- С добром в душе, говоришь? А вот радио на днях сказало, что на западе пишут уже, будто русские варвары немок насиловали. И будто тех немок нашли, что до сих пор еще плачут!
- А что их насиловать было, когда они сами вешались на нас! Даром! За просто так! Правда, мы сами носили им мыло, тушенку, разную кашу в брикетах… Даже махорку брали. Весь запас, что был у старшины в каптерке, наши хлопцы немкам отнесли. А то, что наша кухня кормила их борщом да кашей с тушенкой, - в счет не берется!
- Я по радио слышал, как эти немки, перебивая друг друга, на весь мир заявили, что их русские постоянно насиловали, постоянно! Как это понимать?
- Однако, интересно что при таком массовом насилии, которое немки, якобы, вытерпели в прошлом, Германия не объявляет, сколько детей от русских парней родилось!
- Это их послевоенная тайна!
- Пора бы немкам алименты затребовать у Советского Союза!
- Дак ведь, скорей всего, кричат и плачут те, кто не способен был рожать. И которых, наверно, наши солдаты обошли вниманием. А им очень хотелось, потому что за рождение детей им платили и не спрашивали, кто папаша.
- Спасибо пусть скажут русским солдатам и солдатам-союзникам, что помогли таким образом кровь освежить и возродить германскую нацию здоровой.
Слушая дядьку Миколу, вспомнил Пахомыч встречи с американцами в майские дни сорок пятого года. В одну из таких встреч ребята через нашу переводчицу спросили одного американского сержанта: "Это правда, что американские солдаты насилуют немок?"
- За солдатами нашими немки буквально охотятся! - осветился улыбкой сержант. - Вы же, русские, всех мужиков забрали в Россию, а немкам что делать? Вот и хватают наших солдат! А у нас шоколад, сигареты, виски, консервы! Есть возможность немецкую женщину в клуб привести, в ресторан…. Но существует маленькое "но". Не все немецкие женщины желают с неграми встречаться. Опасаются, что приплод оказаться может с африканским загаром. Наверно, поэтому негры-солдаты насилуют немок безжалостно!
- А что значит "безжалостно?" - решила уточнить переводчица наша.
Сержант указал на негра-солдата, лизавшего глазами переводчицу, и, засмеявшись, ответил:
- Вот он - негр! Подойдите к нему, сами спросите!
Переводчица вроде как засмущалась, а негр белозубо заржал.
Пахомыч вздохнул, улыбнувшись приятному прошлому.
Концерт Победы
- А можно, ребята, я покурю вместе с вами, как на фронте бывало? - пришла в курилку Полина Григорьевна, воевавшая медсестрой. - Война до сих пор вспоминается, не спросясь у меня. Все куда-то ползу, все кого-то тащу, а в руках уже силы не стало… и просыпаюсь в поту, будто за раненым ползала под обстрелом… А то приснится, будто свой карабин потеряла или притащила раненого без винтовки и надо за ней ползти. Пытаюсь забыть все жестокое, страшное. Хочу, чтоб опять унесло меня в май 45-го года, на ту самую площадь перед Рейхстагом! Ах, какой состоялся концерт на ступенях Рейхстага поверженного! О концерте том многие слышали, а я там была! То был концерт Победы нашей! Не возражаете если, то я расскажу…
- Валяй, Григорьевна! - разрешили бывшие солдаты.
- Так вот…. Помню колонны Рейхстага, от копоти черные, побитые осколками да пулями. Под ногами куски камней и разный мусор… Над нами тучи дыма: Берлин - сплошной пожар! А мы стоим перед этим Рейхстагом все: солдаты, офицеры, генералы, девочки наши, сестрички… А на душе у меня такая радость! Господи, слава Тебе! Я дошла до Берлина! Дошла до Рейхстага и осталась живой! А сколько ж нас не дошло!..
Бывало, в те самые дни победные, когда мы немцев в их собственном Берлине добивали, подкатит к горлу комок ни с того, ни с сего да сердце так пеканет! Потому что погибшие, как живые, перед глазами стоят!.. Девочки, ребята… Господи, слава им, павшим! Самым красивым! Самым умным и смелым!..
