– Мыслимо ли… Мы в ежедневном труде… – оправдывается Павел Егорович.
Стук печати обрывает его лепет. Чиновник прищелкивает каблуками и идет к двери.
Антон заскакивает в другую комнату и закрывает за собой дверь. Раздаются удаляющиеся шаги Горюнова.
П авел Егорович, косясь на лист со свежей печатью, бредет по комнате. Он ходит из угла в угол и вдруг хватается за голову:
– Ай! Позор мне! Для чего не умер я, выходя из утробы? Зачем приняли меня колени? Зачем было мне сосать сосцы? – Озирается. – Как же спасти имущество от описи? Комод брату снесу. Кадушки – зарою. Самовар – соседу. А шубы? А перины? А уксус? Разорение! Павел я Терпящий. Иов я злощастный!
В комнату заходит Антон.
– Кто это был? – спрашивает Бомба.
Папаша отвечает так, чтобы от него отстали:
– Башня Вавилонская на четырех ножках.
Антон опускает глаза и выходит из комнаты. Папаша зажмуривается и обхватывает голову руками.
М оре. Антон на веслах. Борется с волнами. Гребет изо всех сил. На корме сидит скелет императора. В руках августейшей особы тетрадь с надписью на обложке "Юморески и фельетоны". Царь раскрывает тетрадь, и из нее друг за другом вылетают все листы. Белые листы тонут в серых волнах. Ветер, разметавший листы, берется и за императора. Ураганный порыв расшвыривает по волнам белые кости. Корма пуста. Однако это лишь сон.
А нтон просыпается. Тяжело дышит. Хлопает глазами. Садится на кровать и свешивает ноги.
В ечер. Павел Егорович с видом приговоренного к казни спускается в подвал своего дома. На кушетке развалился Селиванов, он тасует карты. Изо всех углов глядит холостяцкий быт. Однако постояльцу свойственны замашки щеголя. Там шелковый галстук, там цветной стакан. Строгость в обстановку вносит император. Костяной человек стоит, опустив голову, и смотрит в пол. Постоялец был бы похож на расквартированного драгуна, если бы не скелет рабочего галетно-сухарной фабрики, который бросает зловещую тень на ложе Селиванова. Павел Егорович садится на краешек кушетки и вздувает кулаком лежащую в ногах жильца подушку.
– Дуся, у тебя очень запустились нервы, – берет Гавриил Петрович компанейски-задушевный тон.
– Дом заложен, Пресвятая Богородица! Время платить, а в кармане чахотка.
– Плохи дела, – откладывает карты и садится на кушетку постоялец.
– Ткаченко вексель на тысячу рублей опротестовал. В суд подал, душегуб, – качает головой папаша.
– Авось обойдется, – утешает Селиванов.
– Да не обойдется. Не обойдется! Тебе ли не знать, Гавриил Петрович? Чай, в Коммерческом суде служишь.
– Разве? А я и позабыл.
– Шутишь?
– Какие шутки… Ладно, – жилец вынимает из-за пазухи пачку денег и гербовую бумагу. – Вот тебе пятьсот рублей, Павел Егорович. А вот бумага.
Папаша не глядит ни на бумагу, ни на деньги.
– В бумаге сказано, – продолжает Селиванов, – что хоромы свои ты на меня переводишь. Деньги после отдашь. Когда дела в гору пойдут. А заодно и дом обратно получишь.
– А ежели не пойдут? – автоматически принимает пачку денег и гербовую бумагу папаша.
– Не об том думаешь. Тебе по векселю платить.
Павел Егорович кивает.
– По завтрашнему векселю мы деньги внесем, – рассуждает Селиванов. – А по другим векселям? Через неделю-другую и остальные кредиторы ко взысканию предъявят. Крыть-то нечем.
– Нечем, – соглашается папаша.
– Уезжать тебе надо, Павел Егорыч, да подальше.
– В Москву?
– Вот-вот.
– Значит, в Москву.
Папаша, уже было согласившийся с планом Селиванова, возвращает ему деньги и бумагу. И так же автоматически, как и принял их у него.
Селиванов озадачен. Вертит пачку в руках.
– Мягко стелешь, да жестко спать, – вздыхает бакалейщик Чехов.
Павел Егорович поднимается и идет к лестнице. Селиванов ставит перед папашей императора. Скелет трясется и звенит костями. Селиванов в паре с императором разыгрывает настоящий спектакль, так что к финалу папаша теряет дар речи.
– Явятся судебные приставы, да как закричат: "Подать сюда такого-то…", – трясет рукой Александр I. Рукой скелета управляет Селиванов. "Нету, уехал", – скажу. "Нужен! Хоть из земли выкапывай", – куражится император. "Нету! Как выкопать? Ни в земле нету, ни на небе. В сундуке глядели? Тоже нет. Ну, а на нет и суда нет". "А вы, – спросят меня, – кто таков?" – царь хватает Селиванова за грудки. "А, я милостивые государи, квартирант. С меня взятки гладки. Ступайте с Богом".
– Ловко больно, – грозит пальцем папаша и подается от скелета.
– Не левой ногой сморкаемся, – находится Селиванов.
– Ловко.
– Ну, а раз ловко, то и не думай, не гадай.
Вот тут-то и открывается истинное лицо Павла Егоровича.
– Я купец! – заявляет он. – Вся моя жизнь – гаданье да расчет. Слушаю я тебя, Гавриил Петрович, ну прямо мед в уши льешь. А ежели я денег-то не сыщу. Домишко тебе и отойдет. А, Гавриил Петрович?
– Нечто я сбегу с твоим домом? Или продать смогу? И супруга ваша и Антон будут жить здесь, как жили. Да еще квартирантов напустим. Пусть Антон и ведет с ними расчеты. Мое дело сторона.
Павел Егорович пытается взять в толк слова чиновника:
– По бумаге, значит, дом твой будет?
– Далась тебе бумага. Ну, не хочешь, как хочешь. Садись в яму.
– Не пугай меня. И так страшно, мочи нет.
Селиванов подступается снова. Он и кот, и барсук, и чёрт в ступе. Не поверить ему невозможно:
– Я уж с этими кредиторами разберусь, будь покоен. Они же все через суд попрут, через меня. Закручу, опутаю. Того по кабинетам загоняю, того в бумагах зарою. Крепость твоя и пребудет нерушима. А ты встанешь на ноги, вернешь мне должок, – Селиванов всовывает папаше пачку денег, – и дом снова твой.
Павел Егорович глядит на пачку, руки его трясутся, в глазах серебряная слеза стоит. Папашу прорывает:
– Гаврюша, голубчик, правда, в Москву бежать надо!
Селиванов подсовывает ему бумагу. Папаша приставляет ее к глазам, читает:
– … переводится в собственность Гавриила Петровича Селиванова.
Постоялец рукой скелета ловко окунает перо в чернильницу и подносит перо папаше. Перодержатель зажат в фалангах императора. Павел Егорович не глядя берет перо и, склонившись над гербовой бумагой, ставит росчерк. Затем он горячо обнимает Селиванова, слезы благодарности текут по его щекам.
– Бесценный, золотой мой человек!
Селиванов, растроганный такими нежностями, сам смахивает слезу.
У тро. Широкая волна ветра гнет траву. По степной дороге тащится деревенская телега с низкими грядками. В телеге облаченный в мещанское платье с узлом на коленях сидит Павел Егорович. Рядом с ним Евгения Яковлевна. Возница в холщовой рубахе охаживает хворостиной степную лошадку. Телега минует столб с надписью "Таганрог". Телегу нагоняет Бомба.
– Отец! – кричит Антон.
– Тихо, – шипит на него Павел Егорович.
Телега останавливается, и Евгению Яковлевну ссаживают на дорогу. Затем воз снова трогается.
– Бери нас скорей, – кричит жена мужу. – Пока мы тут с ума не сошли, – и уже сама себе: – Ума не приложу, что делать.
– Антоша, береги мамашу, – кричит отец, – если что случится, ты будешь отвечать.
Антон и Евгения Яковлевна остаются стоять на дороге.
– Прощайте! Прощайте! – машет им Павел Егорович и отворачивается. – Ну, ничего, едали и дубовую кору, – шепчет себе под нос. Бросает последний взгляд на жену и сына: – Теперь вся надежда на среднего, на Антошу. У Бога милости много, – осеняет жену и сына крестным знамением.
ЗТМ.
4
П олдень. В гостиной дома Чеховых сидит Селиванов. Он чувствует себя хозяином. Перед ним ваза с фруктами и несколько калачей. Гавриил Петрович раскладывает карты на столе. В гостиную вплывает мамаша с чашкой чая на подносе. В жестах Евгении Яковлевны сквозит робость прислуги, что Селиванова вполне устраивает.
– Не хотите ли со мной чайку попить? – спрашивает он для порядка, хотя даже и взглядом не удостоит мамашу.
– Что вы, Гавриил Петрович, что вы, – мышкой выскальзывает из комнаты мамаша.
В ыйдя за порог, она шмыгает носом и утирает слезу:
– Вот и не горюй.
Услышав шаги, утирает нос, щиплет себя за щеки, нагоняя румянец, и встречает улыбкой проходящего мимо нее с кипою книг Антона.
А нтон, оглядываясь на мать, проходит через гостиную. Бросив недобрый взгляд на постояльца, спотыкается, падает и рассыпает книги. Под стол, за которым сидит Селиванов, запархивает ученическая тетрадка со словом "Юморески и фельетоны". Антон подбирает линейку, собирает книги, среди которых "Анатомический атлас" и уже собирается выйти из гостиной, но в последний момент оглядывается.
Перед Селивановым на столе лежит тетрадь. Гавриил Петрович читает "Юморески и фельетоны".
Антон подбегает вместе с книгами и отбирает тетрадь.
– Кого это вы хотите расщелкать так, чтобы перья посыпались? – игриво интересуется Селиванов. – Не утруждайте себя, мой юный обличитель. Изберите себе предмет значительный. Идеал Идеалыча, а не какую-нибудь торжествующую свинью.
Он поднимается, подходит к зеркалу, самодовольно поправляет прядь и разглаживает усы. Выражение его лица хвастливое, задорное и насмешливое. Селиванов приосанивается.
– Именнос-с, Идеал Идеалыча, человека крепкого, как трехсотфутовый пароход.
– Уж не вас ли мне в герои-то произвести? – подает Антон голос из-за стопки книг.
– А что, я тип на земле полезный. Даже адски положительный тип. В Третьем отделении не служу и мышьяк в чай не подсыпаю, – подмигивает Селиванов. Он помешивает ложечкой чай, собирается отхлебнуть, но в последний момент, испугавшись собственных слов, передумывает. Ставит чашку на стол.
– Вы, Гавриил Петрович, вы… – вот-вот прорвет Антона.
– Ну, договаривайте, не стесняйтесь.
Антон выбегает из гостиной. Селиванов устремляется за ним.
О ни на дворе. Антон отступает, а Селиванов наступает.
– Вы… вы, мошенник и плут, – решается Антон. – Вы пиявка. Вот вы кто. Пиявка человеческая.
– Не расцвев – увядаете. Очень жаль, – опечаливается Селиванов. – Пожалуй, вам только фельетоны и стряпать. Ну что за слог! Пиявка. Бросьте, бросьте вы эту седьмую ораторию. Прочитают вас честные люди и скажут: "Что за настой из шалфея и тараканов?". Пишите о том, что вас по-настоящему занимает.
– Единственное, что меня занимает сейчас – это медицина и сцена. Вы же не покойник и не артист. Вы что-то неисправимо среднее. Скользкое и лаковое. Какой-то фильдекосовый паяц.
Селиванов в бешенстве, однако, он из тех, кто умеет хладнокровно владеть собой.
– Вы, молодой человек, наговорили много храбрых и язвительных вещей, но своего не добились. Не зарыдаю. Не покраснею. Не уступлю. А позвольте-ка мне вас облобызать. За правду.
Тянет к нему руки, но Антон выворачивается и, роняя на землю книги, бежит со двора. Селиванов, надрывая живот, хохочет. Подбирает с земли линейку.
– Мы теперь, Антон Павлович, соседи с вами. Живем межа с межой, – он меняется в лице: – А потому, цыц у меня. Цыц!
Селиванов ломает линейку, но тут же берет себя в руки и отпускает подлый смешок.
– Ну, это мы еще поглядим, кто здесь паяц.
Он похлопывает по стене дома, как барышник по крупу лошади. В окне Селиванов видит хлопочущую на кухне мамашу и трет скулу:
– А ведь и вправду. Не ровен час, отравят.
В окзал. Евгения Яковлевна с двумя сыновьями и дочерью садятся на поезд. Состав трогается. Мамаша кричит в окно:
– Вещи продавай только ненужные и лишние. Опустошим дом – потом трудно наживать будет.
– Что? – переспрашивает Бомба.
– Постарайся что-нибудь продать и нам деньги вышли.
– Хорошо! – отвечает Антон.
Поезд уходит.
А нтон идет берегом моря. Греческая фелюга качается на мелких волнах. В ней сидят Одиссей и Геракл. Антон, повинуясь какому-то внутреннему зову, машет им рукой, приветствует контрабандистов. Все-таки они его старые знакомые, хотя сами того и не знают. Одиссей и Геракл переглядываются друг с другом и тоже машут Антону, приветствуя его. Какое-то время они идут параллельным курсом – фелюга и Бомба. Контрабандисты снова переглядываются и начинают махать руками, но уже по-другому. Они подзывают его. Сложив ладони рупором, Одиссей кричит:
– Парень, заработать хочешь?
Н а носу фелюги, уже далеко отошедшей от берега, сидит раздетый Антон. На его руку намотана веревка. Корму занимает Одиссей, на веслах Геракл. Геракл разворачивает лодку, как бы примеряясь к месту, и кивает. Антон прыгает в воду.
Н а морском дне лежат несколько ящиков. Бомба пытается привязать к одному из них веревку, но ему не хватает дыхания. Он всплывает. И еще один раз. И еще. Наконец ему удается обвязать ящик. А потом – еще один. И еще…
А нтон перебирается через борт, падает на дно фелюги. Греки поднимают за веревки затопленный груз. Лодка плывет к берегу, до которого еще далеко, и вдруг неожиданно причаливает к подводе. Лошадь спокойно стоит по брюхо в воде. Контрабандисты молча перекладывают груз на телегу. Антон помогает им. Потом сам садится на телегу. Одиссей дает ему деньги. Телега трогается.
М окрый и уставший Бомба сидит на берегу. Его лихорадит. В кулаке зажаты деньги. Он пытается напевать, хотя зуб на зуб не попадает:
– Та-ра-ра-бумбия, сижу на тумбе я, и горько плачу я, что мало значу я.
В етрено и пасмурно. Тяжелые облака идут над землей. Мимо дома Павла Егоровича, а теперь уже с полной уверенностью можно сказать, бывшего дома, проходит Покровский. В задумчивости он останавливается перед калиткой.
П окровский заходит в дом. У окна стоит Бомба. За столом сидит Селиванов. Под глазами мешки, на скулах щетина. Перед Селивановым графинчик с "юридической" и связка вяленой селявки. Завидев священника, Селиванов низко и почтительно склоняет пьяную голову.
– Не в духе вы нынче, Гавриил Петрович?
– Скука аспидская, стены бурые, – скрежещет зубами Селиванов.
– Пошли бы в общество, развеялись.
– Общество. Где вы общество-то видели? Лисы и барсуки, слизняки и мокрицы. Застрелиться бы, – подливает себе водки Гавриил Петрович. – Да ведь для этого надобно казенные деньги растратить. А с тоски не убедительно получится.
– Не убедительно, за то вровень с веком нашим. И от современников не отстанете, – рассматривает опустевшую комнату Покровский и обращается к Антону:
– Будете писать в Москву – кланяйтесь папаше с мамашей.
– Спасибо, отец Федор, – благодарит Антон.
– Ну что это такое – пулю с тоски. Это мазурка какая-то, – кривится Селиванов.
Вдруг Гавриил Петрович поднимается, откалывает нелепое танцевальное коленце. Он сам себе противен.
– Доход у вас имеется. Руки-ноги на месте, чего ж вам еще? – спрашивает Покровский.
– Слезы, а не доход. Доходишко, – морщится Селиванов.
– Это в Коммерческом-то суде слезы?
– В Америке экономический кризис, ваше высокопреподобие. По всему земному шару вдарил. По швам коммерция-то затрещала от Нью-Йорка до Харькова. Жизнь в Таганроге потухла. Мелко, неинтересно. Кругом не жизнь, не люди. Полулюди. Не жизнь – клочки жизни.
Селиванов опрокидывает стопку. Занюхивает малосольным огурцом.
– Жениться вам нужно, Гавриил Петрович, – итожит Покровский.
Протоиерей выходит из дома.
Г авриил Петрович смотрит ему вслед и вдруг произносит:
– А, пожалуй, женюсь. Чижик, новая самоварная труба и пахучее глицериновое масло.
Он смеется.
– Два кирпичных завода позабыли, – поддевает Селиванова Антон.
– Именно-с, – вежливо принимает к сведению Селиванов. – Фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий и два кирпичных завода.
Антон собирается последовать примеру Покровского, но Селиванов останавливает его:
– И вы мне поможете, Антонио.
– Я? – удивляется Бомба.
Селиванов поднимается и, совершив несколько неуверенных шагов, повисает на Антоне.
– Не век же вам с контрабандистами якшаться. Предлагаю сделку века. Прославьте меня на весь мир! К черту фельетон. Напишите водевиль. Этакую божественную комедию. Напишите про меня. Подло зарывать талант в землю! Покажите, какой я богатырь! Ариадна Николаевна дама очень чувствительная.
– Я вам что, сводня?
– Высокое искусство, вот что поможет мне заполучить иродово богатство, – в глазах его лихорадочный блеск. – А я вам за это… я… да я все долги Павла Егоровича покрою. Что долги! Я вам дом отпишу, – он достает из кармана гербовую бумагу с папашиной подписью. Сует бумагу Антону в нос. – Обратно отпишу. Вот я каков, – от внезапного великодушия Селиванов даже пускает слезу.
– И где же эта пьеса будет разыграна? – исподлобья глядит на бумагу Антон. – В большом зале гимназии?
– Помилуйте! Только на сцене театра.
– Да кто же позволит?
– Весь город в моих руках, – небрежно произносит Селиванов. – Слабости человеческие недешево стоят. Но это моя часть. Размышляйте только о высоком.
– Мне обдумать надо, – отвечает Антон.
– Не смею, не смею мешать! Думайте, мой Шекспир. Помните, как в "Гамлете", – Селиванов, войдя в образ, декламирует: – "Воображенье мощно в тех, кто слаб". – Выходит из образа: – Ариадна Николаевна очень слаба и очень богата. Заговори с ней, Гамлет.
Антон стоит к Селиванову спиной. Гавриил Петрович, прихватив графин с "юридической" и связку сушеной рыбы, на цыпочках пересекает комнату. Уже задернув за собой ситцевую занавеску, он просовывает в комнату голову.
– Я ведь и подлый, и низкий, – пьяно кается Селиванов. – Я всесторонний негодяй! Не жалей меня, Гамлет. Но зарубите на носу, – вдруг меняется в лице Селиванов. – Я вам не последняя шишка в круговороте мироздания!
Он завертывается в ситец, набрасывает на чело связку селявки и становится похож на римского императора.
– Увенчайте меня лаврами, Антонио!
П о улице идет Покровский. Вдруг, словно что-то почувствовав, останавливается, оглядывается на дом Чеховых. Сокрушенно покачав головой, продолжает свой путь.
К ухня дома Чеховых. Пылающая печь. Антон достает из-за пазухи тетрадь, на обложке которой значится "Юморески и фельетоны", и бросает тетрадь в огонь.
Д ом. Ночь. Антон при свете керосиновой лампы покрывает листы чернилами. При этом он клюет носом, но, приложившись лбом о стол, вздрагивает и продолжает лихорадочно писать. Потом снова куда-то уплывает. О колбу лампы бьются ночные бабочки. Множество разных голосов роится в неверном свете лампы.
"Парень, заработать хочешь?" – спрашивает его инспектор Дьяконов.
"Постарайся что-нибудь продать и нам денег вышли. В Москве-то жизнь не сахар", – переодетые в папашу и мамашу плачутся контрабандисты Одиссей и Геракл.