- Сначала он собирался сменить только имя. Его ведь, вдобавок ко всему, зовут Адольфом. Как Гитлера. Адольф Танненбаум. Но потом он припомнил все хамские выходки, которые ему приходилось терпеть в Германии, и решил взять себе какую-нибудь типично английскую фамилию. Но и эта фаза продолжалась недолго. Танненбаума потянуло к полной анонимности. Он выяснил по адресной книге, какая фамилия самая распространенная в Америке. И в итоге выбрал фамилию Смит. Смитов здесь десятки тысяч. Какой-нибудь там Фред Смит. Для него такая фамилия почти все равно что Никто. Он будет счастлив раствориться в безграничном море Смитов. Завтра его мечта исполнится.
Танненбаум родился и много лет прожил в Германии, но никогда вполне не доверял ни немцам, ни остальным европейцам. Он пережил немецкую инфляцию с 1918 по 1923 год и вышел из нее полным банкротом.
Как и многие другие евреи в империи Вильгельма II, Танненбаум был пламенным патриотом - в те годы антисемитизм считался вульгарным, а евреи могли пробиться в высшие слои общества. Все свое достояние он вложил в военный заем 1914 года. В 1923 году, когда инфляция наконец закончилась и курс новой марки к старой бумажной замер на уровне четыре за миллиард, ему пришлось объявить о банкротстве. Этой катастрофы он не забывал никогда и впредь вкладывал все свои сбережения только в американские банки. За инфляцией в Австрии и во Франции он осторожно наблюдал со стороны и не понес особых потерь. К 1931 году, когда за два года до прихода нацистов к власти была неожиданно введена блокада немецкой марки, Танненбаум уже благополучно переправил за границу большую часть своих капиталов. Свое немецкое дело он тем не менее не бросил. Блокаду немецкой марки так никогда и не сняли. Это обернулось гибелью для многих тысяч евреев, которые не могли перевести деньги за границу и вынуждены были оставаться в Германии. По злой иронии тот самый банк, крах которого и привел к блокаде, оказался еврейским, а ввело ее демократически избранное правительство. В результате путь к бегству немецким евреям был отрезан, а затем они были обречены на смерть в концлагерях. В высших кругах национал-социалистов этот парадокс считали одной из лучших шуток всемирной истории.
В 1933 году Танненбауму быстро дали понять, кто в стране хозяин. Все началось с обвинений во всевозможном мошенничестве. Потом какая-то женщина заявила, будто он изнасиловал ее несовершеннолетнюю дочь - практикантку в одном из его магазинов - и потребовала пятьдесят тысяч марок отступного. Танненбаум, даже в глаза не видевший эту девушку, понадеялся на остатки немецкой юстиции. Он предложил передать дело в суд. Однако ему быстро растолковали, что к чему. При второй попытке вымогательства он был вынужден уступить. Однажды вечером к нему заглянул секретарь уголовной полиции, присланный каким-то партийным бонзой, и в двух словах объяснил, какая судьба ждет Танненбаума, если тот вовремя не возьмется за ум. На этот раз у него потребовали гораздо большую сумму. За это Танненбауму и его семье предложили возможность бежать через голландскую границу. Этим обещаниям Танненбаум не поверил, однако другого выбора у него не оставалось. В конце концов он подписал все, что от него требовали. А потом случилось то, на что он никак не рассчитывал. Его семейство - жену и дочь - и в самом деле переправили через границу. Через два дня, получив от них открытку из Амстердама, Танненбаум передал вымогателям остатки своих немецких акций. Еще через три дня он и сам оказался в Голландии. Ему попались честные обманщики. В Голландии разыгрался второй акт этой трагикомедии. Прежде чем Танненбауму удалось получить американскую визу, срок его паспорта истек. Он попытался продлить его в немецком посольстве. Однако в Голландии у него почти совсем не было денег. Все свои средства он разместил в Америке таким образом, что выдать их могли только ему в собственные руки. Так и получилось, что в Амстердаме Танненбаум превратился в нищего миллионера. Деньги пришлось брать взаймы. Он получил их без особого труда. Ему удалось даже продлить свой паспорт и наконец получить американскую визу. Прибыв в Нью-Йорк, вынув из сейфа пачку своих акций и облобызав ее, он тут же решил стать американцем, сменить имя и навсегда забыть о Германии. Забвение было неполным - Танненбаум стал помогать эмигрантам, высадившимся на американский берег.