Перед концертом выступил Жуков. Все мы хлопали яростно и кричали "ура" Так кричали "ура", что, наверно, весь мир "ура" наше слышал. Нашу радость такую невиданную!..
Потом выступал Эйзенхауэр. Тоже хлопали. Потом вышел де Голль. Хлопали. Еще кто-то потом выступал… Кто - не помню уже.
А когда на ступени Рейхстага вышла наша Русланова! Боже, что тут началось! Радость такая у всех всколыхнулась! И Русланова, Лидочка наша, заплакала… Нас там было - невидимо сколько! А баянистов собралось, наверно, со всех фронтов! А Русланова наша, красавица русская!.. Как Россия сама на ступенях Рейхстага стоит! Стоит и поет!
Господи, как она пела!.. Солдаты многие плакали… И я плакала. Да что там солдаты… Полковники и генералы не вытирали слез! А сколько ж она перепела песен! Не сосчитать! Вот как поет где-нибудь Россия в уголке своем песню, дак и ту она спела. По нашим просьбам пела. Помню эту вот… совсем забытую… Кто-то из солдат пожилых попросил: "Ехал на ярмарку ухарь-купец", дак и ту она спела. Разухабистая русская песня над Рейхстагом немецким! Кто бы подумать мог, что такое случится!.. То праздник был нашей Победы! Триумф невиданный в истории России. И счастлива я, что была на концерте Победы. Была как солдат, как творец нашей общей Великой Победы! Вот и концерт тот славный не могу уже вспомнить без слез…
"Я, ОСТ - Остаток Сталинских Тварей"
Когда пришел в курилку дядя Женя, шел разговор о бомбе атомной.
- Говорят, радиация - это гадость такая, - говорил в это время дядя Ваня-корявочник, - что ни запаха нет у ней, ни вкуса. А ты как думаешь, Жень?
- А я навестил своих школьных дружков, - оставив вопрос без ответа, начал свой разговор дядя Женя, давая понять этим самым, что зря мужики по-пустому мозги напрягают, а вот то, что он скажет сейчас - достойно внимания. Видно, то, с чем пришел, его больше той бомбы заботило.
Усевшись, Уваров достал из кармана жестянку из-под ландрина, набитую самосадом базарным и газеткой нарезанной, и "козью ножку" свертывать стал:
- Кто выжил, кто погиб, а кто, как я, отвоевался. Но есть и другие. Младшие братья моих погибших дружков. Один ушел в партизаны, другой в полицаи подался. Партизан, когда наши пришли, приписал себе год и ушел добровольцем на фронт. Но струсил на фронте и домой прибежал. Его в сорок третьем судили и вместо расстрела дали пятнадцать лет: учли, что не было ему восемнадцати, когда дезертировал с фронта.
И полицая судили. И тоже дали пятнадцать лет, потому что и ему в сорок третьем году восемнадцати не было. Умудрился от немцев скрыть, что еще восемнадцати не было, когда в полицию напросился, чтоб только в Германию его не погнали батрачить. Вот, бляха-муха, дела! - ядовитой усмешкой перебил он себя.
- Что ж тут веселого, Женя?
- Я бы, может, по двадцать дал! - подкинув кверху коробок манерным жестом, дядя Гоша прикурил от спички, внезапно запылавшей у него между пальцев.
- По двадцать! - крутнул головой Уваров. - Это как посмотреть. А если задуматься очень, то вот получается что. Двое Родину предали и товарища Сталина! А Родина и товарищ Сталин их, можно сказать, простили. Врагов своих простили, бляха-муха! И только по пятнадцать дали…
- А может, немцы вынудили парня в полицию идти? - заступилась Полина Григорьевна.
- Вынудили, значит? - Уваров исподлобья на сказавшую глянул с какой-то ехидной радостью. - А что ж Советский Союз они не вынудили сдаться? Меня не вынудили власовским летчиком стать! А вынуждали! На морде моей написано, как они это делали!
Мужики примолкли, уставившись в бочку с водой, словно понять не могли, зачем она здесь оказалась!
