Утро дождливое
Каждое утро, обгоняя колонну пленных, входит в улицу сыпанина шагов с деревянным глухим перестуком, и Валерик, подхваченный радостью, за калитку несется.
Завидев Валерика, Фриц улыбается. У Фрица красивые зубы, от того и улыбка заметная, а не как у дяди Жени Уварова - передние зубы железные с черными обводами десен, а настоящие выбиты в Морицфельде, когда он летчиком власовским быть отказался.
На улыбку Фрица и Валерик улыбается, а Отто Бергер, что Ваньку-встаньку подарил, поднимает кепи над собой.
И, глядя на них, то же самое делают немцы другие, невольно вступая в игру. И жестов таких и улыбок с каждым разом все больше становится.
- Эва как величают тебя! - удивляется бабушка Настя. - Будто "фюлера", внучек ты мой! Скажи ты на милость! Вот и послал Господь немцам отдушинку. И на том, слава Богу…
И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.
Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно
И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.
А колонна притихла в молчании хмуром и глаза на сержанта наставила. А сержант папироски мундштук потискал зубами и сказал мимоходом Валерику:
- А, не связывайся!..
И Валерику сделалось легче. Не оттого, что уменьшилась шишка на лбу или вовсе болеть перестала, а что сержант наконец-то заметил его. И сочувствие в голосе слышалось, и осуждение поступка Ибрагима.
С той поры Ибрагим стал ходить по другой стороне дороги, а сержант - по Валеркиной.
Валерик говорил сержанту "здравствуйте", а тот головой кивал и подмигивал.
И охрана, и немцы привыкли, что рядом с калиткой стоит босой мальчик в коротких штанишках и всем улыбается искренне.
Но вот среди жаркого лета выдалось несколько пасмурных дней. Ночью выпавший дождь улегся в колдобины мутной водой. Была в воздухе сырость и грязь под ногами.
В манере своей понурой брели на работу немцы, и колодки, как лыжи, с машинальным бесстрастием по камням и лужам тянулись деревяшками мокрыми.
Временами на колонну падал мелкий, как мошка, назойливый дождь, наполняя ознобом до пяток промокших людей, и колонна убыстряла шаг, и куцые воротники мундиров поднимала, и на мокрые шеи повыше натянуть старалась.
И в который раз убеждались немцы, что к солдату, униженному пленом, и погода бывает беспощадна.
Но вот впереди, над кустами сирени, показались барачные крыши, и немцы в колонне высматривать стали знакомого мальчика у калитки. Но мальчика не было, и калитка мокла в одиночестве.
Хотя и понятно всем, что в дождливую морось никому не захочется выйти из дома без дела, тем более, пленных каких-то встречать.
Но часто с понятным мириться не хочется. Даже под летним дождем душа, обделенная радостью, мерзнет. Уныние вторгается без спроса. И день этот пасмурный еще угрюмей кажется, и время, как мокрая туча, стоит неподвижно.
Колонна уже поравнялась с калиткой, когда из куста сирени выбрался мальчик знакомый:
- Хх-ы! - улыбнулся Валерик сержанту.
- Ну, ты гвоздь! - крутнул головою сержант и, откинув полу плащ-накидки, пожал Валерику руку. - Силен, бродяга! Ей-Богу, ты - молодец!.. Знаешь что?.. Давай приходи к своим немцам. Разрешаю!.. Прямо щас! Прямо щас вот иди и сушись вместе с ними… А то замерзнешь еще… Выполняй!
И вместе с немцами Валерик прошел на руины завода.
Он уже успел заметить, что Бергер лучше других пленных по-русски говорит. Это ему сержант приказал, чтобы немцы костер развели в разбитой коробке какого-то цеха. И Бергер скомадовал четко с указанием, кому и что делать. И все завертелось: принесли, притащили старые шпалы, обрезки досок, сложили все в кучу большую, чтобы вокруг нее места хватило всем, полили соляркой, и роскошный костер запылал, обдавая уютным теплом сиротливо притихших людей.
Дым и лохмотья огня уносились в дыру в потолке, и в пустом над- этажном пространстве обогретое эхо смеялось.
