- Это курсанты молодые на плацу строевой занимаются, - поясняет Валерик, откуда песня взялась. - Там порядок! А дисциплина! Будь-будь! Потому что старшины там! Брат ты мой! Настоящие командиры! Крутят "солнышко" на турнике только так! А на брусьях что вытворяют! Вот это мастера! Будь спок! Потому, что смелые. Они все сильные и здоровые. Они, наверно, потому и красивые, что их кормят вкусно! Да, Фриц?
Фриц тяжело вздыхает и соглашается, вспоминая время свое, когда был красивым, здоровым и сильным. То было задолго до колодок русского плена.
- Салаги молодые еще только из столовой вылетают, а старшина им: "Становись!" И, как миленькие, становятся и к месту прилипают! "Р-р-няйсь! Сирна! И нэ крутысь! С места с песней! Шагом ырш!"
А поют курсанты так, что у дяди Вани-корявочника мурашки по коже бегут. Да, да, Фриц! Он сам признавался в курилке.
- О, йа, йа… Русиш песня гут, - соглашается Фриц. - Абер золдатен песня - зер гут!
И неожиданно для Валерика, с приятным акцентом, Фриц негромко заводит русскую "Катюшу". А после первого куплета умолкает и спрашивает:
- Зо? Так?
- Так, но зачем она тебе? - пожимает Валерик плечами. - Это ж песня не строевая, не солдатская! Под нее ж не маршируется.
- Не маршируется "Катюша", - соглашается Фриц. - Унд зер гут, что не маршируется. Унд "Роза Мунда" не маршируется, абер гороша песня.
- "Розу Мунду" у нас итальянцы пели.
- Унд дойче золдатен пели.
- А наши курсанты на вечерней прогулке, знаешь, какую поют?
- Знаешь, знаешь! Цига-ночка, Аза, Аза…
Валерик подхватывает:
- Цыганочка черноглаза, черная фартовая, на картах погадай, эх!
И оба смеются, глядя друг на друга.
Бергер и Шварц, утомленные однообразием работы, перестают стучать ломами и глядят из траншеи на них непонимающе тупо. Фриц и Валерик их не замечают.
- "Цыганочку" они поют, когда идут из бани мимо вашего лагеря. А на плацу ее петь нельзя: замполит сожрет!.. На плацу поют: "Пропеллер громче песню пой, неся распластанные крылья! За прочный мир в последний бой летит стальная эскадрилья!" - смеется Валерик. - Молодые курсанты поют, которые еще не летают, а только поют про пропеллер и крылья!.. Они самые послушные… А старшекурсники такие хитрые! Пока отцы-командиры моются-парятся в бане, курсанты в рюмочную залетают! А в рюмочной Маруся! "Сама, раскрасавица душа!" Так они ее называют. Подлизываются, "чтобы водочки накапала по полтораста грамм на душу каждому!" А к водочке дается бутерброд. Но курсантам бутерброд какой-нибудь не нужен! Они просят у Маруси бутерброд "генеральский".
- О! Генерал-бутерброд! Зер гут! - отзывается Фриц с сознанием дела.
- Ты, наверно, думаешь, что генеральский бутерброд - это что-то такое? - Валерик крутит пальцами перед собой. - А вот и нет! Все просто. Берешь сто грамм водки, и тебе тут же дают кусок черного хлеба с маслом, а на нем, на масле сливочном, кусок селедки "залом" лежит! И скрылечек лимончика сверху или кружочек яйца! Вкуснотища! Закус - мое почтение!
- Братишка махает сто грамм? - улыбается Фриц.
- Ты что! Детям и курсантам водку в рюмочной не наливают! А ты думал, для чего курсанты с Марусей сюсюкаются? Вот для того, чтобы водочки дала горло полудить. Чтобы песня звучала. Понятно? А ты надумал уже вон чего!.. А вам после бани водку дают?
- Найн, - потерянно вздыхает Фриц. - Не дают.
- Курсанты-старшекурсники тоже б водку не пили, да Суворов им приказал: "Солдат, продай штаны, но после бани выпей!" - так говорят курсанты. А может, они все напридумали, чтоб Марусю обдурить и выпить! И молодцы! Правда, Фриц! Зато как они идут после бани в училище! Залюбуешься! И поют: "Прощай, Маруся дорогая, я не забуду твои ласки! А может быть, в последний раз, я вижу голубые глазки!"
А Маруся стоит у окна и во всю радость улыбается! Да, да, Фриц!
Валерик на минуту замолкает и, глядя на Фрица, сидящего на стопке кирпичей, излагает мечтательно:
- Вот бы мне таким вырасти и стать курсантом летного училища нашего… Они все там мировенские! Сильные и стройные. Весь город смотрит, когда они идут. А песни так поют, что "аж душа заходится!" - так бабушка Настя говорит. Правда, правда, Фриц!
Фриц, оставаясь в мыслях своих, машинально кивает головой.
- Фриц, а ты свои песни солдатские знаешь?
- Знаешь, знаешь… Дойче песня ферботен.
- Ферботен? Запрещена? А почему запрещена? Кто запретил? Немецкий замполит? Как в училище? Замполит запретил курсантам "Марусю" петь и "Цыганочку". Но после бани они для Маруси "Марусю" поют вдохновенно. Да, Фриц! Так мамка моя говорит. Вдохновенно…
Фриц молчит и сосредоточенно вытирает пот с лица тряпицей чистой.
Валерик знает, что Фриц стирает свои "носовые тряпочки" каждый вечер, потому они чистые и пахнут хозяйственным мылом.
- Вы, наверно, поэтому скучные, что песен своих не поете? Да, Фриц?
Фриц пожимает плечами и, в нудном однообразии машинальных движений, очищает кирпичи от старого раствора и думает о чем-то своем.
Чтобы вывести Фрица из задумчивости грустной, Валерик негромко заводит мелодию, что в памяти застряла не спросясь, когда в кирпичном доме, который сегодня тоже в руинах, было варьете для летчиков Люфтваффе:
- А-ай-ли, ай-ля айли-айля! А-ай-ли, ай-ля айли-айля!..
Фриц хмурится и прикладывает палец к губам:
- Ферботен.
- Варум ферботен? - глядит на него Валерик. - Почему запрещено? Это ж не "Лили Марлен" ваша фашистская!
- Ах, Лили Марлен! - оживляется Фриц потеплевшим голосом и ладонь вытянутой вверх руки его становится отражателем фонаря над головой. - Медхен Лили Марлен унд юнге, парень. Унтер штрасенлатерне. Унтер лампочка.
- А, под фонарем! - догадывается Валерик. - Девушка ждет парня!
- Йа, йа! Девушка, парень… Больше никто. Где фашист? - как всегда пожимает плечами Фриц. - "Лили Марлен" ферботен! Елки-палки…
Свесив с колен руки, Фриц замирает, роняя кирочку.
- Фриц, ты опять улетел в Фатерланд?
- О, йа… Энтшульдиген зи бите. Звиняюсь, пожалуста! - вздыхает Фриц. - Медхен "помнил". Зер шенес медхен. Красивая-красивая. Ферштеен, братишка?
- Да понимаю я, - развязным тоном бывалого повесы говорит Валерик, подражая разбитному баянисту Гоше, которого на самом деле зовут Пашей. - В нашем бараке тоже была одна задавака, а когда ее папка вернулся с войны Героем Советского Союза, им сразу квартиру дали и радиолу. Мировенскую такую радиолу! Самую лучшую в мире! С таким огоньком зеленым…
И себя же перебивает:
- Фриц, а у немцев герои Германии были?
- Герои Германии?
- Которые грудью амбразуру ДОТа закрыли, как Александр Матросов. Или самолет таранили, как дядя Женя Уваров. Только Героя ему не дали, потому что он в плен попал… Зато Виктор Талалихин герой, и Зоя Космодемьянская, и двадцать восемь Панфиловцев, и много других, я только не знаю, их сколько. А у вас такие были?
Фриц пожимает плечами и спрашивает недоуменно:
- Амбразуру грудю?
- Чтобы победить!
- Хох! Победить! Победить иметь ваффе!.. Оружие.
- Эх ты, Фриц! Не понимаешь! - с превосходством человека бывалого улыбается Валерик. - Вот смотри. У меня кончились патроны и гранаты, но зато я ближе других подполз к твоему ДОТу. Я бросаюсь на амбразуру грудью, и ты не видишь, куда стрелять! Понял? Пока ты соображаешь, подбегают мои товарищи и гранатами твой ДОТ взрывают. И тебе капут!
- И тебе капут! - наставляет Фриц на Валерика палец. - Тебе капут ближе.
- Да, мне раньше капут, - соглашается Валерик. - И пусть. Зато я стал Героем Советского Союза! Навечно! И навечно зачислен в список части. Понял? И на вечерней поверке командир первого отделения первой роты ответит так: "Гвардии рядовой Валерий Семенцов, совершая подвиг, пал смертью храбрых за свободу и независимость нашей Родины, Союза Советских Социалистических республик!" Понял? И обязательно имя героя называют, который совершил подвиг.
- Подвиг? - переспрашивает Фриц.
- Ну да, подвиг! Каждый Герой Советского Союза совершил подвиг. Как Александр Матросов, как Зоя Космодемьянская…
- Йа, йа, - головой кивает Фриц и обращается к Бергеру, когда они с Паулем поднесли на носилках выбитые кирпичи: - Отто, "Подвиг"…Вас бедойтет дизес ворт?
- Что означает это слово? - Бергер переводит на русский, чтобы Валерик знал, о чем спросил его Фриц, пожимает плечами и продолжает уже по-немецки: - У нас нет такого, Фриц. Это все русские секреты. Как они живут - это подвиг. Как они воюют - подвиг тоже. Без подвига русские не могут… И еще… Идейная жертвенность - отличительная черта русской нации!
- Зачем ты спрашиваешь, Фриц? - удивляется Валерик. - Ты что, не знаешь, что такое "подвиг"?
- Йа, йа, - раздумчиво кивает Фриц.
Помогая себе жестами при небогатом запасе русских слов, Фриц стал рассказывать о том, как они, солдаты зенитного дивизиона, не хотели верить рассказам бывалых танкистов о том, как русские с гранатами и какими-то бутылками ползли против танков вермахта. Поджигали и подрывали танки и сами гибли под танками, и от взрывов собственных гранат.
- Херцлихь лахен! - смеялись от сердца. - Дойче панцирь унд русиш граната! Ха-ха-ха! Дойче панцирь унд русиш бутылка! Ха-ха-ха! Ох, либер Готт!
Фриц вздыхает и удрученно кивает головой каким-то мыслям своим, навеянным воспоминанием.
- А дальше, Фриц?
Дальше Фриц рассказал, как он видел убитых русских, что с гранатами шли на танки. И фельдфебель-танкист сказал: "Они ползали жечь наши танки". Фельдфебель тот много курил. Он не был трусом. Он имел "Э-КА", "Железный крест"… Потом у него стал крест деревянный. Фельдфебель тот сказал: "Сегодня русский капут. Унд завтра русский доползает до мой танк".
- Ам морген панцер батальон марш-марш ин ангриф…
- Утром танковый батальон пошел в атаку, - переводит Бергер.
- Йа, йа. Унд фельдфебель капут. Танк капут… Бутылка, граната… Ихь бин нихьт херцлихь лахен…
- Больше Фриц не смеется после этого.
- Йа, йа. Абер ихь ферштее нихьт русиш золдат!
- Он не понимает русского солдата, - переводит Бергер.
- А что тут понимать, Фриц?
- Варум грудю ДОТа? ДОТа надо каноне! Пушка! - прикладывает он руку к глазам, будто смотрит в бинокль и командует:
- Цель нумер айнс! Фоэ!
Рубит воздух рукой и добавляет:
- Унд алес капут ДОТа.
- А если пушки нету? - не соглашается Валерик.
- Пушки нету - война нету.
- Это у вас нету, а у нас - есть! И мы победили, а не вы!
Фриц и Бергер спешно очищают кирпичи, чтобы норму закрыть на сегодняшний день. И почему-то лица их становятся суровыми. А кирпичи очищенные от себя откидывают, как что-то враждебное им и ненавистное.
Итальянцы
С интересом наблюдает Валерик, как ловко работает Фриц: с приросшим старым раствором кирпич вертится будто бы сам в руках немца, а кирочка знает сама, с какой силой и куда ударить:
- Ну, ты насобачился, Фриц!
- Арбайтен, арбайтен!
- Ты на войне тоже делал все быстро?
- Бистро, бистро - зер гут. Тихо, тихо - зер шлехьт.
- На твоих кирпичах просто слабый раствор, наверно, поэтому быстро так чистишь, а мне достаются вон с какими нашлепками!
Фриц кивает головой, уйдя в работу. Лицо строгое, брови нахмурены.
- А ты мог бы эсесовцем быть, а, Фриц?
- Хо-о! - Фриц на небо мельком глянул.
- Ты был бы тогда настоящим фашистом, да, Фриц?
Прекратив работу, Фриц угрюмо глядит на Валерика.
- Ты бы тогда мне сказал, куда подевались ваши фашисты.
- Война капут, фашист капут, - говорит он негромко, но подчеркнуто внятно, давая этим понять Валерику, что разговор об этом он вести не хочет.
- Да? А вот как ты думаешь: если опять война, фашисты снова найдутся?
- Размер моего жалования не позволяет мне иметь собственное мнение, - по-немецки произносит Фриц бытовавшую в вермахте поговорку.
Валерик не понял, что сказал Фриц, но расценил по-своему усмешку его с прищуром:
- А может, ты сам был фашистом… ну, немножко совсем!
- Фашист есть итальяно, золдат Муссолини!
- Да какие они фашисты! - оживляется Валерик. - Они при немцах в Бурковском саду дровяной склад охраняли, твои итальянцы. И к нам прибегали погреться, когда зима была. А бабушка Дуня их кормила борщом.
И вспомнил Валерик ту зиму морозную и тех итальянцев, что охраняли склад дровяной в Бурковском саду. Как вечерами морозными забегали к ним итальянцы погреться. И становились веселыми, отведав борща, и пели песни свои итальянские, и с бабушкой не соглашались в том, что борщ придумали русские или хохлы! И на своем языке именно маме пытались внушить, что борщ - еда итальянская!
"Ну, нихай буде так! - с итальянцами вместе бабушка Дуня смеялась. - Трошки подъели - и добре. Да службу не забывайте, а то, не дай Бог, проверка нагрянет, а вас там и нету!"
В день дежурства они приходили вечером, когда мороз начинал лютовать. Приходили всегда с дровами: каждый по плахе нес. Во дворе они с дедушкой плахи распиливали, раскалывали, в дом заносили с радостным воем, убегая от стужи. И грубку топили. И перед топкою на пол садились и грелись. А чтоб немецкий патруль за окном не услышал, они свои песни красивые пели негромко.
И Валерик рассказывал, как однажды с дровами пришли итальянцы и вина принесли. Вино им из дому прислали, из Италии к Рождеству.
Как всегда, растопили грубку, угостили деда, бабушку и маму. Выпили и закусили борщом. Отогрелись и песни запели негромко. А потом и уснули на полу возле грубки.
А бабушка переживала за них: "Не будила бы хлопчиков, дак время менять караул. Новый придет вот-вот! Придет, а нет никого на часах! Вот вам и трибунал! Поднимайтеся, хлопцы!"
- Баста!
Итальянцы с трудом поднялись и ушли с неохотой, глянув с ознобом на окна, обросшие инеем. Ушли, а винтовки, что поставили в угол, у печки, где ухваты и кочерга, там и остались стоять.
Дедушка Федор за те винтовки да следом: "Эй, камрады! Пушки забыли опять!"
Помнит Валерик, как наши город бомбили в ту зиму. И бомбили всегда по ночам. А зимой, в январе-феврале 43 года, бомбили четко через ночь. Накануне той ночи "бомбежечной" растекался народ из города по окрестным селениям на ночь.
Немецких частей тогда в городе не было, а были одни патрули да итальянцы, что дрова сторожили да уголь.
В ту страшную ночь, которую люди в городе считали "выходной" от бомбежки и не прятались, и с города не уходили, прилетела наша бомбежка, и много народу погибло безвинно.
- А мы с мамой и дедушка с бабушкой набрались страху до ужаса! - рассказывал Валерик, вспоминая ту ночь под нашими бомбами. - Утром дедушка Федор пошел ставни на окнах открыть и тех итальянцев нашел под окнами нашего дома убитыми. И зачем они к нам прибегали? Наверно, погреться, Один был маленький, с голосом толстым таким, а другой был Антонио. Мамка моя ему нравилась очень. А бабушка ей говорила: "Ты, девка, гляди, а то вот увезет тебя этот Антошка в Италию, будешь знать тогда, как улыбаться!"
А мамка тихонько посмеивалась: "Да пусть увозит! В его Италии тепло, и печку топить не придется".
От тех итальянцев печальных мелодия песни осталась, что они напевали у грубки, прежде чем задремать.
Бывает, что и теперь, мама выводит тихонько мотив той песенки, что в войну была "Розой Мундой".
Кузьмич
Разбирая руины и руша остатки стен, немцы должны были глыбы кирпичные не просто разбить-расколоть на куски поменьше, а умудриться разделить те куски или глыбы на отдельные кирпичи, очистить их от старого раствора, вынести из руин на площадку и в штабели сложить по сотням, а в конце рабочего дня приемщику сдать. Также и щебень, в какой обращалась большая доля кирпичных стен, выносился на ту же площадку, куда подъезжали машины.
При выполнении нормы пленный право имел на паек полновесный. Бывали случаи, и все чаще в последнее время, когда немцы бригадами не выполняли нормы добычи кирпичей очищенных. Но никто из немцев не помнит, чтобы не выдали русские им полновесную норму питания. И немцы уверовали, что русские пленных солдат голодными не оставят, как бы плохо они ни работали…
Со временем у немцев появилась сноровка, пришел опыт с мозолями кровавыми… Но чего эта школа им стоила!
На конечном этапе этой нудной долбежки, изнуряющей силы и нервы, стоял приемщик - фигура наиглавнейшая! Таким приемщиком у немцев был Кузьмич, строительный мастер одного из объектов завода.
На Кузьмича, немногословного, воевавшего командиром саперной роты, немцы глядели с уважением особенным. И уважение это вызвано было не притворством, не преклонением перед властью оценщика их нелегких трудов, а мудростью человека, способного понять бесправного.
Кирпичи в штабелях Кузьмич не пересчитывал и никогда не проверял, сколько трехчетверок, а то и половинок, вместо целых кирпичей, вложено в середину почти каждого штабеля. Видел Кузьмич, с каким упорством каторжным и надсадным напрягом сил достаются немцам эти кирпичи.
Но дня не проходило, чтобы пленных не снимали на разную погрузку: то металлического хлама, то щебня мелкого, то крупного, а то и кирпичей уже очищенных… кому-то на частные нужды.
Образцовый пример отвлечения пленных от работы основной подавал сам начальник лагеря: машину под номером таким-то приказывалось загрузить тем-то, а под номером таким-то загрузить… И въелась система порочная, порождавшая в людях нервозность, а то и страх от возможности невыполнения установленного плана, потому что погрузочные работы в норму выработки не засчитывались.
- Ну, дак и хрен с ним, сынок, - по фронтовой привычке самокрутку досмаливая до обжигания губ и кончиков пальцев, Кузьмич внушал сержанту. - Наш кирпич не на стройку ж идет, а в Горкомхоз на заборы да печки там разные. На это дело и половняк сгодится, а трехчетверки на "ура" пойдут. Главное - чтоб не было задержек ни в кирпиче, ни в щебенке. Да чтоб немцам зачет был всегда полновесный… Так что пару машин припиши Горкомхозу. И половняк, как пятьсот кирпичей. Никому же нет дела, что немцы твои сегодня грузили щебенку, а не кирпич выбивали. Вот иди, докажи!.. А нам на работе нужен порядок и покой, при таком бардаке. А ты думал как? Постой, постой, - перебил он себя. - Кто-то еще за щебенкой несется без грузчиков. И опять по записке, наверно…
Окутанный пылью, ЗИС трехтонный перед кучей щебенки замер.
- По записке, я спрашиваю?
- Ага, дядь Кузьмич! - выскочил шустрый Володька-шофер. - По вчерашней, - пояснил, открывая борта.
- По вчерашней… Говорю, многовато лопат прихватил.
- Все как надо: шесть штук. По два немца на борт…
- По два, значить, немца. Они что, уже стали твои эти немцы? А где твои грузчики, спрашиваю!
- Дак обед же у нас, дядь Кузьмич, - усмехнулся Володька.
- Вот же, едрена Матрена, - крутанул головою Кузьмич. - Не понять нам, "ни разу неграмотным"… Ты сегодня обедал?