- А вот и наш эксперт, сударыня, - не моргнув глазом проговорил Александр Сильвер, стоило мне только показаться за прилавком. - Мсье Зоммер из Парижа, прямо из Лувра. Предпочитает говорить по-французски. Какого вы мнения об этом столике, господин Зоммер?
- Превосходный Людовик XV. Чистота линий. Великолепно сохранился. Редчайший экземпляр, - ответил я с сильным французским акцентом. Для пущей убедительности я повторил то же самое по-французски.
- Слишком дорого, - заявила дама с золотыми цепями.
На секунду Сильвер оторопел.
- Я же еще не сказал, сколько он стоит?
- Не имеет значения. Слишком дорого!
- Хорошо, - согласился Сильвер, быстро придя в себя. - Тогда предложите свою цену, сударыня.
Теперь оторопела уже посетительница. На минуту она замялась.
- А ковер сколько стоит? - спросила она наконец, ткнув пальцем в зеленый коврик.
- Он бесценен, - отрезал Сильвер. - Я получил его в наследство от матери. Он не продается.
Посетительница рассмеялась.
- Он только зеленый ковер получил по наследству, - объяснил я. - А синий принадлежит мне. Я принес показать его господину Сильверу. Если он его купит, получится целый комплект. Это поднимет общую цену на двадцать процентов.
- У вас что, вообще ничего купить нельзя? - спросила дама с издевкой.
- Почему же: и столик, и вообще все, что вы видите, - сказал Сильвер.
- И зеленый коврик тоже?
Положение было непростое: Сильвер не знал, что это за коврики, а я не знал цену в долларах. Обменяться какими-нибудь знаками не было никакой возможности: дама сидела между нами и внимательно наблюдала.
- Ну ладно, - решился Сильвер. - Вам я продам и коврик.
Посетительница засмеялась:
- Так я и думала. За сколько?
- Восемьсот долларов.
- Слишком дорого, - возразила дама.
- Кажется, это ваше любимое слово. Сколько же вы за него дадите?
- Нисколько, - заявила посетительница, вставая со стула. - Я просто хотела посмотреть, чем вы тут занимаетесь. Сплошное надувательство!
Зазвенев золотыми цепями, она направилась к выходу. По дороге она опрокинула голландский светильник, но даже не попыталась его поднять. Его подхватил Сильвер.
- Позвольте поинтересоваться, сударыня, вы случайно не замужем? - спросил он елейным голоском.
- А вам какое дело?
- Да никакое. Мы с коллегой просто хотели помянуть вашего несчастного супруга в наших вечерних молитвах. По-английски и по-немецки.
- Больше она сюда не вернется, - посетовал я. - Или, того хуже, заявится с полицией.
Сильвер отмахнулся:
- Ну так и я не зря был адвокатом. А покупать эта кобыла у нас и так ничего не стала бы. Таких, как она, здесь десятки тысяч, и это просто чума. Делать им нечего, вот они и отравляют жизнь продавцам. По большей части они торчат в магазинах с одеждой и обувью, часами примеряют то одно, то другое, но никогда ничего не покупают.
Он посмотрел на ковры:
- Так что же я получил в наследство от мамочки?
- Молитвенные коврики. Начало девятнадцатого века, а может быть, даже конец восемнадцатого. Из Малой Азии. Симпатичные экземпляры. Такие считаются почти древними. Настоящая древность - это семнадцатый и шестнадцатый века. Но от тех времен молитвенных ковриков осталось совсем мало. Да и те в основном персидские.
- А эти вы во сколько оцените?
- Перед войной в Париже знатоки дали бы за них долларов пятьсот.
- За оба?
- За штуку.
- Черт побери! Вам не кажется, что надо отметить это дело чашечкой кофе?
Мы переправились через улицу; Сильвер с манерами истинного самоубийцы выскочил прямо под колеса какого-то "форда". Завизжали тормоза, машина остановилась, а водитель разразился потоком возмущенной ругани. "Тупой баран" было самым деликатным из его выражений. В ответ Сильвер, так и светившийся от счастья, приветственно помахал водителю рукой.
- Ну вот, - объяснил он. - Теперь мое самолюбие снова в порядке. А то эта кобыла его совсем расшатала.
Я уставился на него недоуменным взглядом.
- Я просто беда как вспыльчив, - пояснил Сильвер. - Холерик хуже некуда. У водителя было полное право меня обругать, а у этой дуры - нет. А так они уравновесили друг друга. Душевный мир восстановлен. Хотите круассан к своему кофе?
- С удовольствием.
Я не совсем понял логику Сильвера, но охотно согласился на предложенный круассан. Казалось, после военных лет во Франции и эмигрантской голодухи в моем желудке появилась сквозная дыра: есть я был готов в любой час дня и ночи, причем не важно что. Гуляя по городу, я то и дело останавливался перед витринами, самозабвенно разглядывая выставленные там вкусности: громадные куски ветчины, торты и всякие деликатесы.