- О! Зер гут! - оттаяли немцы, невольно огню улыбаясь. И руки потирали, будто вбежали с мороза. И на месте затопали, и песок на бетонном полу завизжал, захрустел под колодками, словно наст промороженный.
- Тепло-тепло - зер гут! Мокро-мокро - зер шлехьт! - глядя на Валерика, говорили они, радуясь теплу.
- А мокро-мокро потому, что вы ходите медленно, - негромко заметил Валерик Фрицу. - Плететесь, как черепахи. А надо быстро ходить, как ходят солдаты. Тогда не успеешь промокнуть.
- О, братишка! Дойче золдат марширт горошо, - с холодной усмешкой заметил Бергер. - Но это не есть дойче золдат на сейчас… Это беда…
И обсуждать стали немцы, что сказал этот русский мальчишка и что ему Бергер ответил.
И, на мальчика глядя с симпатией глазами потеплевшими, улыбнуться пытались чему-то. Такая доброжелательность немцев помогла Валерику быстро освоиться в среде незнакомой.
Этот русский мальчишка забавной новинкой пришелся для немцев, особенно для пожилых. С теплотой невостребованной они наблюдали за ним и вспоминали, наверно, таких же своих, что накрепко в память запали в тот горький момент расставания, в тот тяжелый момент начала разлуки большой.
Побуждала иных любознательность слушать, как он говорит, чтобы за ним повторять слова русские, стараясь понять их значение и мальчика нехитрый интерес.
- Дойче пленный плетеся черепаха! - заглушая звуки костра, для всеобщего внимания заговорил товарищ Бергера и Фрица, Пауль Шварц. - Ничефо, ничефо! Имморген, завтра поступит команда: "Шфарц, нах Дойчланд! Шфарц, нах хауз! Шфарц, домой! Домой! Домой!" Унд Шфарц делать так.
И затопал на месте Шварц, высоко поднимая ноги, и руками замахал, показывая, как размашисто и быстро пойдет он в свою Германию, под стук колодок повторяя:
- Пум-попум! Пум-попум! Пум-попум!..
С пониманием немцы смотрели на Шварца и головами кивали с неверием, что это "пум-попум!" когда-нибудь наступит.
- Фриц, а вас уже скоро отпустят домой? - тихо спросил Валерик, когда Шварц перестал шагать и неожиданно замер, будто в костер засмотрелся.
- Шфарц это знает, братишка, - снова нашелся Шварц и руки вытянув перед собой ладонями вместе, затих, прося тишины.
- Грос фюрер тофарищ Сталин…
- А товарищ Сталин не фюрер и не грос, а просто вождь, - дергая Фрица за рукав, отважился Валерик Шварца перебить. - Скажи ему, скажи!
- О, ферцаен зи, братишка! Простите, братишка! Тофарищ Сталин, кохда Фриц Мюллер марширт домой, нах Дойчланд? Тофарищ Сталин гофорит: "Скоро, скоро, скоро, скоро, скоро!.."
И при каждом "скоро" ладони Шварца все дальше отдаляются одна от другой, пока руки его на весь размах не разошлись по сторонам и не упали, безвольно повиснув.
На какое-то время говор людских голосов потух, и лишь под колодками немцев, уступавших друг другу место у костра, пронзительно скрипел песок, морозя душу.
И в этом человеческом безмолвии, как и в голодной ярости огня, где дерево сгорало в прах, выгорала жизнь этих людей, бесцельно и бездарно.
В глазах неунывающего Шварца сквозь отблески костра немцы видели до боли всем знакомую, глухую безнадежность.
И Валерик усмотрел и почувствовал, как эти люди беззащитны и как они с долей своею свыклись, что готовы и дальше терпеть это рабство в покорности и созерцании тихом, наполняясь тоской по далекой, истерзанной Родине, еще более ставшей для них Святой и Великой.
И дух протеста в мальчике заговорил против неверия этого стыдного:
- А вот бабушка Настя сказала, что скоро немцев отпустят домой!
