Он встал и выглянул на улицу. Бухгалтеров уже не было, вместо них начинался попугайский парад жен. Разодетые в цветастые платья, они порхали туда-сюда в поисках новых покупок.
- Что, уже так поздно? Мне надо бежать в больницу!
- Хорошо тебе нас распекать! - сказал Хирш. - У тебя хоть порядочная профессия есть.
Равич рассмеялся:
- Безнадежная профессия, Роберт.
- Ты сегодня почти все время молчал, - Хирш обратился ко мне. - Тебе уже надоел этот бестолковый обеденный симпозиум?
Я покачал головой:
- Сегодня я стал капиталистом и наемным служащим. Моя бронза продана, а с завтрашнего утра я навожу порядок у Сильвера в подвале. Я все еще потрясен.
Хирш расхохотался:
- Ну и работенка у нас с тобой!
- Против своей я ничего не имею, - возразил я. - В ней масса символических смыслов. Наводить порядок и торговать древностями!
Я вынул из кармана деньги, полученные у Сильвера.
- Возьми хотя бы половину, Роберт. Я и так тебе слишком много должен.
Он отмахнулся:
- Лучше заплати из них Левину и Уотсону. Они тебе скоро потребуются. Не затягивай с этим. Бюрократы они и есть бюрократы, хоть на войне, хоть в мирное время. Что твой английский?
Я засмеялся:
- С сегодняшнего утра я почему-то все понимаю гораздо лучше. Первый шаг к нормальной обывательской жизни все изменил. Волшебство превратилось в источник дохода, буйство красок - в серые будни. Начинается будущее. Работа, заработок, уверенность.
Роберт Хирш смерил меня критическим взглядом:
- Думаешь, мы на это годимся?
- А почему нет?
- Тебе не кажется, что годы скитаний нас испортили, Людвиг?
- Не знаю. Это ведь первый день моей обывательской жизни, да и то на нелегальной работе. У полиции, стало быть, все еще есть повод мною заняться.
- Вернувшись с войны, не так-то легко найти себе мирное дело и место в жизни, - заметил Хирш.
- Поживем - увидим, - возразил я. - Статья девятнадцатая "Ланского кодекса": "Заботы о завтрашнем дне ослабляют рассудок сегодня".
- Что тут творится? - спросил я Мойкова, придя вечером в плюшевый будуар.
- Катастрофа! Рауль! Наш самый доходный постоялец! Апартаменты люкс с салоном, столовой, мраморной ванной и телевизором напротив кровати. Он хочет покончить с собой!
- С каких это пор?
- С этого вечера. Он потерял Кики. Друга, с которым прожил четыре года.
За цветочными горшками и пальмой в кадке кто-то громко, душераздирающе всхлипнул.
- В этой гостинице много плачут, - заметил я. - Причем обязательно под пальмами.
- В любой гостинице много плачут, - отозвался Мойков.
- Даже в отеле "Ритц"?
- В отеле "Ритц" плачут, когда случается обвал на бирже. У нас плачут, когда кто-нибудь внезапно поймет, что безнадежно одинок, хотя до сих пор не желал в это верить.
- С таким же успехом это может быть повод для радости. Повод отпраздновать свою свободу.
- Или свое бессердечие.
- Кики умер? - спросил я.
- Хуже! Он обручился. С какой-то женщиной! Для Рауля в этом вся трагедия. Сбежал бы он с другим голубым - все бы осталось среди своих. А тут женщина! Исконный враг человека! Предательство! Грех против Духа Святаго!
- Вот бедолаги! Вечно сражаются на два фронта. С мужской и женской конкуренцией.
Мойков ухмыльнулся:
- Пока тебя не было, Рауль произнес немало интересных изречений насчет женщин. Вот самое простое: тюлени без шкуры. О самом боготворимом в Америке украшении женщин - полной груди - он тоже отозвался грубо. Обвисшее коровье вымя млекопитающих дегенераток - самое мягкое из его выражений. Только он себе представит, что Кики присосался к такому вымени, так тут же начинает реветь. Хорошо, что ты пришел. Тебе катастрофы не в новинку. Надо бы нам оттащить его в номер. Внизу ему больше нельзя оставаться. Поможешь мне? А то в этом парне больше ста килограммов.