А Валерик почувствовал, что все мужики притихшие настороженно ждут от Уварова слова опасного, чтоб сыпануть наутек по баракам. Такое не раз уже было.
Даже табачный дым к небу теперь подниматься боялся и котенком напуганным между курильщиков продирался под лавку.
- Откантуются на лесоповале и сорок первую годовщину Великого Октября будут встречать уже дома. И будут жить как люди. И спать на перинах. Кто? Дезертир и предатель! Их обнимать будут теплые бабы… А мои братья-товарищи в холодных могилах по разным Европам да по Азиям разным догнивают безадресно. А государство родное ихним родителям не дает на буханку хлеба. Нельзя! Потому что без вести пропал ваш сын или кто там еще. А вдруг он не просто без вести погиб, а в плену оказался! Да, не дай Бог, в плену том проклятом выжил "всем смертям назло!" Да, не дай Бог, вернулся домой живым! Тебе тут такую проверку устроят! Каждый день на допрос, а то и на дню по два раза. До чего-то дознаться хотят, что тебе самому не известно… "А не признаешься, как хочется нам, дак ты у нас вот как запляшешь! Ни прописки тебе, ни работы, ни пенсии!"
Он усмехнулся чему-то:
- Ну, ладно… Там были враги…
Он произнес эту фразу, призывая войти в его исповедь здравым рассудком и сердцем открытым. Чтобы поняли люди, как больно ему быть никем среди рабски покорных людей, среди глаз, сострадающих боязно.
- А тут? - продолжал он негромко. - Вроде бы все свои, но я до сих пот ощущаю, что я ОСТ, неполноценный житель своей страны. И память моя, до сих пор воспаленная, кричит мне оттуда, из Маутхаузена, что я тот самый, лагерный Остаток Сталинских Тварей, подлежащий уничтожению! Я на русской Родине своей, но я неполноценный, недочеловек, "унтерменшен", будто надо мной до сих пор нависает черное крыло Маутхаузена. Не верится даже, что мы победили! Радости нет от Победы той главной! У меня ее кто-то крадет каждый день!.. Крадет нашу радость и нашу Победу!.. Вот таким отношением вражеским к несчастным мученикам плена…
Кремационные печи фирмы "Топф"
На следующий вечер, по просьбе Полины Григорьевны, Уваров рассказывал о кремационных печах.
Забыв о чадящей цигарке, невольно вздохнул, уходя от "сегодня" в жестокое прошлое. И голосом сдавленным, будто прошлое снова его ухватило за горло, рассказывать стал:
- В крематории Биркенау однажды с трупами вышла заминка: вовремя не подвезли, а печам ферботен простаивать. Запрещено! Кремационные муфельные печи фирмы "Топф" должны работать непрерывно, днем и ночью при одинаковой температуре! Это необходимо, чтобы огнеупорные материалы сохранялись дольше! В течение примерно десяти часов каждая печь сжигала более тридцати трупов.
Изучить устройство и работу печи фирмы "Топф" у меня было время. В топки загружалось топливо - кокс. Трупы загружались в муфели с противоположной стороны топок. А муфель имел вид лежащего горизонтально пенала с чугунной дверцей. Размер этого пенала был рассчитан на один труп. Трупы подавались в муфель в горизонтальном положении, для этого они укладывались на специальный поднос. Дверца открывалась, и труп вкатывался в муфель печи вместе с подносом.
Я у одной такой печи стоял. На подхвате стоял при загрузке… Эсэсовец, из лагерной команды, приказал меня живого на поднос раскаленный бросить, чтобы печь не простаивала! Чтобы в ней постоянно что-то горело! Я, сколько сил моих было, сопротивлялся! Яростно сопротивлялся, пока меня ловили и гонялись за мной по крематорию. Да и товарищи не больно-то хотели меня живого в печку закатить. На мое счастье и каталку ту заело! Это на эсэсовца подействовало. Он заржал и разрешил мне дальше жить…
То было в Биркенау. Там крематорий был из нескольких печей… Вот голова моя маленько подгорела, но не успела окончательно сгореть… А вылечил меня наш русский доктор, тоже пленный. Он меня потом определил в состав лейхенкоманды. Это была особая команда из военнопленных. Мы собирали трупы по баракам и доставляли в крематорий или в яму.