Сильвер вытащил кошелек.
- Бронзу мы сбыли, - торжественно заявил он. - Музей прислал телеграмму. Они ее выкупают. Даже за большую цену, чем мы рассчитывали. А того куратора они заменили. Не только из-за нас. Он допустил еще несколько ошибок. Вот ваша доля.
Он положил две стодолларовые бумажки возле моей тарелки с круассаном.
- Довольны?
Я кивнул.
- А как быть с авансом? - поинтересовался я. - Я должен вернуть его из этих денег, или вы вычтете его у меня из жалованья?
Сильвер рассмеялся.
- Мы уже в расчете. Вы заработали триста долларов.
- Двести пятьдесят, - возразил я. - Пятьдесят долларов я заплатил из своих.
- Правильно. А когда мы продадим ковры, вы снова получите премиальные. Мы же люди, а не машины для заколачивания денег. Это раньше мы были машинами. Согласны?
- Согласен. Даже очень. А вы вдвойне человек, господин Сильвер!
- Еще круассан?
- С удовольствием. Они восхитительны, только очень уж маленькие.
- Здорово здесь, правда? - сказал Сильвер. - Всю жизнь мечтал о таком: хорошее кафе рядом с работой.
Он то и дело косил глазами через поток автомобилей в сторону нашей лавки, высматривая, не появился ли покупатель. Он был похож на отважного воробья, усердно выискивающего съедобные крошки среди тяжелых конских копыт. И тут он вдруг глубоко вздохнул.
- Все бы было хорошо, если бы не мой брат с его безумной идеей.
- Что за идея?
- У него есть подружка. Шикса. Так представьте себе, теперь он хочет на ней жениться! Это же трагедия! Мой братец всех нас в гроб сведет?
- Шикса? Это что такое?
Сильвер удивленно уставился на меня:
- Как, вы не знаете? Вы же еврей! Ах да, вы ведь агностик. Ну так вот, шикса - это христианка. Христианка с выбеленными перекисью висками, глазами как у селедки, а в пасти у нее сорок восемь зубов, готовых вцепиться в наши потом и кровью сбереженные доллары. Выкрашенная гиена с кривыми ногами, причем обе ноги правые!
Представить себе такую картину было нелегко - у меня это вышло не сразу.
- Моя бедная мамочка, - причитал между тем Сильвер. - Она бы перевернулась в могиле, если бы ее не сожгли восемь лет назад. В крематории.
Я так и не вник в смысл всей этой путаницы - его последнее слово оглушило меня, как удар набата. Я невольно отодвинул тарелку. В воздухе стоял хорошо знакомый сладковатый приторный запах, от которого меня чуть не стошнило.
- В крематории? - переспросил я.
- Да, здесь это самый простой способ. И самый чистый. Она была верующей иудейкой, родилась еще в Польше. Знаете…
- Знаю, знаю, - поспешно перебил его я. - Так что же ваш брат? Почему бы ему не жениться?
- Только не на шиксе! - возмутился Сильвер. - В Нью-Йорке найдется больше порядочных еврейских девушек, чем во всей Палестине. Здесь каждый третий еврей! Он что, не может найти себе нормальную еврейку? Нет, он просто уперся, и все тут. Он даже из Иерусалима привез бы себе какую-нибудь Брунгильду.
Я молча слушал излияния Сильвера, остерегаясь указывать ему на парадоксальность такого перевернутого антисемитизма. В таких вопросах нет места ни шуткам, ни даже ироническим сравнениям.
Наконец Сильвер взял себя в руки.
- Я и не собирался вам этого рассказывать, - заявил он. - Вам не дано понять всю глубину этой трагедии.
- Да, не вполне. Для меня трагедии почти всегда как-то связаны со смертью. А вовсе не со свадьбами. Должно быть, я человек примитивный.
Сильвер кивнул. Он даже не усмехнулся.
- Мы верующие евреи, - повторил он. - Мы женимся только на своих. Этого требует наша религия. - Он взглянул на меня. - Так вы говорите, в религии вас совсем никак не воспитывали?
В ответ я только отрицательно покачал головой. Я снова забыл, что он считает меня евреем.
- Стало быть, вы атеист, - сказал Сильвер. - Вольнодумец. Что, это правда?
Я на минуту задумался.
- Я атеист, который верит в Бога, - сказал я наконец. - По ночам.
