- Даже если ты когда-нибудь получишь американское гражданство, ты все равно останешься человеком второго сорта. Ты никогда не сможешь стать президентом. А чтобы продлить паспорт, тебе каждый раз придется возвращаться в Америку. Урожденным американцам его продлевают и за границей. Думаешь, у нас будут деньги на такие разъезды?
Он повернулся и вытащил из темного угла бутылку коньяка.
- Все, лавочка закрывается! - заявил он. - Довольно гнуть спину. Сегодня я продал четыре приемника, два пылесоса и один тостер. Неважный результат. Не для этой работы я создан.
- А для какой же?
- Хочешь верь, хочешь нет, но я хотел стать юристом. И это в Германии! В стране, где высший принцип гласит: правильно то, что на пользу государству. В стране законопослушных убийц! Нет, с этим покончено. А что остается? Во что еще можно верить, Людвиг?
Я пожал плечами:
- Так далеко загадывать я не умею, Роберт.
Он взглянул мне в лицо:
- Счастливый ты человек.
- Что это значит?
Он иронически усмехнулся:
- Хотя бы то, что ты сам не знаешь своего счастья.
- Ну хорошо, Роберт, - нетерпеливо возразил я. - Вот человек - единственное существо, которое знает о своей смерти. И какой вывод он из этого сделал?
- Придумал религию.
- Правильно. И тут же на свет появилась нетерпимость. Ведь каждая религия - единственно правильная.
- А вместе с нетерпимостью - войны. И самые кровавые войны велись именно во имя Божие. Даже Гитлер не смог без него обойтись.
Мы попеременно обменивались репликами, как во время литании. Внезапно Хирш рассмеялся:
- Помнишь, как мы с тобой в ланском курятнике упражнялись в такой же литании, чтобы вконец не отчаяться? И запивали ее сырыми яйцами и коньяком? Думаю, ни на что дельное мы с тобой больше не годимся. Останемся навсегда такими же цыганами. Немного грустными, немного циничными и порядком отчаявшимися цыганами.
За окном начиналась душная, жаркая ночь, но в магазине работал кондиционер. Он издавал легкий гул, отчего мне казалось, будто мы с Хиршем плывем куда-то на пароходе. Некоторое время мы сидели молча. В холодном, неестественном воздухе коньяк потерял половину своего вкуса. Да и аромата в нем почти не чувствовалось.
- Тебе иногда снятся сны? - прервал молчание Хирш. - Сны о прошлом?
Я молча кивнул.
- Чаще, чем в Европе? - спросил он.
Я снова кивнул.
- Берегись воспоминаний, - предупредил меня он. - Здесь они становятся опасными. Куда опаснее, чем в Европе.
- Знаю, - ответил я. - Но снам ведь не прикажешь?
Хирш поднялся со стула.
- Они так опасны, потому что жизнь у нас здесь поспокойнее. Там мы все время были настороже, и большого вреда от них не было. А здесь становишься беспечнее.
- А как же Бэр в Париже? Или Рут? Или Гутман в Ницце? Никаких законов здесь нет, - заявил я. - Надо просто не терять бдительности.
- Вот и я о том же.
Хирш зажег свет:
- В субботу у твоего покровителя Танненбаума будет небольшая вечеринка. Он попросил меня взять тебя с собой. В восемь часов.
- Ладно, - согласился я. - У него в квартире тоже есть кондиционер, как у тебя в магазине.
Хирш засмеялся:
- У него все есть. Что, летом в Нью-Йорке жарче, чем в Париже, правда ведь?
- Просто тропики! И духота, как в перегруженной прачечной!
- Зато зимой морозы как на Аляске. Тем мы и живы, бедные торговцы электроприборами.
- Я думал, что тропики выглядят совсем иначе.
Хирш посмотрел на меня.
- А разве не может случиться, - спросил меня он, - что когда-нибудь именно эти дни покажутся нам самыми счастливыми за всю нашу разнесчастную жизнь?