Мы пошли в угол за пальмами.
- Он вернется, Рауль! - принялся внушать Мойков. - Возьмите себя в руки! Завтра все уладится. Кики вернется.
- Оскверненным! - проскрежетал Рауль, возлежавший на подушках, как подстреленный бегемот.
Мы попытались приподнять его. Он уцепился за мраморный стол и захныкал. Мойков снова пустился на уговоры.
- Он просто сбился с пути. Его можно простить, Рауль! Он обязательно вернется. Я много видел таких случаев. Кики вернется. Полный раскаяния!
- Мерзкий, как свинья! А письмо, что он мне написал? Эта сволочь никогда не вернется! И мои часы он с собой прихватил!
Рауль снова зарыдал. Мы опять его приподняли, и тут он наступил мне на ногу. Всей стокилограммовой тушей.
- Эй вы, осторожнее, старая баба! - выругался я, не особо задумываясь.
- Что?
- Да, - сказал я немного сдержаннее. - Ведете себя, как престарелая жеманница!
- Это я старая баба? - спросил Рауль, как ни странно, довольно спокойным голосом.
- Господин Зоммер не то имел в виду, - успокоил его Мойков. - Он плохо говорит по-английски. По-французски это звучит совсем иначе! Это большой комплимент.
Рауль протер глаза. Мы ожидали нового взрыва истерики.
- Старая баба?! - проговорил Рауль неожиданно тихо. В его голосе слышалось смертельное оскорбление. - Вы это мне сказали?!
- Он сказал это во французском смысле, - соврал Мойков. - Для француза это большая честь! Такое выражение: une femme fatale - дама пик.
- Вот я и остался один, - провозгласил Рауль и поднялся без посторонней помощи. - Совсем один!
Мы без труда довели его до лестницы.
- Поспите пару часиков, - внушал ему Мойков. - Две таблетки секонала. Или три. А как проснетесь, выпейте чашечку кофейку. И все переменится!
Рауль не отвечал: теперь и мы его предали. Все как один!
Мойков повел его вверх по лестнице.
- Завтра все будет проще! Ведь Кики не умер. Просто ошибка молодости!
- Для меня он умер. И мои запонки он тоже прихватил!
- Но вы же сами их ему подарили. На день рождения. Да он и их вернет.
- Что ты носишься с этим жирным придурком? - спросил я Мойкова, когда тот вернулся.
- Он наш лучший постоялец. Ты видел его апартаменты? Без него нам пришлось бы поднять плату за проживание. Тебе тоже.
- Боже праведный!
- Придурок он или нет, - заметил Мойков, - а только каждый человек страдает по-своему. В горе нет различий по рангу. И смешного в нем тоже ничего нет. Уж ты-то должен об этом знать.
- Знаю, - пристыженно отозвался я. - Только различия все-таки есть.
- Они относительны. У нас тут была горничная, так она утопилась в Гудзоне только из-за того, что ее сын стащил несколько долларов. Не могла пережить позора. Это смешно?
- И да, и нет. Давай не будем ссориться.
Мойков прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа.
- Надеюсь, он ничего над собой не сделает, - пробормотал он. - У этих экзистенциальных экстремистов короткие замыкания случаются чаще, чем у нормальных людей.
- А эта горничная, которая утопилась в Гудзоне, она тоже была экстремистка?
- Она была простая бедная женщина. Она не смогла найти выхода, а ведь ломилась в открытую дверь. Сыграем партию в шахматы?
- Да. И давай выпьем по рюмке. Или по две. Или сколько захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить сам.
- Почему?
- Я нашел работу. Примерно на месяц или на два.
- Хорошо! - Мойков прислушался к шагам за дверью.
- Лахман! - догадался я. - Эту походку ни с чем не спутаешь.
Мойков вздохнул:
- Не знаю, может, все дело в полнолунии, но экстремисты потянулись один за другим.
По сравнению с Раулем Лахман был довольно спокоен.