Людвиг Зоммер, чье имя я носил, нелегально работал в Париже реставратором картин у одного антиквара. Некоторое время я был его носильщиком: у Зоммера было больное сердце, и он с трудом мог передвигаться. Его главным коньком были древние ковры. В них он разбирался лучше, чем большинство музейщиков. Он водил меня к подозрительным армянам и туркам, торговавшим коврами, объяснял мне различные трюки фальсификаторов и учил их распознавать. У них все было так же, как с китайской бронзой: требовалось в точности знать и уметь сопоставлять ткацкие техники, краски и узоры орнамента; именно здесь они чаще всего ошибались - по большей части это были необразованные ремесленники, которые слепо копировали древние ковры, исправляя, однако, все неправильности оригиналов. А как раз неправильности и были вернейшим признаком подлинности; так, ни один подлинный ковер не был одинаковым с лица и с изнанки. Древние мастера верили, что таким образом можно избежать несчастья, к тому же от этих неправильностей ковры становились живее. Напротив, во всех подделках чувствовалась какая-то тяжесть и несвобода. У Зоммера была целая коллекция маленьких фрагментов, по которым он объяснял мне различия. По воскресеньям мы ходили в музеи, чтобы изучать выставленные там шедевры. Золотое было время, лучшее за все годы моих странствий. Жаль только, что оно оказалось слишком коротким - всего одно лето. Тогда я и выучил все то, что мог рассказать о турецких ковриках Сильвера.
То было последнее лето Зоммера. Он знал об этом и не строил никаких иллюзий. Он знал и о том, что реставрирует картины для жулика, который выставит их под именами других мастеров, но не пытался даже иронизировать по этому поводу. На это у него уже не было времени. Он многое пережил и многое потерял, но при этом он настолько оставался человеком разума, что смог изгнать из последних месяцев жизни всякое чувство горечи. Он был первым, кто пытался прививать мне чувство меры в раздорах с судьбой, чтобы до времени не пасть ее жертвой. Я так и не научился этому, как не научился и другому искусству: откладывать месть на потом в ожидании лучших времен.
Это было странное, какое-то невесомое лето. Чаще всего мы сидели на острове Сен-Луи, где находилась мастерская Зоммера. Он любил молча посидеть на берегу Сены, а вокруг него было только бездонное небо, высокие облака, солнечная рябь на воде, мосты над рекой и маленькие буксирные пароходики. Свои последние недели он провел где-то по ту сторону слов. Слова были уже неважны по сравнению с тем, что он покидал, да ему и без того не хотелось ни пускаться в объяснения, ни жаловаться, ни сентиментальничать. Вот оно небо, вот твое дыхание, вот твои глаза, а вот и жизнь, которая ускользает от тебя, и противопоставить этому можно только одно: легкую, почти безрассудную радость, тихую благодарность и собранность человека, смело смотрящего в лицо близкой смерти, без страха и содрогания стоящего на пороге небытия, чьи когти готовы впиться тебе в горло.
Зоммер был мастером оптимистических сравнений, полных меланхоличного эмигрантского юмора: все плохое могло быть еще хуже. Ты лишился всего имущества, а мог бы и сам оказаться в немецкой тюрьме; тебя всего лишь пытали, а могли бы и замучить на работах в концлагере; тебя замучили на работах в концлагере, а могли бы отдать эсэсовским врачам для экспериментов и медленной вивисекции - и так далее до самой смерти, но и тут было две неравноценные возможности: можно было сгореть в печи, а можно и сгнить в общей могиле.
- Я мог бы заработать и рак кишечника, - говаривал Зоммер, - или даже рак горла в придачу. Или мог бы ослепнуть. - Он улыбался. - Столько разных возможностей! А тут сердце - такая чистая болезнь. Какая синева над нами! Ты только посмотри на эту синеву! Что за небо! Синее, как древний-древний ковер!
Тогда я не понимал его. Я был слишком занят своими мыслями о несправедливости и отмщении. Но его слова меня трогали. Пока у него оставались силы, мы заходили посидеть в церквях и музеях. С древних времен они были приютом беженцев, и полиция не решалась там появляться. Лувр, Музей декоративных искусств, музей Жё-де-Пом и Нотр-Дам стали новой родиной для эмигрантов из разных стран, которые обретали здесь безопасность, утешение, а заодно и узнавали что-то новое. В церквях беженцев ожидали те же духовные блага, но, увы, не божественная справедливость. В ней все мы порядком разуверились, в отличие от искусства.
О эти летние дни в светлых музейных залах с полотнами импрессионистов! Оазисы мира среди бесчеловечных бурь. Мы тихо сидели перед картинами - я и рядом со мной умирающий Зоммер; мы молча смотрели на картины - словно в окна, распахнутые в бесконечность. Они были лучшим из созданного людьми среди всего худшего, на что люди оказались способны.
- А еще меня могли заживо сжечь в концлагере в стране Гете и Гельдерлина, - медленно промолвил Зоммер спустя пару минут совершенно счастливым голосом.
