.
- Вам попалась не та бутылка, - предупредил я. - Это перекись водорода. Она ядовита. - Я указал на этикетку.
Мария Фиола рассмеялась:
- Нет, это та самая бутылка. Этикетку я сама наклеила, чтобы отпугнуть Феликса О’Брайена. Перекись водорода не пахнет, так же как и водка. Нюх у Феликса первоклассный, только он ничего не поймет, пока не попробует. А на этот случай я прилепила этикетку: "Яд". Все просто, правда?
- Просто, как все гениальное! - восхитился я. - И чем проще идея, тем сложнее додуматься!
- Одну бутылку я уже завела себе пару дней назад. Чтобы Феликс не догадался, Владимир Иванович перелил ее в старую, пыльную склянку из-под уксуса, а сверху наклеил этикетку с русскими буквами. И что же, на следующее утро бутылки уже не было.
- Лахман? - осенило меня.
Она изумленно кивнула:
- Откуда вы знаете?
- Врожденный дар аналитика, - ответил я. - Он сознался?
- Да. Мучимый раскаянием, он принес мне взамен эту бутылку. Она даже больше первой. В той было пол-литра, а в этой три четверти с лишним. Ваше здоровье!
- Ваше здоровье!
"Так вот она, святая вода из Лурда!" - подумал я. А Лахман ничего не унюхал, великий трезвенник! Интересно, что сказала его пуэрториканка. Хотя, может быть, он догадался сказать, что это сливовица из Гефсиманского сада?
- Я люблю здесь сидеть, - сказала Мария Фиола. - Привычка с прежних времен. Я долго тут прожила. Мне нравится вот так сидеть в гостиницах. Всегда что-нибудь происходит. Люди приходят и уходят. Встречи и расставания - самые волнующие события в жизни.
- Вам так кажется?
- А вам нет?
Я задумался. В моей жизни было много встреч и расставаний. Слишком много. Больше всего расставаний. Спокойная жизнь казалась мне куда привлекательнее.
- Может быть, вы и правы, - ответил я. - Но тогда вам должны нравиться большие отели?
Она тряхнула тюрбаном так, что металлические бигуди зазвенели.
- Большие отели совсем бесцветные. Здесь все по-другому. Здесь никто не скрывает эмоций. Вы по мне это видели. Вы уже знакомы с Раулем?
- Нет.
- А с графиней?
- Очень бегло.
- У вас еще все впереди. Еще водки? Рюмочки совсем маленькие.
- Это всегда так кажется.
Я ничего не мог с собой поделать: от воспоминаний о Лахмане мне начинало казаться, что водка слегка попахивает ладаном. На ум невольно пришли слова "Ланского кодекса": "Берегись фантазии: она преувеличивает, преуменьшает и искажает".
Мария Фиола потянулась за пакетом, лежавшим на соседнем стуле:
- Мои парики! Рыжий, светлый, черный, седой и даже белый. Жизнь манекенщицы - сплошная суматоха, а я этого не люблю. Вот и захожу сюда посидеть всякий раз перед своим маскарадом. Владимир - просто само спокойствие. Кстати, сегодня мы делаем цветные фотографии. Почему бы вам не сходить со мной? Или у вас другие планы?
- Нет. Но ваш фотограф меня вышвырнет.
- Никки? Что за странная идея? Там и без вас будет куча народу. А если вам станет скучно, можете уйти в любой момент. Это не званый вечер.
- Ладно.
Я рад был любому предлогу, лишь бы не мучиться одиночеством в своей комнате - в той самой, где умер эмигрант по фамилии Зааль. В шкафу я обнаружил несколько забытых писем. Зааль не успел их отправить. Одно из них было адресовано некой Рут Зааль в исправительно-трудовой лагерь Терезиенштадт неподалеку от Вены. "Дорогая Рут, от тебя так давно ничего не слышно. Надеюсь, что ты здорова и у тебя все в порядке". Я знал, что концлагерь Терезиенштадт был сборным пунктом, для евреев перед отправкой в крематории Освенцима! Должно быть, Рут Зааль давно уже превратилась в пепел. Но письмо я все-таки отправил. Оно было полно отчаяния, раскаяния, вопросов и бессильной любви.
- Поедем на такси? - спросил я, когда мы вышли из гостиницы. К тому времени мой кошелек уже успел изрядно похудеть.
Мария Фиола покачала головой:
- Из всех постояльцев гостиницы "Рауш" на такси ездит только Рауль. Так повелось, еще когда я здесь жила. Все остальные ходят пешком. Я тоже. Мне даже нравится. А вам нет?
- Я марафонец. Два-три часа пешком для меня сущие пустяки. Особенно здесь, в Нью-Йорке.