Уваров бросил в бочку "козью ножку" догоревшую и спешно начал свертывать другую.
В молчании хмуром мужики на рубцы его рук глядели, на торопливые пальцы с остатками ногтей, недогоревших в Биркенау.
- До крематория у нас был Морицфельд, - продолжил он, прикурив от поднесенной кем-то спички. - Всех летчиков свезли туда. Построили нас на плацу. И помню, многовато нас там оказалось… И тут же два попа откуда-то явились. За ними мальчик нес перед собой что-то накрытое. Облачены были все трое по-церковному.
Вдоль строя нашего прошли вперед-назад. Кадилом покадили. Один из попов проповедовать стал, чтобы все мы пошли защищать землю русскую от большевиков. Потом власовец вышел в форме немецкой с погонами майора и нашивкой "РОА" на рукаве.
Мы впервые узнали тогда, что сформирована немцами Русская Освободительная Армия, то есть РОА, или армия власовская…
Человек несколько вышло из общего строя. И все. Больше нет добровольцев!.. Тогда нас по группам разбили, и власовцы вместе с попами нас агитировать стали…
- К предательству, значит, склоняли, - кто-то заметил.
- А может, искали трусливых.
- Там среди тех трусливых, по-вашему, - на сказавшего искоса глянул Уваров, - был герой Советского Союза, между прочим. Я его фамилии не знаю…
- А ведь они, гады, воевали особенно яростно, - Суровикин заметил. - И сильней смерти боялись к нам попадать! И настоящих фамилий своих перед расстрелом не называли: спасали родных от беды и позора.
- А все потому, что наше НКВД разбираться не хотело ни с ними, ни с нами, пленными! К стенке - и весь разговор!
- А если задуматься сильно да вспомнить, что на войне с нами было, то невольно поверишь, как безжалостно было НКВД к нашему брату.
- А если разобраться, дак виноваты не солдаты, а командиры те бездарные, что армии свои к войне не подготовили, а потом сдавались, бросив все и всех! Я вот читал опубликованное из дневника генерал-полковника Гальдера - начальника генштаба сухопутных войск Германии. Дак вот он записал в 41-м году, что русские всюду сражаются до последнего человека. Лишь местами сдаются в плен, в первую очередь там, где в войсках большой процент монгольских народностей. Часть русских сражаются, пока их не убьют…
- Суровикин! Василий! Расскажи, как вы держали в окружении дивизию немцев в 41 году в Белоруссии! Расскажи. Многие ж думают, что наши войска бежали без оглядки!
- Это национальная литовская дивизия разбежалась до вступления в бой, когда узнала, что немцы взяли Вильнюс… А мы с тяжелыми боями отходили, но под Порозовом, Новым Двором, Лысковом…с 28 по 30 июня 41 года мы их крепко зажали. 134-ю пехотную дивизию немцев окружили и держали. А бои какие были! Снаружи одни немцы перли, чтобы наше кольцо разорвать, а изнутри вырывались другие, вооруженные до зубов и сытые. А мы питались чем попало: кониной в основном да зерном с полей, если собрать удавалось. Голодали. Некоторые солдаты просто падали от голодного обморока… Но когда эта дивизия из нашего кольца выскочила в районе Лыскова, мы собрали богатые трофеи! Обзавелись оружием немецким: к нашим пулеметам и винтовкам уже не было патронов. Но главное - достались нам продукты! Там была и копченая колбаса, и рыбные консервы, и паштеты, и сало, и всякие сыры, и шоколад, и ром, и шнапс… И все это в прекрасной упаковке, чтоб не испортилось… А потом под Ружанами немцы хотели нас остановить и уничтожить. Вот где битва была! До рукопашной доходило! И бегали они от нас еще как! Мы как-то по настроению боя почувствовали, что надо рвануть вперед за отступающими немцами. И рванули! И вышли из окружения. Потом бои в Беловежской пуще…Они нашу пущу не забудут до гроба, если кто из них выжил…
- А как воевали части Русской Освободительной Армии на Западном фронте - об этом рассказ особый: непростой и нескорый, - свой рассказ продолжил Уваров. - Как держали союзников на пути к Берлину и как союзники потом мстительно убивали "вручную" русских ребят! Человек пять одного убивали, безоружного пленного, русского власовца. Может, когда-нибудь немцы расскажут, как сражались русские ребята на западном фронте против союзничков наших - американцев да англичан… Сдерживали американцев, чтоб наши войска без помощничков взяли Берлин. Слава им, безвестным героям. И среди власовцев были патриоты настоящие… Ну, а нас из Морицфельда опять в Маутхаузен бросили. А рядом Биркенау с печами… и я на каталку стал укладывать трупы.