Когда я вернулся в гостиницу, передо мной предстало неожиданное зрелище. Плюшевый будуар был залит ярким, праздничным светом. Среди пальм и прочих растений красовался большой стол, за которым собралась весьма причудливая, пестрая компания. Во главе ее возвышался Рауль. Облаченный в бежевый костюм, весь мокрый от пота, он, как гигантская жаба, восседал на самом почетном месте. К моему изумлению, стол был накрыт белой скатертью, а гостей обслуживал официант, которого я прежде ни разу не видел. Рядом с Раулем сидел Мойков, по другую руку - Лахман, а сразу за ним - его пуэрториканка. Мексиканец тоже был здесь, с розовым галстуком, окаменевшим лицом и беспокойно бегавшими глазками. Дальше сидели две девицы неопределенного возраста - что-то между тридцатью и сорока годами, но еще привлекательные, жгучие брюнетки испанской наружности. За ними сидел молодой человек с белокурыми локонами, говоривший густым басом, хотя я бы скорее ожидал от него высокого сопрано. Тут же была и графиня в своих серых кружевах, а по другую руку от Мойкова сидела Мария Фиола.
- Господин Зоммер! - воскликнул Рауль. - Окажите нам честь!
- Что случилось? - удивился я. - День рождения? Или кому-то дали гражданство? А может быть, крупный выигрыш в лотерею?
- Ничего подобного! Просто праздник человечности. Подсаживайтесь к нам, господин Зоммер! - возгласил Рауль, едва ворочая языком. - Один из моих спасителей, - объяснил он белокурому молодому человеку с низким голосом. - Пожмите друг другу руки! Позвольте представить: Джон Болтон.
После низкого баса я ожидал крепкого рукопожатия; вместо этого я почувствовал, будто мне в руку сунули дохлую рыбу.
- Что будете пить? - спросил Рауль. - У нас здесь все что душе угодно! Виски, бурбон, хлебная водка, кока-кола, даже шампанское. Как вы тут недавно выразились, когда мое сердце исходило от тоски? Все течет! Как жид судьбою ни обласкан, красавец был, а глядь - потаскан. Даже любовь проходит. Как это верно! Так чего вам налить? - Императорским жестом Рауль подозвал официанта: - Альфонс!
Я подсел к Марии Фиоле:
- Что вы пьете?
- Водку, - бодро сообщила она.
- Хорошо, тогда и мне тоже водки, - сказал я Альфонсу, уставившему на меня свою крысиную морду с бледными, усталыми глазами.
- Двойную порцию! - потребовал Рауль, глядя на меня помутневшим взором. - Сегодня все вдвойне!
Я повернулся к Мойкову.
- Светлое таинство вновь коснулось его нежного сердца? - спросил я. - Божественная сила любви?
Мойков с ухмылкой кивнул:
- О да! Можешь еще назвать ее иллюзией, при которой каждый верит, что другой - его пленник.
- Чертовски быстро у него это вышло!
- Le coup de foudre , - сказала Мария Фиола. - Любовь с первого взгляда как удар молнии. И как всегда, ударило только одного. А второй ни о чем не подозревает.
- А вы когда вернулись? - спросил я, приглядываясь к ней. Среди испанок она и сама вдруг приобрела испанский облик.
- Позавчера.
- Снова идете к фотографу?
- Сегодня - нет. А почему вы спрашиваете? Хотите вместе со мной?
- Да.
- Наконец-то хоть одно внятное слово среди всех этих символических сантиментов. Ваше здоровье!
- Ваше здоровье! Salute!
- Salut, salute, salve! - заорал Рауль и начал со всеми чокаться. - Салют, Джон!
Он попытался встать, но тут же снова рухнул в свое кривое тронное кресло, жалобно застонавшее под ним. К числу прочих ужасов плюшевого будуара относился комплект мебели в неоготическом стиле.
- Сегодня вечером! - прошептал мне на ухо Лaxман. - Я напою мексиканца. Он будет думать, что пьет со мной текилу, но я подкупил Альфонса. Он будет наливать мне чистую воду.
- А твоя возлюбленная?