- Вер, вер сказала? Кто сказала? - заговорил, как проснулся, всегда молчаливый и тихий Вальтер, которого Валерик считал больным, таким обиженным он выглядел всегда. Понурившись, стоял он у костра, стараясь не мешать другим, и не притопывал колодками, как все. И задубелые ладони и пальцы, что огню он показывал, казались неживыми. Сейчас Вальтер с пытливой мольбою смотрел на Валерика:
- Вер сказала? Вер? Кто сказала?
- Бабушка! Бабушка! - опередив Валерика, прокричал Себастьян по-немецки, на Вальтера палец наставив. - Смотрите! Смотрите! Ему все еще плохо в России! Ты так сюда рвался! Столько хлеба дает тебе Сталин, что одному не сожрать! Зачем тебе Фатерланд! Зачем тебе домой! С твоей женой спит русский солдат! Там без тебя порядок, и все как надо! А ты жри свой хлеб и подыхай в России! Ты Германии не нужен!
С колючими точками черных зрачков в красных бликах костра Себастьян гляделся диким. И слова его, отрывистые, громкие и не понятные Валерику, вонзались в уши.
И грустный Вальтер, которого кричащий Себастьян через костер пронзить пытался пальцем, кепи мокрое надел и, в дымящемся паром мундире, вышел под дождь.
У радостно пылавшего огня застыли люди в молчании гнетущем.
И по тому, как еще больше потускнели немцы, Валерик догадался, что сказано было сейчас что-то злое и очень обидное, что касалось не только Вальтера и Себастьяна.
Через минуту вошел сержант, а следом Вальтер.
- Стоять тут! - сержант приказал, указывая Вальтеру место у костра. Немцы тут же расступились, пропуская Вальтера к огню. - И будешь тут, пока не высохнешь!.. Это касается всех! Просохнуть, прогреться, а потом за работу… А если еще кто тут вздумает залупаться!.. Доложу начальству, чтобы в карцер упекли на хлеб и воду! Бергер, переведи…
Бергер заговорил по-немецки, а сержант взял из костра пылающий кусок доски, прикурил беломорину с жадным причмоком и, подняв ворох искр, воткнул головню в самое пекло костра.
И пошел, было, на выход сержант, да обернулся. Нашел глазами притихшего Валерика рядом с Фрицем, Шварцем и Бергером и с ободряющей улыбкой подмигнул:
- Грейся, братишка!.. Обсохни! Тут тебе Ташкент…
Немцы сняли мундиры и, распялив их на руках, стали сушить перед жаром костра.
Вальтера никто уже не трогал, и Валерику было приятно, что сержант заступился за немца, такого поникшего и беззащитного.
- Эх, елки-палки, - морщится Фриц, мундир разглядывая на просвет. Сквозь материю, не раз заштопанную и перелатанную, виден был огонь костра, отмечая места будущих прорех.
Мундиры у других имели вид не менее плачевный, и Валерик, глядя на Фрица, тоже сморщился от жалости к немцам: "Эти тряпки дядя Ваня уже и на корявки не возьмет!"
Валерик как-то спрашивал бабушку Настю, почему пленным немцам новой формы не дают?
- А какой такой новой, внучек ты мой? Если новой той самой, дак ее уже нету, наверно. А новой другой - видно, не из чего шить. Все ж и в Германии той поразбито, как и у нас. Дак мы хоть вместе в России своей, а немецкие бабы одни там кукуют. Мужики-то ихние у нас вон мордуются… Вот и ходят они, в чем их Гитлер родил… А русские наши мундиры батюшка Сталин поганить на немцах не дает.
"Поганить не дает!" Батюшка Сталин не видит, что Фриц и все другие немцы как нищие ходят! Он не видит, а мне стыдно!"
Разглядывая мундир свой на просвет, Шварц заговорил, чтоб и Валерик слышал:
- Тофарищ Сталин гофорит: "Не готели жить по-немецки, будешь жить по-софецки. Будет плохо, гофори разгофорку: "Арбайт махт дас лебен зюс!" - То значит: надо ишачить, чтобы жисть стала сладкой и много шастья было!
И, подав руку Валерику, представился:
- Ихь бин Пауль Шварц.
- Валерик.
- Зэр ангэнем, Валерик, - пожимая мальчику руку, Пауль скупо улыбнулся.
- Мне тоже приятно, - кивнул Валерик. Слово "ангэнем" он уже знал от Фрица, когда знакомился с ним.
В это время проломы в стенах коробки осветились солнцем, и немцы в обсохших мундирах, шаркая колодками, стали расходиться по рабочим местам, где их уже поджидал строительный мастер Иван Кузьмич, хозяин работ на руинах.
- А ты чего здесь? - нахмурился Кузьмич на Валерика.
- А мне сержант разрешил, - глядя на сбитые носки сапог Кузьмича, поежился Валерик.
- Разрешил, разрешил! - подтвердили немцы.
- Не положено это, вообще-то, - мастер в гармошку собрал морщины на лбу. - И какой тебе тут интерес! - пожал он плечами и тут же, словно забыв о Валерике, стал объявлять задание на день:
- Значит так, солдаты! Рушить стены сегодня не будем: трактор забрали у нас на другие дела. А будем мы все разбирать, что вчера наваляли! И все выносить на площадку к машинам! Знаю, что выносить на себе - дело паршивое, хуже коросты… Но деваться нам некуда. А все потому, что время идет, жизни нет, а жить надо… Так что сегодня у нас все, как вчера. Поехали!
И тут же немцы, кто был помоложе, не спеша потянулись к будке сержантской за инструментом. От группы Бергера пошли Пауль и Себастьян белобрысый, что обидел немца неприметно-тихого.
- Фриц, а зачем вон тот, что с Паулем пошел, обидел вон того, большого?
- С Паулем - есть Себастьян, а большой - есть Вальтер.
- А зачем Себастьян обидел Вальтера?
- Вальтер "хенде-хох" унд марширт ин русиш плен.
- Сам сдался? Молодец Вальтер!
Фриц усмехнулся одной половинкой лица:
- Геноссе Сталин говорит: "Вальтер молодец! Вальтер гороший немец. Кушай, Вальтер, Сталина хлеб, за это тебе…" Хлеб кушай за плен больше.
- Сталинский хлеб за плен? - не знал такого Валерик. - А больше - это сколько? На сколько больше?
- На больше сто грамм! - ухмыльнулся Фриц неприязненно.
- Да-а! А говоришь - "Сталинский хлеб!" Я думал, на буханку больше.
- Хо! На буханку! На буханку геноссе Сталин… О! - показал Валерику десять растопыренных пальцев. - О, скоко Вальтер! Вальтер, Вальтер, Вальтер!
- Десять вальтеров взял на буханку! И хорошо! - одобрил Валерик. Он твердо верил в то, что если товарищу Сталину надо было взять на буханку десять каких-то вальтеров, то, значит, их всегда надо брать ровно десять и не меньше!..
Другое дело Себастьян. Этот уж точно сам не сдавался, потому и спросил Фрица, без всякой симпатии к немцу белесому:
- А Себастьян не сам сдался?
- О, найн! - с подчеркнутой симпатией к Себастьяну сказал Фриц. - Себастьян золдат Берлинен армее. Себастьян держал Александерплац.
- Себастьян есть дер эрсте - первый номер пулеметного расчета МГ-41, - поясняет Бергер, складывая в штабель очищенные Фрицем кирпичи. - Маршал Жуков приказывал брать дойче золдатен у Бранденбургских ворот. Всех дойче золдатен, что держали Берлин… Унд Себастьян марширт ин русиш плен.
- Ух, ты! Себастьян видел маршала Жукова?
- Больше "нет", чем "да", - пожимает плечами Бергер.
- Отто, а почему Вальтер за себя не заступился? Звезданул бы Себастьяну по кумполу, чтобы знал!
- Нельзя, - Бергер крутит головой. - Нету момент. Момент придет, Вальтер звезданет…
- А когда он придет?
- Сталин будет знать…
Себастьян и Пауль принесли рабочий инструмент: кирки, лопаты, ломы, две кувалды. Одну кувалду, ручкой вверх, Пауль поставил перед Валериком:
- Дас ист гешенк тебе, подарок!