Он оказался человеком с изящной внешностью, тихим и скромным, - короче, совсем не таким, как я его себе представлял. Мою благодарность за поручительство он незамедлительно отверг.
- Мне это не стоило ни гроша, - улыбаясь, объяснил он. Он провел нас в салон, переходивший в громадную столовую. Я застыл в дверях.
- Боже мой! - вырвалось у меня.
Три больших стола были составлены в форме подковы. Они ломились от блюд, подносов и тарелок, так что под ними не было видно скатерти. На левом столе красовались всевозможные пирожные и в том числе два гигантских торта: один темный, залитый шоколадом, с надписью "Танненбаум", а другой розовый, увенчанный марципановыми розочками и надписью "Смит".
- Изобретение моей кухарки Розы, - объяснил Танненбаум. - Мы не смогли ее отговорить. Торт "Танненбаум" разрежут и съедят сегодня. А торт "Смит" - завтра, когда мы вернемся с церемонии получения гражданства. Вот такой символический акт замыслила наша кухарка.
- А почему вам пришло в голову назваться именно Смитом? - поинтересовался Хирш. - Фамилия Майер такая же распространенная. И как-то больше похожа на еврейскую.
Танненбаум смутился.
- Это никак не связано с нашей национальностью, - начал оправдываться он. - Мы и не думаем от нее отказываться. Но и носиться со своей нелепой фамилией, как с рождественской елкой, тоже не собираемся.
- На острове Ява люди меняют свои имена по нескольку раз в жизни, - подтвердил я. - Смотря по тому, кем они себя ощущают. По-моему, очень разумный обычай. - Свою речь я закончил, завороженно уставившись на курицу под соусом из портвейна, лежавшую прямо перед моим носом.
Танненбаум все еще был несколько обеспокоен, что задел религиозные чувства Роберта. Он кое-что знал о его французских подвигах в роли Иуды Маккавея и очень его уважал.
- Не желаете ли чего-нибудь выпить? - спросил он.
Хирш рассмеялся:
- Ну по такому случаю только шампанского. Самого лучшего. "Дом Периньон".
Танненбаум покачал головой:
- Такого у нас нет. Сегодня, во всяком случае. Сегодня у нас вообще не будет французских вин. Не будем вспоминать о прошлом. Нам предлагали раздобыть и голландского джина, и мозельских вин. Но мы отказались - слишком уж мы настрадались в тех краях. Америка нас приняла, так будем сегодня пить только американские вина и американскую водку. Вы же понимаете нас, не так ли?
Судя по всему, Хирш его не понимал.
- А что с вами стряслось во Франции? - недоумевал он.
- Меня не пропустили через границу.
- И теперь вы в отместку единолично объявили Франции блокаду? Винную войну? Оригинальная идея!
- Вовсе не в отместку, - заверил его Танненбаум. - Просто в знак благодарности стране, которая нас приютила. Вот вам калифорнийское шампанское, вот белое вино из Нью-Йорка и Чили, а вот и местный бурбон. Мы просто хотим забыть, господин Хирш! Хотя бы сегодня! Иначе как вообще дальше жить? Все забыть. И эту проклятую фамилию тоже. Мы хотим начать все сначала!
Я смотрел на этого маленького, немного трогательного человечка с всклокоченными седыми волосами. "Забвение, - думал я, - какое великое слово! И какое наивное. Вот только каждый понимает его на свой лад".
- Что за восхитительная выставка разных кушаний, господин Танненбаум, - вставил я. - Здесь хватит на целую роту едоков. Неужели все сметут за сегодняшний вечер?