- Возьми себе мой паспорт, - добавил он. - Живи с ним.
- Ты мог бы его продать, - возразил я. Я слышал, что кто-то из эмигрантов, у кого не было вообще никаких документов, предлагал за него тысячу двести швейцарских франков - баснословную сумму, за которую Зоммера вполне можно было пристроить в больницу. Но этого Зоммер не хотел. Он хотел умереть в своей мастерской на острове Сен-Луи, увешанной фрагментами ковров и пропахшей скипидаром. Лечил его бывший профессор Гуггенхайм, превратившийся в торговца чулками; пожалуй, во всем Париже едва ли можно было отыскать лучшего врача.
- Возьми мой паспорт, - повторил Зоммер. - Считай, что это твой жизненный резерв. А в придачу забери и вот эту штуку: это кусочек смерти. - Он сунул мне в руку маленький медальончик на тонкой цепи. В нем, замотанная в ватку, хранилась капсула с цианистым калием. Подобно многим эмигрантам, Зоммер всегда носил ее при себе на случай неожиданной встречи с гестапо: он боялся не выдержать пыток и желал себе быстрой смерти.
Он умер во сне. Мне достались в наследство его одежда, несколько литографий и собрание фрагментов ковров. И одежду, и литографии, и коллекцию я продал, чтобы добыть денег на похороны. Себе я оставил капсулу с цианистым калием и паспорт, а Зоммера похоронили под моим именем. Еще я оставил себе маленький кусочек турецкого молитвенного коврика с фрагментом бордюра и фрагментом ярко-голубого михраба - такого же голубого, как августовское небо над Парижем и как тот ковер, который я обнаружил у Сильвера. Капсулу с ядом я долго носил на себе и выбросил ее в море только тогда, когда мы высаживались на Эллис-Айленде, желая избежать ненужных расспросов. Первые две-три недели паспорт Зоммера вызывал у меня несколько странные чувства: я сам себе казался покойником, отпущенным на побывку. Но потом я к нему привык.
Когда я снова попытался вернуть долг Роберту Хиршу, тот опять отказался.
- Да я же просто купаюсь в деньгах, - запротестовал я. - А кроме того, я надежно окопался на новой работе - как минимум недель на шесть.
- Сперва заплати своим адвокатам, - возразил он. - Господам Левину и Уотсону. Это важнее. Они тебе еще пригодятся. И только в последнюю очередь можешь рассчитаться с друзьями. Они потерпят. Статья четвертая пункт "б" "Ланского кодекса"!
Я рассмеялся:
- Ты ошибаешься! В "Ланском кодексе" все как раз наоборот. Первым делом друзья, а потом уж все остальные.
- А это нью-йоркская редакция "Ланского кодекса", измененная и дополненная. Самое главное - вид на жительство. Или ты хочешь загреметь в американский лагерь для интернированных? Их здесь предостаточно в Калифорнии и во Флориде. В Калифорнии - для японцев, а во Флориде - для немцев. Тебе охота сидеть вместе с немецкими нацистами?
Я покачал головой:
- А что, придется?
- Да, если тебя в чем-нибудь заподозрят. А для этого много не нужно. Сомнительного паспорта вполне достаточно, Людвиг. Забыл древнюю мудрость: немудрено попасться в лапы к закону - выбраться оттуда почти невозможно.
- Нет, - ответил я, поежившись.
- Или ты хочешь, чтобы в лагере над тобой издевались те же нацисты? Они ведь там в большинстве?
- Разве в лагерях нет охраны?
На лице у Хирша появилась сочувственная улыбка.
- Ну Людвиг! Ты же сам знаешь, что в лагере, где сидит сотня человек, ночью тебя никто не защитит. Вот просто так, снизойдет "дух святой", исколотит тебя до полусмерти и не оставит никаких следов. А может случиться и что похуже. Подумаешь, какой-то заключенный якобы покончил с собой - кого это интересует, когда каждый день тысячи американцев гибнут в Европе.
- А комендант?
Хирш отмахнулся:
- Комендантами в эти лагеря чаще всего посылают старых окопных крыс, которым нужно одно: чтобы их оставили в покое. А нацисты, которые умеют козырять, вытягиваться по стойке "смирно" и щеголяют военной выправкой, куда ближе их сердцу, чем какие-то сомнительные типы, над которыми, видите ли, издеваются. Да ты и сам знаешь.
- Конечно, - вздохнул я.
- Власти они и есть власти, - продолжал Хирш. - По крайней мере, нас здесь не преследуют. Нас терпят. Уже прогресс! Но это не повод для легкомыслия. И не забывай: мы здесь люди второго сорта. - Он вытащил свое розовое удостоверение. - Представители враждебного государства. Люди второго сорта.
- А когда война закончится?
Хирш засмеялся: