ДАНА. Да! Я люблю только его! Только его из мужчин! Он один – настоящий!
ИВАН. Вы любите его с такой болью! А он хочет, чтобы вы радовались и любили живых.
ДАНА. Я видела очень много таких мужчин, какие не годятся, чтобы быть в живых, а только умереть в лютой смерти. Я сама родилась от…
ИВАН. Говорите! Говорите все, что вас мучит!
ДАНА. Моя мама была монахиня. Она была дева. Я родилась от отца, который насиловал ее в церкови, где она пряталась… Этот дикий человек жив и поднялся высоко. Мне показали его далеко. Подойти до него близко никак не можно.
ИВАН. Вы мечтаете его убить?
ДАНА. Я мечтаю его убить много раз!
ИВАН. Вы пели песню о воскресении. Вы хотите, чтобы эта женщина (показывая на Старуху) воскресла, когда Иисус придет на землю. А вы верите, что он придет?
ДАНА. Конечно, он придет! Иисус не может обманывать, когда обещал! А ты не веришь?
ИВАН. Для чего ему приходить, если люди сами судят друг друга? Для чего дарить им воскресение, если они хотят убивать? Трудно поверить, что воскреснут все. Но разве вы решите, кому жить, а кому нет? Вы ничего не знаете о вашем отце, кроме пяти минут его жизни. Зачем вы судите? Суд все равно совершится без вас. А вы позволяете пожирать свою душу маленькой черной точке. Избавьтесь от нее!
ДАНА. Как?!
ИВАН. Простите! Просто простите, и вы проститесь с вашей страшной черной точкой!
ДАНА. Это – не можно! Это – не можно!!.. Не можно… (Плачет).
ИВАН. Вы плачете – значит, простили. Иисус войдет в тесные, но золотые врата милосердия. Он не придет через врата ненависти, распахнутые настежь в сердцах людей.
ДАНА. Он не придет! Никогда не придет! Конечно, он не придет!
ИВАН. Конечно, придет. Но когда? Я жду его так долго! Так долго! А он все не приходит.
ДАНА. Почему ты ждешь его так долго? Почему ты веришь, что он придет?
ИВАН. Потому что он сказал мне.
ДАНА. Иисус Христос сказал тебе, что он придет?!
Как он мог сказать тебе?!
ИВАН. Иисус очень любил меня. Я был его учеником. Он сказал: "Я покидаю землю, но вернусь, а ты будешь жить, пока не приду вновь". Мы плакали, когда он прощался с нами. Только мне одному он обещал, что я доживу до его возвращения. Я не знал, какое испытание он мне готовил. Я лишь понял, что переживу других учеников. Но Учитель не пришел ни через сорок лет, ни через сто, ни через тысячу. Он запер от меня ту дверь, в которую ушли все, кого я любил. Я живу, ожидая его прихода, потому что он не может обмануть. Его слово – сильнее природы: оно властвует над моей жизнью, а природа – нет: две тысячи лет я не меняюсь. Я редко открываю мою тайну, но порой она мне так тяжела, что я делюсь ею с тем, кто передо мной. Это – не от надежды, что кто-то поверит. Таких почти нет. Обычно смеются.
ДАНА. Я не хочу смеяться. Ты – Иван?
ИВАН.(Удивленно) Да, это – мое имя. Разве вы знаете меня?
ДАНА. Моя госпожа знает тебя. Она искала тебя всю ночь. Она искала тебя тридцать лет.
ИВАН.(Волнуясь) Как зовут вашу госпожу?
ДАНА. Сколько есть женщин, которые искали тебя тридцать лет?
ИВАН. Это – Юлия?!
ДАНА. Да.
ИВАН. Где она?
ДАНА. Она так же видела тебя вчера, но не верила. Ты – слишком молодой через тридцать лет. Поэтому я не хочу смеяться.
Входит Юлия.