Танненбаум облегченно улыбнулся:
- Наши гости всегда отличались здоровым аппетитом. Пожалуйста, не стесняйтесь. У нас здесь фуршет. Каждый сам берет то, что ему приглянулось.
Я тут же ухватил куриную ножку с желе и соусом из портвейна.
- Чем тебе Танненбаум не угодил? - спросил я у Хирша, пока мы с ним обходили обильно уставленные столы.
- Всем угодил, - ответил он. - Я сам собой недоволен.
- Да кто же собой доволен?
Роберт пристально посмотрел на меня.
- Все забыть! - сказал он с надрывом. - Если бы это было так просто! Просто забыть обо всем и радоваться мещанскому уюту! Нет, все забыть может только тот, кому нечего забывать.
- Может быть, с Танненбаумом все так и есть, - миролюбиво возразил я, прихватив еще и куриную грудку. - Может быть, кроме потерянных денег ему не о чем забывать. Деньги - не мертвые.
Хирш снова уставился на меня.
- У каждого еврея есть мертвые, забыл он о них или нет. У каждого!
Я огляделся.
- Роберт, - сказал я, - разве все это можно съесть? Что за расточительство?
- Не волнуйся, съедят, - ответил Хирш уже поспокойнее. - В две смены. Сегодня вечером угощают первую смену. Эмигрантов, которые здесь уже чего-то добились. А также профессоров, врачей и адвокатов, которые пока что ничего не добились. Актеров, писателей и ученых, которые все еще не освоили английский язык, а может быть, и никогда не освоят. Короче, бродячие пролетарии в белых воротничках, которые здесь по большей части голодают.
- А завтра? - спросил я.
- А завтра остатки передадут организации, которая помогает самым бедным беженцам. Такая вот примитивная, но действенная помощь.
- Что же тут плохого, Роберт?
- Ничего, - ответил он.
- Вот и я о том же! И что, все это приготовлено прямо здесь, в доме?
- Все, - подтвердил Хирш. - И как приготовлено! У Танненбаума еще в Германии была кухарка. Венгерка по национальности, и поэтому ей не запретили служить в еврейской семье. Когда он бежал из Германии, она его не покинула. Через два месяца она потихоньку перебралась вслед за ним в Голландию, с драгоценностями госпожи Танненбаум в желудке - превосходные камни без оправ, которые хозяйка заблаговременно отдала ей на хранение. Прежде чем перейти границу, Роза проглотила их, запив двумя чашками кофе со сливками и заев парой легких пирожных. В итоге оказалось, что особой нужды в этом не было. Пухленькая, голубоглазая блондинка с венгерским паспортом, все документы в порядке - никому и в голову не пришло ее досматривать. Теперь она готовит ему здесь. Без посторонней помощи. И как она только справляется? Золото, а не кухарка. Последняя представительница славных традиций Вены и Будапешта.
Я взял себе полную ложку румяного паштета из куриной печени. Она была поджарена с луком. Хирш принюхался.
- Перед этим запахом невозможно устоять, - признался он, навалив себе на тарелку большую порцию. - Однажды порция куриного паштета спасла меня от самоубийства.
- Паштет был с грибами или без? - поинтересовался я.
- Без. Зато лука было очень много. Ты ведь знаешь из "Ланского кодекса", что наша жизнь состоит из множества пластов, внутри которых обязательно есть разрывы. Обычно разрывы не совпадают друг с другом, и нижний пласт поддерживает слабое место. И только если все разрывы совпали, дело становится не на шутку опасным. Ни с того ни с сего люди вдруг начинают накладывать на себя руки. У меня однажды такое было. И спас меня запах жареной печенки с луком. Я решил перед смертью немного попробовать. Пока печенку жарили, пришлось немного подождать. Я выпил кружечку пива. Печенка оказалось слишком горячей - я подождал, пока она остынет. Ввязался в чужой разговор. Почувствовал сильный голод - заказал еще порцию. Сперва одно, потом другое, глядь - а я опять заработал как надо. Это не анекдот.
- Охотно верю! - Я потянулся за ложкой, чтобы положить себе еще паштета. - Мера предосторожности, - пояснил я, - для профилактики самоубийства.
- Я расскажу тебе еще одну историю, которая приходит мне на ум каждый раз, когда я слышу ломаный английский, на котором говорят многие эмигранты. Я вспоминаю одну старую эмигрантку, нищую, больную и беспомощную. Она собиралась покончить с собой и, конечно, привела бы свой замысел в исполнение, но, открывая газ, вспомнила, с каким неимоверным трудом ей давался английский язык и что только пару дней назад она впервые почувствовала, что понемногу начинает его понимать. Ей вдруг стало жалко бросить дело на полпути. Зачатки познаний в английском - вот и все, что у нее теперь было, и за них она уцепилась: мол, не пропадать же им! Так потихоньку и выкарабкалась. С тех пор я всегда вспоминаю о ней, когда заслышу этот невыносимый немецкий акцент: наши эмигранты, как ни старайся, не могут от него избавиться. От него меня тошнит, но он и трогает меня до слез. Смешное спасает от трагического, а трагическое от смешного не спасает. Ты только взгляни на этих несчастных! Вот они выстроились перед тарелками с селедкой, итальянским салатом и ростбифом - такие трогательные, с благодарными лицами, изрядно потрепанные, но все еще полные какого-то жалкого мужества! Они думают, что самое худшее уже миновало! Надо, мол, только как-нибудь перебиться, переголодать. А ведь худшее-то еще впереди!
- Это почему же? - удивился я.
- Сейчас у них еще есть надежда. На возвращение. Они мечтают о нем! Вот вернутся они - и справедливость тут же восторжествует. Они все так считают, даже если сами в этом не сознаются. На надежде все и держится. Но ведь это же иллюзия! На самом-то деле они даже не верят - только надеются. А когда они вернутся в Германию, о них никто и знать не захочет. Даже так называемые "хорошие немцы". Одни будут их ненавидеть открыто, другие - подспудно, чувствуя угрызения совести. Прежняя родина окажется гораздо хуже чужбины, где многое можно было стерпеть в надежде на возвращение и почетный прием, подобающий жертвам режима.
Хирш посмотрел на гостей, выстроившихся вдоль столов.
- Мне их так жалко! - тихо сказал он мне. - Они такие тихие, беспомощные! До того беспомощные, что хочется то плакать от жалости, то кричать от возмущения. Давай-ка уйдем отсюда. Нет сил смотреть - и так каждый раз!
Но уйти нам не удалось. Сперва я приметил венские шницели, которых не видел уже много лет.
- Роберт, - не выдержал я, - ты ведь помнишь первую заповедь "Ланского кодекса": "Не дай эмоциям испортить твой аппетит. При должном навыке одно не мешает другому". На первый взгляд она цинична, но в ней скрыта глубокая мудрость. Позволь, я попробую шницель.
- Пробуй! Только быстро! - рассмеялся Хирш. - Сюда направляется госпожа Танненбаум.
Послышался шорох юбок - на всех парусах к нам неслась не женщина, а целая каравелла в красном наряде. Госпожа Танненбаум - высокая, полная дама - просто светилась от радушия.
- Господин Хирш! - начала она запыхавшимся голосом. - Господин Зоммер! Пойдемте со мной! Мы разрезаем торт. Тот, что из шоколада. Помогите нам его уничтожить!
Я беспомощно посмотрел на роскошный венский шницель у себя на тарелке. Хирш перехватил мой взгляд.
- Статья десятая "Ланского кодекса", - напомнил он. - "Все блюда сочетаются друг с другом". Стало быть, и венский шницель с шоколадным тортом!
Шоколадный торт был съеден почти моментально. Мне показалось, что после этого Танненбаум заметно повеселел.
- Чем вы сейчас живете, господин Зоммер? - робко поинтересовался он.
Я в двух словах рассказал ему о своей работе у Сильвера.
- Надолго устроились? - спросил Танненбаум.
- Нет. Наверно, еще недели две и закончу.
- В картинах разбираетесь?
- Не настолько, чтобы ими торговать. Так, немножко. А почему вы спрашиваете?
- Я знаю одного человека. Он ищет себе помощника. Что-то вроде того, чем вы сейчас заняты. Без официального разрешения. Как вам и нужно. Дело не срочное. Позвоните мне, когда будет известно, с какого дня вы освободитесь.
Я изумленно уставился на Танненбаума. Вот уже несколько дней я ломал себе голову над тем, что буду делать, когда работа у Сильвера закончится. Работать я мог только нелегально, а найти нелегальную работу было непросто, да и платили за нее гроши.
- Я уже свободен, - заволновался я. - У Сильвера я могу уволиться хоть завтра.
Танненбаум замахал руками:
- Что вы, это не к спеху! Позвоните через неделю - не опоздаете. Мне все равно еще надо поговорить с этим знакомым.
- Я бы очень не хотел упустить этот случай, господин Танненбаум.
- Я тоже, - с улыбкой подхватил он. - Я ведь за вас поручился.
Он поднялся со стула:
- Вы танцуете, господин Зоммер?
- Разве что от печки. А так нет. Я даже и не думал, что такой случай может представиться.
- Мы пригласили пару молодых людей. Знаете, в наше время как-то неловко устраивать веселые вечеринки. Сразу чувствуешь себя виноватым. Но мне все-таки хочется хоть раз устроить настоящий праздник для всей семьи. Особенно для моей дочери Рут. Не ждать же, пока найдется повод, который устроит всех?
- Безусловно. К тому же это ведь у вас своего рода благотворительный вечер. А их во время войны всегда устраивают. В одном Нью-Йорке они бывают пару раз в месяц.
С лица Танненбаума исчезло озабоченное выражение.
- Вы так думаете? Да, может быть. Конечно. Пожалуйста, угощайтесь. Моя жена будет очень рада. И Роза тоже, наша кухарка. В одиннадцать у нас будет ужин. К тому времени как раз поспеет гуляш. Он уже полдня как варится. Два сорта. Рекомендую сегедский!..
- Он пригласил тебя на гуляш? - спросил Хирш.
Я кивнул.
- Его готовят в больших котлах, - объяснил он. - А подают только в узком кругу. Друзьям семейства, кроме того, его выдают с собой в закрытых кастрюльках. Лучший гуляш в Америке, между прочим.
Вдруг он умолк.
- Видишь ту особу, которая набросилась на яблочный штрудель со сливками, словно не ела полгода?
Я посмотрел в указанном направлении.
- Это не какая-нибудь там особа, а необыкновенно красивая девушка, - возмутился я. - Какое удивительное лицо! - Я бросил еще один взгляд в ее сторону. - Что она здесь потеряла на этих поминках? Или у нее есть скрытые изъяны? Лодыжки как у слонихи? Таз обтянут кожей, как барабан?
- Ничего подобного. Подожди, пока она встанет. Она само совершенство. Лодыжки газели. Колени Дианы. Груди словно из мрамора. Любое избитое клише к ней подходит. На ногах ни намека на мозоли!
Я удивленно взглянул на Роберта. К таким дифирамбам из его уст я не привык.
- Что ты так уставился? Да, я точно знаю. Ну и в довершение всех клише: ее зовут Кармен.
- Ну и? - нетерпеливо спросил я. - Что с ней не так?
- Она глупа! Это прелестное создание полная дура! Не просто глупа, а феноменально глупа! Поглощение яблочного штруделя для нее уже выдающееся достижение разума - после такого умственного напряжения ей надо бы прилечь отдохнуть.
- Жалко, - огорчился я.
- Напротив! - возразил Хирш. - Это удивительно.
- Почему?
- Потому, что это так необычно.
- Статуя еще глупее.
- Статуя молчит. А эта разговаривает.
- О чем, Роберт? И откуда ты ее знаешь?