- Садись, - предложил я. - Помолчи, выпей водки и поразмысли над такой поговоркой: Бог скрывается в деталях.
- Что?
Я повторил последнюю фразу.
- Что за ерунда! - вспыхнул Лахман.
- Ладно. Вот тебе другое изречение: не помирать, так с музыкой. Имей в виду: все свое терпение мы сегодня уже потратили на Рауля.
- Водку я не пью. Я вообще ничего не пью, как ты прекрасно знаешь. Однажды в Пуатье ты пытался меня напоить украденной бутылкой шерри-бренди. По счастью, мой желудок тут же возмутился, а не то меня бы наверняка сцапали жандармы.
Лахман обернулся к Мойкову:
- Она уже вернулась?
- Нет. Еще нет. Только Зоммер и Рауль. И у обоих нервы взвинчены. По-моему, сегодня как раз полнолуние.
- Что?
- Полнолуние. Повышает давление. Окрыляет иллюзии. Возбуждает убийц.
- Владимир! - мученическим голосом простонал Лахман. - С наступлением темноты придерживай свои издевательские шуточки. Ночью у всех и так полно своих проблем. А больше здесь никого не было?
- Только Мария Фиола. Провела один час двенадцать минут. Вначале выпила рюмку водки, затем еще полрюмки. Попрощалась и отправилась в аэропорт. Вернется через несколько дней. В поездке намерена проводить показы новых мод и фотографироваться. Отчет достаточно подробный для шпиона на службе у высоких чувств, господин Лахман?
Лахман сокрушенно кивнул.
- Для вас я как чума, - пробормотал он. - Я это знаю. Но для себя самого я хуже чумы!
Мойков прислушался к звукам на лестнице.
- Схожу-ка я проверю на всякий случай, что там Рауль делает.
Он встал и зашагал вверх по лестнице. Невзирая на возраст и комплекцию, он двигался на удивление легко.
- Что мне делать? - беспокойно зашептал Лахман. - Сегодня мне снова приснился кошмар. Все тот же! Будто меня кастрируют. Эсэсовцы в своем кабаке. Только не ножом, а ножницами. Я проснулся в холодном поту. Это тоже из-за полнолуния? Я про ножницы спрашиваю.
- Забудь об этом, - сказал я. - У эсэсовцев ничего не вышло, это же любому заметно.
- Заметно? Конечно, заметно! Я заработал себе шок на всю жизнь. И потом, кое-чего они все-таки добились! У меня остались травмы. Отвратительный перелом. Все женщины надо мной смеются. Нет в жизни ничего ужаснее, чем когда женщина смеется над твоей наготой. Этого никогда не забудешь! Поэтому я перешел на женщин с изъянами. Или тебе непонятно?
Я кивнул. Его история была мне известна, я слышал ее уже раз десять. Я не стал спрашивать его, чем закончилась история со святым алкоголем из Лурда - он и так нервничал.
- Что тебе здесь нужно? - спросил я его вместо этого.
- Эти двое должны сюда заглянуть. Выпить чего-нибудь. Должно быть, они пошли в кино, чтобы от меня отвязаться. За обед я за них заплатил.
- Я бы не стал их дожидаться. Пусть лучше они тебя ждут.
- Ты думаешь? Да, наверно, ты прав. Но это так трудно! Если бы я не был так чертовски одинок!
- А работа тебе совсем не помогает? Ты ведь торгуешь четками, иконами, крутишься среди духовных лиц? Разве нельзя как-нибудь подключить к этому делу Бога?
- Ты с ума сошел. При чем здесь это?
- Тебе бы проще было бороться с отчаянием. Бога ведь придумали, чтобы люди терпели несправедливость и не устраивали революций.
- Ты вправду так думаешь?
- Нет. Но в нашем шатком положении можно позволить себе не так уж много твердых принципов. Приходится хвататься за любую возможность.
- Какие вы все чертовски умные, - сказал Лахман. - Просто диву даешься. А что твоя работа?
- С завтрашнего дня начинаю заниматься разборкой и каталогизацией у одного антиквара.
- На твердом окладе?