ЮЛИЯ. Дана, Ксения пропала, ее нет в машине, я не знаю… (Застывает, увидев Ивана).
ИВАН. Здравствуй, Джульетта.
ЮЛИЯ. Так называл меня только один человек, но он не может быть так молод!
ДАНА.(Взволнованно) Юлия, это – твой Иван… Я буду искать Ксению (Уходит).
ЮЛИЯ. Иван! (Бросаясь ему на шею) Неужели это – ты, ты?!.. Как же долго я искала тебя! Где ты был, Иван?
ИВАН. И далеко, и близко, но важно то, что я был один. Мне нельзя иначе…
ЮЛИЯ. Нет-нет, я ни о чем не спрашиваю… Ты не то говоришь, погоди… Иван, а ты помнишь Верушку? Ты узнал ее, правда же? Уйдем, а то разбудим ее…
ИВАН. Не разбудим… Я почти узнал Веру Аркадьевну, но сомневался: она изменилась. Она сияет. Так ярко сияет!.. Ты тоже изменилась, Джульетта…
ЮЛИЯ. Но я не сияю, да?.. Конечно, нет… А ты – все тот же: все читаешь души! Знаешь, я ведь этому тоже немного от тебя научилась: я была старательной ученицей. А вот женой тебе стать не сумела… Я сильно постарела, да?.. Почему ты так молод, Иван?
ИВАН. Это – только видимость, Джульетта. Я исчез из твоей жизни, ничего не объяснив, потому что ты не поверила бы мне. Ты бы сочла меня сумасшедшим или кем-то хуже. Мы были так поглощены нашей дружбой, нашими разговорами, что страсть застигла нас врасплох. Ты изменила своему возлюбленному, а я обманул доброго друга.
ЮЛИЯ. Он простил нас обоих.
ИВАН. Да, он не хотел тебя терять.
ЮЛИЯ. И ты уступил меня ему?
ИВАН. Я не мог сделать тебя счастливой.
ЮЛИЯ. Ты сделал меня счастливой – на один день и одну ночь.
ИВАН. Это не могло длиться. Ты говоришь с глубоко больным: я не способен к счастью.
ЮЛИЯ. Что это значит?!
ИВАН. Счастье велит забыть о смерти. Я разучился это делать. Я пережил слишком много смертей для одного человека – так много, что вижу смерть во во всем, а в любви – особенно. Едва я понял, что полюбил тебя, передо мной уже стояло видение твоей могилы. Я слишком хорошо знал, что, оставшись с тобой, буду осужден тебя оплакивать.
ЮЛИЯ. Я не понимаю!
ИВАН. Это нельзя понять. Можно только поверить на слово. Но поверить невозможно. Поэтому я молча исчез, чтобы никогда больше с тобой не увидеться. Но раз уж это случилось, я скажу тебе все – пусть даже это будет смешно.
ЮЛИЯ. Ты боишься быть смешным? Ты? Я не верю! Ты же – мой Иван!
ИВАН. Зови меня Иваном, как звала. Хотя мое имя длиннее – Иоанн. Когда я был молод, оно длилось еще дольше – Иоханаан. Та жизнь была неспешной и мечтательной. С отцом моим Зеведеем и братом Иаковом мы жили у большого голубого озера Киннерет. Мы проводили наши дни в лодке, бросали сеть и просили у Бога рыбы. Но однажды пришел человек и наполнил нашу сеть рыбой – одним своим словом. Он забрал у отца нас обоих, меня и брата, и стал нам Учителем. Пришел он из деревушки Назарет, а имя ему было Иисус. Несколько лет мы бродили с ним и с другими учениками от деревни к деревне, и он учил нас тайнам жизни и смерти. Мы любили его больше отца, потому что в нем был Бог, и мы это видели. Мы не все понимали. Нам выпала тяжкая скорбь – казнь Учителя. Но потом мы видели его живым и уже не понимали, была ли казнь, или она приснилась нам. Он говорил, что теперь должен совсем покинуть нас, но зачем, если он жив? Мы не понимали! Он сказал, что я один из всех доживу до его возвращения на землю. И мы все подумали, что он вернется, пока длится одна человеческая жизнь, пусть даже и долгая. Но мы опять его не поняли. Его слово попросту остановило природу в моем теле, и я перестал стариться. За две тысячи лет я не раз бывал на грани гибели – от стихий, от зверей, от людей. И всегда что-то нежданное отводит от меня смерть. Я знаю, что это делает он. Но зачем? Зачем так долго испытывать меня?.. Ты молчишь… Скажи что-нибудь, Джульетта. Хотя бы посмейся.