- Она ни о чем не подозревает. Все получится как бы само собой.
- На твоем месте я бы лучше подпоил ее, - посоветовал я. - Ведь это она не хочет. Ты же сам говорил, что мексиканец не возражает.
На мгновение он заколебался.
- Не имеет значения! - заявил он, снова овладев собой. - Как-нибудь получится! Не нужно просчитывать наперед каждую мелочь, иначе все сорвется. Надо же хоть что-нибудь отдать на волю случая.
Он придвинулся еще ближе к моему уху. Я почувствовал его влажное, жаркое дыхание.
- Главное - захотеть по-настоящему, и тогда перед тобой никто не устоит, - зашептал он. - Это как в сообщающихся сосудах. Чувство переливается в другого как медленный удар молнии. По закону космического равновесия. Конечно, тут нужно и самому немного помочь. Природа ведь штука безличная и капризная.
На минуту я потерял дар речи, пораженный этой вспышкой безумия. Затем я отвесил Лахману низкий поклон. Этой надежде, почерпнутой из глубин отчаяния, этой наивной вере в чудеса черной и белой магии подобало отдать должную честь.
- В твоем лице я приветствую звездный сон любви, - объявил я. - Прямой удар молнии! Направленный, а не слепой!
- Оставь свои шутки! - простонал Лахман. - Мне сейчас не до них. Речь идет о жизни и смерти. По крайней мере, на данном этапе.
- Браво, - сказал я. - Сильно сказано. Особенно последняя оговорка.
Лахман потребовал у Альфонса новый стакан воды.
- Очередной удар молнии, - сказала мне Мария Фиола. - Похоже, за нашим столом они летят со всех сторон. Прямо как в летнюю грозу. Вас не задело?
- Нет. К сожалению, нет! А вас?
- Меня немного раньше. - Она засмеялась и потянулась за водкой. - Жаль только, что эти удары быстро проходят, - добавила она.
- Это как посмотреть. Все-таки с ними жить веселее.
- А еще печальнее то, что они повторяются, - загрустила Мария. - В них нет ничего уникального. Только с каждым разом они становятся немножко глупее и немножко больнее. Что ж, и тут ничего странного. Чудеса ведь не должны повторяться.
- Ну почему же?
- Они от этого слабеют.
- Но все-таки слабое чудо лучше, чем совсем никакого. Почему мы должны считать слабость чем-то недостойным?
Мария Фиола посмотрела на меня искоса.
- Учитель жизни, как я посмотрю? - иронично спросила она.
Я укоризненно покачал головой:
- Какое противное слово. Нет бы просто сказать спасибо.
Внезапно она перевела взгляд на свою рюмку:
- Кто-то налил мне воды вместо водки.
- Это мог быть только Альфонс, здешний официант.
Я обернулся к Лахману:
- Ты не заметил ничего странного в своем напитке?
- А как же! На воду непохоже. Не знаю, что за вкус, но только не как у воды. Спиртного я не пью. А вкус какой-то резкий. Что это такое?
- Вот ты и пропал, искусный обманщик, - объяснил я. - Это водка. Альфонс по ошибке перепутал рюмки. Сейчас ты и сам все почувствуешь.
- А как она действует? - Лахман побледнел от испуга. - А я как ни в чем не бывало опрокинул целую рюмку. На пару с мексиканцем. Боже мой! Я-то хотел, чтобы он выпил до дна свою текилу.
- Значит, ты сам себя надул. Но, может, это и есть твой счастливый случай.
- Чуть что, так всегда страдают самые безвинные, - горестно прошептал Лахман. - А что за счастливый случай ты имеешь в виду?
- Может быть, подшофе ты своей пуэрториканке только больше понравишься. Не такой деловой, зато немного сконфуженный и обаятельный.
Между тем Рауль кое-как поднялся на ноги.
- Господа, - возгласил он, - как только подумаю, что на днях едва не покончил с жизнью из-за этой жабы по имени Кики, сразу же хочется самому себе дать затрещину. Какие же мы все бываем идиоты, когда воображаем себя особенно благородными!
Расчувствовавшись, он широко взмахнул рукой и опрокинул большой стакан мятного ликера, стоявший перед одной из испанок. Клейкая зеленая жидкость потекла со стола прямо на платье. В ту же секунду я словно перенесся в самое сердце джунглей, где кто-то вспугнул стаю гнездящихся попугаев. Обе испанки заверещали пронзительными металлическими голосами. Их руки, увешанные дешевыми побрякушками, беспорядочно мелькали в воздухе.
- Я куплю вам новое платье! - отчаянно завопил Рауль. - Еще лучше этого! Завтра же! Помогите! Графиня!
Новая волна возмущения. Громы и молнии вплотную приблизились к потной лысине Рауля.
- Я никогда ни во что не вмешиваюсь, - спокойно прошелестела графиня. - Научилась на собственном опыте. Еще в семнадцатом году в Петербурге…
Вдруг стало тихо: Рауль потянулся за бумажником. Он извлек его медленно и с достоинством.
- Мисс Фиола, - промолвил он, - я обращаюсь к вам как к эксперту. Я человек щедрый, но и ограбить себя не позволю. Сколько, по-вашему, стоит это платье?
- Его можно отдать в чистку, - заявила Мария Фиола.
В гостиной снова поднялась буря.
- Берегитесь! - крикнул я, перехватив тарелку со взбитыми сливками, запущенную прямо в Марию. Испанки, оставив Рауля, готовы были разорвать ее зубами и когтями. Недолго думая, я затолкал Марию под стол.
- В ход пошли бокалы с красным вином, - сказал я, показывая на багровое пятно, сползавшее вниз по свисающей скатерти. - Насколько я знаю, такие пятна в чистке уже не выводятся. Или я ошибаюсь?
Мария попыталась вырваться.
- Вы что, хотите сцепиться с этими гиенами? - удивился я. - Сидите здесь, не высовывайтесь!
- Я удушу их на месте. Отпустите меня!
Но я вцепился в нее еще крепче.
- А вы не больно-то любите своих собратьев, вернее, сестер? - спросил я.
Мария рванулась еще раз. Она была куда сильнее, чем я думал. И не такой тонкой, как казалась на первый взгляд.
- Я не люблю вообще никого и ничего, - процедила она сквозь зубы. - В этом вся моя беда. Пустите же!
Рядом с нами на пол шлепнулась тарелка с сервелатом. Потом все вдруг затихло. Но Марию я не отпускал.
- Подождем еще минуту, - пояснил я. - Вдруг опять начнется. Держите себя как императрица Евгения, бриллианты которой вы так гордо носите.
Мария Фиола захохотала.
- Императрица Евгения расстреляла бы их обеих! - сказала она.
Между тем я вытолкал ее из-под свисавшего края скатерти с громадным красным пятном.
- Осторожно! - предупредил я. - Калифорнийское бургундское.
Рауль с видом победителя красовался на поле брани. Он бросил несколько банкнот в дальний угол будуара, и обе испанки с видом гневных индюшек бросились их подбирать.
- А теперь, милые дамы, пришла пора прощанья, - объявил он. - Приношу вам искренние соболезнования за свою неловкость, но нам придется расстаться.
Он сделал знак Альфонсу. Мойков тоже поднялся. Впрочем, если кто-нибудь ожидал продолжения скандала, он явно ошибся. Выпустив на прощание короткую очередь звучных проклятий, испанки ретировались из будуара, разворачивая на ходу широкие подолы платьев.
- Откуда они вообще взялись? - недоумевал Рауль. Оказалось, что никто их не знает. Каждый принял их за знакомых кого-то из присутствующих.
- Впрочем, это и не важно, - великодушно заявил Рауль. - Откуда вообще что берется в жизни? Но теперь-то вы понимаете, почему мне так чужды женщины? С ними всегда почему-то попадаешь в смешное положение.
Он повернулся к Марии:
- Вы не пострадали, мисс Фиола?
- Только морально. Тарелку с салями перехватил господин Зоммер.
- А вы, графиня?
Старушка отмахнулась:
- Что там! Даже стрельбы и то не было.
- Хорошо. В таком случае, Альфонс, налей всем еще на прощанье.
И тут пуэрториканка внезапно запела. У нее был глубокий, сильный голос. Она пела, не отрывая глаз от мексиканца. Ее песня была полна могучего, неутолимого сладострастия и тоски; она была настолько далека от всяких раздумий, всякой цивилизации, что в ней явственно слышалась отрешенность смерти. Эта песня родилась задолго до того, как человечество научилось самому человечному в себе: умению смеяться и шутить, - оттого в ней была такая прямота, бесстыдство и невинность. На лице мексиканца не дрогнул ни один мускул. Неподвижной оставалась и сама женщина - шевелились только ее глаза и губы. Они смотрели друг на друга неморгающими глазами, а мелодия становилась все сильнее и сильнее и лилась как река. Это было соитие без единого прикосновения, и каждый из нас чувствовал, что это так. Все молчали, в глазах Марии Фиолы я увидел слезы, а песня лилась и лилась; я видел, как Рауль, Джон, Мойков и даже Лахман и старая графиня молча смотрели прямо перед собой, захваченные пением женщины, не желавшей знать никого, кроме своего мексиканца; на потертом лице старого жиголо она читала всю свою жизнь, и это не было ни странно, ни смешно.
IX
Перед званым ужином у моего покровителя Танненбаума я заблаговременно зашел за Робертом Хиршем.
- Сегодня нас ждет не заурядная кормежка для бедных эмигрантов, - объяснил мне Хирш. - Нам предстоит нечто большее. Настоящий праздник! Прощальный вечер, поминки, рождение, начало новой жизни.
Завтра семейству Танненбаумов дают американское гражданство. Сегодня мы это отметим!
- Они так долго здесь прожили?
- Пять лет. Без обмана. Причем приехали они по настоящей квоте.
- Как же им это удалось? Ведь все квоты расписаны на много лет вперед!
- Не знаю. Может, они и раньше здесь бывали, а может, у них в Америке есть влиятельные родственники. А может быть, ему просто повезло.
- Повезло? - удивленно переспросил я.
- Везение или случай - чему тут удивляться? Мы же и сами все эти годы прожили на одном везении.
Я кивнул:
- Если бы только мы постоянно об этом помнили! Жить было бы гораздо проще.
Хирш рассмеялся:
- Как раз тебе не на что жаловаться. Благодаря твоим слабым познаниям в английском на тебя свалилась вторая молодость. Радуйся и не ной.
- Ладно.
- Сегодня вечером мы хороним еще и фамилию Танненбаум, - сообщил Роберт. - Завтра она канет в прошлое. В Америке при натурализации можно выбрать себе новое имя. Танненбаум конечно же этим воспользуется.
- Что ж, я его не осуждаю. Какое же имя он себе выбрал?
Хирш засмеялся:
- Он долго над этим раздумывал. Он столько натерпелся из-за своей старой фамилии, что был согласен разве что на самую красивую - в качестве компенсации. Что-нибудь схожее с величайшими именами в истории человечества. Вообще-то он сдержанный человек, но тут, как видно, прорвался его застарелый комплекс. Родственники предлагали ему Баум, Танн или Небау. Старую фамилию в сокращенном виде. Но Танненбаум встал на дыбы. Он был так возмущен, будто его склоняют к содомскому греху. Тебе этого наверняка не понять.
- Почему же? Только оставь при себе свои антисемитские шуточки! Я знаю, они у тебя как раз вертятся на языке.
- Конечно, с фамилией Зоммер жить куда как проще, - не унимался Хирш. - Тебе повезло с твоим еврейским двойником. Христиан по фамилии Зоммер на свете полным-полно. Быть Хиршем уже посложнее. А с фамилией Танненбаум само существование превращается в настоящий подвиг. И так до самой смерти.
- Так что же за фамилию он себе выбрал?