Я кивнул.
- Это ошибка! - сразу повеселел Лахман, учуяв повод дать ценный совет. - Тебе надо заняться торговлей. Лучше сантиметр торговли, чем метр работы.
- Я над этим подумаю.
- Твердый оклад - это только для тех, кто боится жизни, - язвительно заметил Лахман. Я поразился, видя, как быстро он переключается от нытья к агрессии. "Тоже экстремист", - подумал я.
- Ты прав. Меня постоянно грызет страх перед жизнью. Просто как блохи собаку, - миролюбиво согласился я. - И, несмотря на это, я еще жив. Что там твои невинные сексуальные фобии! Будь рад, что легко отделался!
Мойков спустился по лестнице.
- Заснул, - сообщил он. - Три таблетки секонала подействовали.
- Секонал? - заинтересовался Лахман. - У вас еще осталось?
Кивнув, Мойков вынул пачку таблеток.
- Двух вам хватит, я полагаю?
- Как это? Раулю вы дали три, а почему мне нет?
- Рауль потерял Кики, даже вдвойне. В двух отношениях. А у вас еще есть надежда.
Лахман начал было протестовать: не умаляйте, мол, его страданий.
- Исчезни, - оборвал его я. - В полнолуние таблетки действуют с удвоенной силой.
Лахман захромал к выходу.
- Надо мне было стать аптекарем, - заметил Мойков.
Мы вернулись к своей шахматной партии.
- Мария Фиола действительно была здесь сегодня вечером? - спросил я.
Мойков кивнул:
- Приходила праздновать освобождение от немцев. Американцы заняли ее родной городок в Италии. До сих пор там стояли немцы. Так что никакая она тебе теперь не союзница, даже не подневольная, а новоиспеченный враг. В качестве такового она шлет тебе привет.
- Боже благослови ее! - воскликнул я. - Я приму от нее объявление войны, только если она предстанет в диадеме Марии-Антуанетты.
Мойков расхохотался:
- Тебя ждет еще один удар, Людвиг. Мою родную деревню тоже только что освободили от немцев, на этот раз русские. Так что и я превратился из твоего вынужденного союзника в твоего вынужденного противника. Ты готов с этим смириться?
- С трудом. Сколько раз ты уже сменил национальность?
- Раз десять, наверное. Не по своей воле. Был чехом, поляком, австрийцем, русским - несколько раз переходил из рук в руки. Конечно, здесь этих перемен даже не замечаешь. А эта наверняка не последняя. Кстати, тебе мат. Неважно ты сегодня играешь.
- Я всегда играл плохо, Владимир. У тебя фора в пятнадцать лет эмиграции и одиннадцать разных родин. Включая Америку.
- А вот и графиня. - Мойков встал. - Полнолуние никому не дает покоя.
Сегодня к своему старомодному кружевному платью с высоким воротом графиня присовокупила еще и боа из перьев. Теперь она напоминала престарелую, выцветшую райскую птицу, выкроенную из мятой оберточной бумаги. Личико у нее было крохотное, покрытое сеточкой тонких морщин.
- Сердечной настойки, графиня? - спросил Мойков с тоном величавой учтивости.
- Спасибо, Владимир Иванович. Она сочетается с секоналом?
- Вам угодно секоналу?
- Мне все не спится. Вы же знаете! - пожаловалась старушка. - Мигрень и печаль. И еще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный государь!
- А это господин Зоммер, - представил меня Мойков.
Графиня скользнула по мне быстрым птичьим взглядом. Она меня не узнавала.
- Тоже беженец? - равнодушно спросила она.
- Да, тоже, - подтвердил Мойков.
Она вздохнула:
- Все мы беженцы: сперва от жизни, а потом от смерти. - В ее глазах неожиданно проступили слезы.
- Дайте мне бутылочку сердечной, Владимир Иванович. Самую маленькую. И две таблетки секонала.
Она покачала своей птичьей головкой:
- Это просто непостижимо. Когда я была еще девочкой и жила в Петербурге, во мне отчаялись все врачи. Чахотка. Безнадежный случай. Мне давали несколько дней. И что же? Все они умерли: и врачи, и царь, и молодцы-офицеры. А я все живу и живу!