ЮЛИЯ.(Задумчиво) Ты говоришь, что тебя испытывают. Чем?
ИВАН. Одиночеством.
ЮЛИЯ. Одиночеством? Но земля полна одиночеством. Чем твое одиночество горше других, если ты не знаешь ни старости, ни болезней?
ИВАН. Болезни и старость дают надежду.
ЮЛИЯ. Надежду?!
ИВАН. Да – надежду: не пережить тех, кого любишь; не похоронить своих детей; надежду, что тебе повезет, и ты не закроешь остановившиеся глаза любимой жены. В моем никогда не болевшем теле заперта изболевшаяся душа. Она окровавлена утратами и рвется на волю. Нельзя человеку жить без надежды. У меня есть только одна: Учитель.
ЮЛИЯ. Я поняла… Ты устал. Ты ждешь его прихода, чтобы он отпустил тебя, так?
ИВАН. Ты веришь мне?! И не смеешься?! Ты поверила каждому моему слову?!
ЮЛИЯ. Ты живешь так долго, что должен был научиться все понимать. Мне легче не верить, что настало утро, что восходит солнце, чем не верить тебе! Ты не знал этого?
ИВАН. Я не знал, Джульетта. Я действительно не знал.
ЮЛИЯ. И ты бросил женщину, потому что боялся потерять ее? Ты так боишься боли? И поэтому сделал так больно мне?.. Не молчи, пожалуйста, Иван!
ИВАН. Джульетта, твои вопросы – как пощечины… Я заслужил их.
ЮЛИЯ. Тридцать лет… Тридцать лет! Я – не бессмертна: для меня это – почти вся жизнь. Ты не захотел подарить мне кусочек своего бессмертия, и теперь я стара.
ИВАН. Нет, ты – прекрасна! Если бы я мог стать таким, как все, я упал бы перед тобой на колени и просил бы позволить мне состариться с тобой вместе. Но я останусь тем же, а ты будешь угасать. Твои чувства притупятся, а мои будут все так же кровоточить. Ты бы хотела, чтоб я возил тебя в кресле, как Веру Аркадьевну, и тайком плакал у тебя за спиной?
ЮЛИЯ.(Закрыв лицо руками) Нет! Нет! Нет!.. (Отняв руки от лица и вглядываясь в Старуху) Иван, смотри… она не просыпается… Я кричу, а она спит!
ИВАН. Она не проснется больше. Она еще здесь, но глаза ее повернуты к другому миру.
ЮЛИЯ.(Плачет). Нет… Нет… Нет…
ИВАН.(Обнимая ее) Милая, милая моя Джульетта! Поплачь, но знай: она счастлива. Я вижу это. Ей там светло.
ЮЛИЯ. А меня обступает тьма…
ИВАН. Нет, нет!
ЮЛИЯ. Да, Иван. Вокруг меня – тьма, и она все плотнее и непрогляднее. Верушка была таким веселым, таким ярким фонариком в моей тьме! Я теперь – совсем одна. Моя дочь меня ненавидит. Мы с ней – чужие… Ты помнишь ту нашу птицу, Иван?
ИВАН. Ту, что влетела в окно и разбилась о зеркало?