Над курилкой повисло молчание.
- Потом был побег. Нас поймали и собакам ротвейлерам бросили. Тех зверюг, видно, век не кормили. Всех прикончили, а мной подавились. Скорей всего, звери наелись, наверно… Или, если быть точным, я первым упал, а все на меня уже падали. Каждый закрыл меня жизнью своей…
Валерик смотрел, как цигарка забытым предметом дымилась в руке дяди Жени и в пепел седой превращалась. И на ботинки тот пепел падал, на те самые, желтые, что имели подковки и спереди, и сзади.
- Только наши ребята - советские, русские продолжали в плену бороться. Безвестно… Американцы своих из плена встречали с военным оркестром, как героев встречали. А наши встречали проверками СМЕРШ. И, пройдя все чистилища, - в душе твоей радости нету от свободы полученной. Оглядишься вокруг, по карманам пустым пошаришь, и еще страшней становится в своей родной стране, когда видишь, что ты нищий и бесправный. И, несмотря на то что ты вернулся в дом родной, постоянной прописки тебе не дают. Только на две недели! И работы тебе не дают: по закону неписаному, тебя держат чужим! Ты - чужой своей Родине, за которую кровь проливал! А пришел инвалидом - хрен тебе в рыло, а не пенсию!.. Один кабинетный дядя так и сказал: "Кто тебя покалечил, у того и пенсию клянчи!"
- Женечка, как же ты, милый, живешь? - спросила Полина Григорьевна.
- А кто вам сказал, что я живу?.. Я даже нищим быть не имею права! А вот те, что лес под Тобольском пилят, те - сыны Отечества. Только маленько свихнулись с пути. Отпилят свое, подвыпрямятся, вернутся домой и в дружную семью народов СССР вольются, чтобы дальше предавать и гадить, но уже незаметно. Но гадить и предавать, потому что с кривой душой существо двуногое праведно жить не способно!
Обжигающий пальцы окурок дядя Женя выбросил в бочку.
- Если б мы знали, что дома нас за людей не считают, многие б не выдержали плена, не сражались бы в концлагерях за жизнь товарищей, за дух солдата Красной Армии. Мы внушали себе и другим, что Родина верит нам и надеется, что мы и в плену продолжаем свою войну с гансами до последнего дыхания…
"До последнего дыхания" - все равно, что до последней капли крови, - размышляет Валерик. - Так и в партизанской клятве говорится. И в солдатской присяге "до последнего дыхания". Тут было все ему понятно: солдат должен сражаться, пока не погибнет.
А вот на торжественном построении в честь партизана и комсомольца Владимира Зеболова, воевавшего разведчиком в партизанском соединении Сидора Ковпака, старшая пионервожатая, по прозвищу Дылда, сказала, что советские партизаны сражались до последнего патрона.
"До последнего патрона…" - застряло в голове Валерика, создавая впечатление недосказанности. - А что потом?"
И вот, когда на поляне героев в очередной раз собрался пионерский отряд и Дылда дошла до "последнего патрона", Валерик спросил:
- А что потом?
Дылда посчитала, что это спросил кто-то из пионеров и на секунду задумалась, собираясь с ответом:
- Ну, что-нибудь делает… чтобы врагу не достаться живым.
И, недовольная тем, что ее перебили, и своим замешательством, потребовала голосом окрепшим:
- Это кто у меня спросил?