Она встала. Мойков проводил ее до комнаты и вернулся назад.
- Выдал ей секонал?
- Да. И бутылку водки. Она уже пьяна. Ты и не заметил, правда? Старая школа, - сказал он с уважением. - Бабуля выпивает в день по бутылке. Ей уже за девяносто. У нее ничего не осталось, кроме призрачных воспоминаний о призрачной жизни, которую она оплакивает. Только в ее старой голове эти тени и бродят. Сначала она жила в "Ритце". Потом в "Амбассадоре". Потом в каком-то русском пансионе. Теперь она поселилась у нас. Каждый год она продает по драгоценному камню. Сперва это были бриллианты. Потом рубины. Потом сапфиры. Сперва крупные, а потом с каждым годом все меньше. Сейчас их у нее почти совсем не осталось.
- У тебя еще есть секонал? - спросил я.
Мойков оглядел меня с головы до ног:
- Как, и ты туда же?
- На всякий случай, - заверил его я. - Сегодня ведь полнолуние. Пусть будут - так, про запас. Мало ли что случится. Снам ведь не прикажешь. А мне завтра рано вставать. На работу.
Мойков покачал головой:
- Даже удивительно, до чего довело людей их проклятое превосходство, ты не находишь? Ты хоть раз видел, чтобы звери плакали?
VIII
Вот уже вторую неделю я работал у Сильвера. Его подвал оказался громадным, он уходил далеко под улицу. В нем было множество закоулков, до отказа забитых всевозможным хламом. Я обнаружил там даже несколько детских колясок, подвешенных к потолку. Получив свое наследство, братья Сильверы несколько раз порывались приняться за разборку и каталогизацию, но быстро отказались от этого предприятия. Не для того они забросили свое адвокатское ремесло, чтобы сделаться бухгалтерами в захламленных катакомбах. "Если в подвале и есть что-то ценное, то со временем оно только вырастет в цене" - так решили они и спокойно отправились пить кофе. В роль представителей богемы они вживались со всей серьезностью.
По утрам я исчезал в своих катакомбах и выбирался на поверхность только к полудню, ослепшим как крот: подвал был еле-еле освещен тусклыми лампочками без абажура. Он невольно напомнил мне о моих брюссельских временах, так что я не на шутку обеспокоился: поток воспоминаний грозил снова выйти из-под контроля; я тут же решил, что привыкать к новой обстановке буду постепенно и осознанно, не давая поднять голову своим внутренним комплексам. В жизни мне нередко случалось прибегать к подобным психологическим экспериментам: вытеснять невыносимые воспоминания, постепенно приучая себя к похожим, но менее невыносимым обстоятельствам.
Ко мне часто заглядывали братья Сильверы. Они спускались по крутой хлипкой лестнице. Сначала в тусклом электрическом свете появлялись лаковые башмаки, лиловые поповские носки и клетчатые брюки Александра Сильвера; за ними следовали лакированные туфли, шелковые носки и черные брюки его брата Арнольда. Братья оказались любознательными и общительными людьми. Они не собирались надзирать за мной, а просто приходили поболтать.
Я постепенно привык к своим катакомбам и постоянному шуму легковых автомобилей и грузовиков у себя над головой. Мало-помалу мне удалось расчистить от хлама небольшой пятачок. Часть вещей не представляла никакой ценности, и хранить ее не было смысла. Тут были и ломаные кухонные стулья, и несколько рваных диванов фабричного изготовления. Ночью Сильверы просто выставили эту мебель на улицу, а рано утром ее уже забрали городские мусорщики.
Через несколько дней я обнаружил в подвале под кипой дешевых фабричных ковров два турецких молитвенных коврика: один с синей, а другой с зеленой молитвенной нишей. Это были не современные копии, а оригиналы; им было, наверное, лет по двести пятьдесят, но они хорошо сохранились. Гордый, как терьер на охоте, я потащил свою добычу вверх по лестнице. В лавке восседала весьма дородная дама, увешанная золотыми цепями.