- Пауль, расскажи, как тебя взяли в плен, - попросил Бергер, ухмыляясь.
- Да ну его на хрен! - с неприязнью бросил Пауль подхваченное от русских выражение скандальное.
- Братишка будет хотеть, - поддержал Бергера Фриц.
- А, - отмахнулся Пауль, взял лопату и стал вместе с другими срывать завал мелкого щебня, чтобы добраться до кладки фундаментной.
Кладка такая на извести сравнительно легко, почти без потерь, на кирпичи разбиралась. Для немцев это - чистая находка: дневная норма добычи кирпичей, если повезет, могла быть выполнена без обычной каторжной долбежки, убивающей силы и нервы.
- Пауль Шварц есть радист, золдат генерала Венка, - говорит Бергер и с приятностью смотрит, как умело владеет лопатой его камрад. - Генерал американцам сдался, а Пауль ин вальд, в лес пошел.
- А в лесу партизаном был?
- Дойчланд нима партизан, - встревает Фриц и вздыхает, будто сожалеет, что в Германии не было и нет партизан. - Пауль зихь ферштекен, от русиш золдатен.
- Что ж он так плохо зихь ферштекен? Прятался плохо?
- Прятался горошо, абер кушать надо! Кушать ходил. Кукареку дибрил.
- Петуха украл?
- Шварц царап за петух и сел,
- Съел живьем!
- На костер! - хмурится Фриц. - Бауэр приходил, русиш золдатен приходил унд Шварц плен.
- А Бауэр - это кто?
- Кол-хоз-ник! - на Валерика щурится Фриц.
- Колхозник? Немецкий колхозник выдал Пауля нашим солдатам? - сомневается Валерик. - А вот наш колхозник никогда бы не выдал нашего солдата!
- А выдал бы если? - спрашивает Бергер.
- Тогда партизаны б его расстреляли.
- Бауэр есть хозяин! - на Валерика Бергер глядит назидательно и щелкает языком. - Хозяин!
- Но Пауль же ваш солдат!
- Война капут. Золдатен нету. Шварц есть диб! Шварц есть вор! - в такт своих слов кивает Бергер головой.
- И бауэра вашего не расстреляли за предательства?
- О, найн! Нельзя расстреляли! Бауэр имеет филе коров, много коров, - удивляется Бергер непонятливости мальчика и повторяет со значением, что бауэр - это хозяин!
Но понятие "Хозяин" Валерика не трогает. Оно не доступно ему в том весомом значении, которое органично сознанию Бергера, и что именно это, он пытается мальчику преподнести! Потому и не может понять, что для Валерика понятие "Хозяин" - обычное слово, звук.
Но возмущает мальчика то, что Бауэр, выдавший врагу солдата своего, не понес наказания! И мало того, этот крестьянин-предатель продолжает оставаться, как и прежде, почитаемым в своем селении! Этим самым поощряется предательство! Вот с чем никак согласиться не может дошкольник Валерик:
- И все соседи с ним здороваются?
Бергер разводит руками: дескать куда ж им деваться?
- А я бы не стал… И Толян бы не стал! И даже Ленька Пузатый здороваться с гадом не стал бы!
И с детской беспощадной укоризною добавил:
- А ваши немцы здороваются с ним!
Фриц и Бергер делают вид, что поглощены работой и на вопросы, чуждые им, отвлекаться не желают.
Солдатская песня и герои Германии
По желанию Валерика, немцы припасли для него кирочку, такую же, как у всех. Теперь он, на пару с Фрицем, очищал кирпичи от известкового раствора. Между делом и разговор сам собою вязался. Иногда мальчик напевал строевую песню, многогласый припев которой доносился со стороны заозерной, где было училище летчиков.
Вот как сегодня:
- Эх, ты, ласточка-касатка быстрокрылая! Ты, родимая сторонка наша милая! Эх, ты, ласточка-касаточка моя, быстрокры-и-ла-я-а!
Фриц слушает мальчика и ухмыляется. Он даже в сторону Валерика не смотрит, чтоб не смущать.
Фрицу нравятся русские песни. И Бергеру нравятся, и Шварцу.