Я умолчал о том, что в марафонца я превратился как раз в Нью-Йорке - с тех самых пор, как перестал бояться полиции. Пешие прогулки давали мне чувство свободы, до сих пор не терявшее своей остроты.
- Нам недалеко, - сказала мне девушка.
Я хотел было забрать у нее пакет с париками, но она не позволила.
- Я сама понесу. Это очень деликатные вещи. Их надо держать крепко, но очень нежно. Иначе они выскользнут из рук и попадают на асфальт. Как женщины. - Она рассмеялась. - Что за чушь я несу! Что поделать, у меня извращенная склонность к банальностям. Очень освежает, когда весь день крутишься среди изощренных острословов.
- Вам приходится?
Она кивнула:
- Такая уж у меня профессия. Парадоксы, острословие, ирония, не говоря уж о легком налете гомосексуальности, от которого не скроешься в мире моды.
Мы шли против встречного потока прохожих. Мария Фиола двигалась быстро, меряя улицу большими шагами. Она не семенила и держала голову высоко, словно фигура на носу старинного галеона. Поэтому она казалась еще выше ростом, чем была на самом деле.
- Сегодня у нас важный день, - сообщила она. - Цветная фотография. Вечерние платья и меха.
- Меха? В такую жару?
- Это не имеет значения. Мы всегда опережаем время на один-два сезона. Летом мы готовим осеннюю и зимнюю моду. Сперва мы фотографируем модели. Потом надо еще пошить платья и развезти по магазинам. На это уходят месяцы. Так что со временем у нас сплошная путаница. У нас два времени года сразу: настоящее и то, которое мы снимаем. Иногда мы и сами их путаем. Есть в этом какая-то цыганщина, что-то ненастоящее.
Мы свернули в темный переулок, освещенный только на углах неоновыми вывесками драгсторов и киосков с гамбургерами. Внезапно я понял, что впервые за все пребывание в Америке иду по улице с женщиной.
В огромном, почти голом помещении с подиумом и светлыми раздвижными стенами, уставленном стульями и ярко освещенном софитами, собралось около десяти человек. Марию Фиолу сразу же сжал в объятиях фотограф Никки, тут же завязалась веселая болтовня. Между делом меня наспех представили окружающим, потом по кругу пустили бутылку виски. Наконец я устроился в кресле на некотором расстоянии от общей суматохи, и про меня благополучно забыли.
Вместо этого передо мной развернулась совершенно новая картина. Большие картонные коробки распаковывали, уносили за занавеску, а затем поочередно выносили на всеобщее обозрение; за ними последовали меха и шубы. Тут же развернулась жаркая дискуссия - что фотографировать в первую очередь. Кроме Марии Фиолы в комнате было еще две манекенщицы: одна блондинка, на которой почти не было никакой одежды, кроме серебряных туфелек, и другая - жгучая брюнетка со смуглой кожей.
- Сперва пальто, - заявила какая-то энергичная пожилая дама.
Никки запротестовал. Это был худощавый светловолосый человек с тяжелой золотой цепью вместо браслета.
- Сперва вечерние платья! Иначе они помнутся под шубами!
- А зачем надевать их под шубы? Пусть девочки наденут еще что-нибудь. Или вообще ничего. Меха нужно вернуть в первую очередь. Сегодня же вечером!
- Ладно, - согласился Никки. - Выходит, меховщики нам не доверяют. Значит, начинаем с мехов. Вон с той норковой накидки. С турмалином.
Сразу же разгорелась новая дискуссия: как надо фотографировать накидку. Говорили то по-английски, то по-французски. Я невольно прислушивался к репликам, стараясь не вникать в их смысл. Спорщики были неестественно оживлены. Вокруг царило какое-то искусственное возбуждение, которое чем-то напоминало мне театр, репетицию какой-нибудь сцены из "Сна в летнюю ночь" или из "Кавалера роз". Казалось, вот-вот затрубят рога и на сцене появится Оберон .
Внезапно лучи прожекторов сошлись на одной из передвижных стен, к которой придвинули гигантскую вазу с искусственными цветами дельфиниума. К вазе вышла белокурая манекенщица в серебряных туфельках и бежевой накидке. Директриса пригладила мех, и тут же вспыхнули еще два прожектора, находившиеся немного ниже, чем остальные. Манекенщица неподвижно застыла, словно под дулом у полицейских.
- Снимаю! - крикнул Никки.
Манекенщица приняла новую позу. Директриса тоже.
- Еще раз! - потребовал Никки. - Немного правее. Смотри мимо камеры. Отлично!
Я откинулся на спинку кресла. Контраст между моим положением и этой картиной вызвал у меня странное ощущение нереальности происходящего. Это чувство не напоминало ни смятения, ни возбуждения, ни мечтательной задумчивости. Скорее, было глубокое спокойствие, тихий восторг, прежде почти неведомый мне. Мне пришло в голову, что с начала моих скитаний я почти ни разу не был в театре, не говоря уже об опере. Разве что пару раз я сходил в кино, да и то чтобы пересидеть час-другой, укрывшись в темном зале.
Я следил за съемками бежевой накидки и белокурой манекенщицы, которая с каждой минутой становилась все легче и прозрачнее. Теперь мне было трудно представить, что это неземное существо способно испытывать обычные человеческие потребности. Должно быть, виной тому был яркий белый свет, делавший все вокруг бестелесным. Кто-то принес мне новый стакан виски. "Хорошо, что я пришел сюда", - подумал я. Я впервые чувствовал себя легко, с моих плеч будто свалилась тяжесть, которую я все время более или менее отчетливо чувствовал.
- А теперь Мария, - закричал Никки, - в каракульче!
На подиуме тут же возникла Мария Фиола - стройная, плотно закутанная в черную шубку, отливавшую матовым блеском; на голове у нее было нечто вроде берета из того же нежного, блестящего меха.
- Отлично! - крикнул Никки. - Стой как стоишь! Не двигайся!
Он отогнал директрису, которая пыталась что-то поправить.
- Нет! Не надо, Хетти! Потом. После мы сделаем еще несколько снимков. А эти давай оставим так, без придуманных поз!
- Но так же не видно…
- Потом, Хетти! Снимаю!
Мария не застывала перед камерой, как белокурая манекенщица. Она просто непринужденно остановилась, как будто так и стояла уже целую вечность. Лучи боковых софитов забегали в поисках ее лица и наконец остановились на ее глазах, внезапно наполнив их глубоким синим светом.
- Отлично! - объявил Никки. - А теперь распахни пальто!
Вспорхнув с места, Хетти снова устремилась к подиуму. Мария расправила полы пальто, словно крылья ночной бабочки. Прежде оно казалось мне очень узким, а теперь я увидел, что на самом деле оно было очень широким, с подкладкой из белого шелка в крупную черную клетку.
- Держи его так! - потребовал Никки. - Широко распахнутым. Представь себе, что ты бабочка "павлиний глаз"!
- У "павлиньего глаза" крылья не черные. Они фиолетовые! - возразила Хетти.
- У нас они будут черными, - невозмутимо возразил Никки.
Видимо, Хетти кое-что понимала в энтомологии. Она заявила, что Никки имеет в виду совсем другую бабочку - "траурницу". Однако победа осталась за Никки. "В мире моды не может быть "траурниц", - объяснил он.
- Ну как вам это нравится? - раздался чей-то голос рядом со мной.
Упитанный господин с бледным лицом и странными, блестящими и темными, как спелая вишня, глазами плюхнулся рядом со мной на раскладное кресло. Кресло издало вздох и нервно завибрировало.
- Великолепно! - ответил я, нимало не покривив душой.
- Конечно, нам больше ничего не привозят от Баленсиаги и великих французских модельеров, - пожаловался толстяк. - Последствия войны. Но Баленсиага с Мэнбоше тоже недурно смотрится, вы не находите?
- Очень даже. - Я понятия не имел, что он имеет в виду.
- Ну, и я надеюсь, что эта проклятая война скоро кончится, тогда к нам снова пойдет первоклассный материал. Эти лионские шелка…
Толстяка позвали, и он поднялся с кресла. Причина, по которой он проклинал войну, вовсе не показалась мне смешной. Напротив, здесь, в этом зале, она выглядела одной из самых разумных.
Между тем начались съемки вечерних платьев. Внезапно рядом со мной появилась Мария Фиола. На ней было белое, тесно облегающее платье с открытыми плечами.
- Вам не очень скучно? - спросила она.
- Ничуть. - Я окинул ее взглядом. - По-моему, у меня начинаются галлюцинации. Впрочем, довольно приятные, - сообщил я. - Иначе как объяснить, что на вас та самая диадема, которую я еще сегодня в полдень созерцал на витрине "Ван Клифа и Арпелза"? Она была там выставлена в качестве диадемы императрицы Евгении. Или это была Мария-Антуанетта?
- А у вас глаз наметан. Ее действительно привезли от "Ван Клифа и Арпелза".
Мария засмеялась.
- Вы купили ее?
В эту минуту я был готов поверить во все что угодно. Кто знает, может быть, эта девушка - беглая дочь какого-нибудь мясоконсервного магната из Чикаго? Подобные истории я часто читал в газетах в разделе светской хроники.
- Нет, не купила. И не украла. Журнал, для которого мы снимаемся, взял ее напрокат. Вон тот господин напротив нас заберет ее вечером. Он работает у "Ван Клифа", и ему поручили ее охранять. А что вам больше всего понравилось?
- Черная бархатная накидка, что была на вас. Та, что от Баленсиаги.
Она развернулась и изумленно уставилась на меня.