ЮЛИЯ. Да. Вот и я так все летела-летела – прямиком в собственную выдумку, а там – ничего: стена… Ты гладишь меня, как тогда гладил ту птицу… Признайся, ты ведь что-то с ней сделал: она не сама очнулась, да?
ИВАН. Ты так заплакала, когда она упала камнем на пол! Ты сказала, что это влетело к нам наше будущее дитя, и теперь оно не родится. Нужно было тебя успокоить, и я сказал, что она жива и сейчас очнется.
ЮЛИЯ. Это была неправда?
ИВАН. Она была мертва. Но ее маленькая душа еще не успела упорхнуть, и я вернул ее.
ЮЛИЯ. Как ты это сделал?
ИВАН. Я попросил ее вернуться. Я очень попросил ее – ради тебя. И она согласилась.
ЮЛИЯ. Иван, верни мне Верушку, пожалуйста! Ты же сможешь, правда? Верни мне ее! У меня больше ничего нет…
ИВАН. Джульетта, ты – все та же маленькая девочка. Вера Аркадьевна – не глупая птичка, обманутая зеркалом. Она вряд ли захочет вернуться.
ЮЛИЯ. Иван, попроси ее! Она, наверное – тоже еще близко! Я тебя умоляю, я встану на колени… (Пытается встать перед ним на колени; он ее удерживает). Ты же сможешь, Иван, я верю! Пожалуйста! Я верю!!
ИВАН. Хорошо, я поговорю с ней. Но решать – ей. (Молча гладит Старуху по голове).
СТАРУХА.(Глубоко вздохнув и открывая глаза) Здравствуй, Иван. Хорошо, что ты здесь. А я вот думала, помирать мне уже или нет еще. Но вижу, что надо повременить… А почему?.. Забыла… А ты, молодой человек, все по смерти тоскуешь, и жизнь тебе – чужбина?
ИВАН. Вы все слышали?
СТАРУХА. Слышала… А знаешь, там, может, и неплохо, но разница-то невелика… Что там, что тут – человеку нужен человек: все остальное – вздор… Почему же я помирать-то раздумала, в толк не возьму?.. Ах, ну да, Фома… Все дело в Фоме: не могу я его бросить, нельзя так. Ты, Юлька, не сердись, поезжай на океан без меня. Я с Фомой останусь.
ЮЛЬКА.(Обнимая Старуху) Я не поеду на океан. Туда уже не проехать: дороги нет.
СТАРУХА. Как это – нет дороги? Куда она делась?
ЮЛИЯ. Мы с Даной ехали долго, пока не увидели что-то невообразимое. Там, далеко впереди, разрушается дорога. Асфальт дыбится и трескается; из трещин лезут стебли и зеленые стволы; стоит тяжелый кислый запах; машины обрастают борщевиком, а люди бродят вокруг них, одурманенные, спотыкаются и разговаривают непонятно с кем.
ИВАН. С мертвыми! Они говорят с мертвыми! Значит, это началось! Это началось!
СТАРУХА. Что началось?
ИВАН. Начались знамения! Мертвые слышат голос Сына Божия и выходят из могил! Это предсказано! Теперь Он придет скоро, я дождался!
СТАРУХА. Ты в этом совершенно уверен?
ИВАН. О, я давно предчувствовал, что все начнется именно здесь, на этой земле, где не действует здравый смысл и поругано все, что держит людей вместе!
СТАРУХА. Да почему же так-то?! Почему же безумию предпочтение такое?
ИВАН. Но как иначе?! Учитель придет, чтобы дать миру новую истину. А для новой истины нужно расчистить путь к сердцу человеческому. А путь к человеческому сердцу забит предрассудками, как эта дорога – машинами. Только безумные чисты от предрассудков… Мне нужно ехать… (Берет велосипед) Я должен быть там – там, где разрушается дорога! Мне нужно туда… Прощай, Джульетта, и прости меня, если можешь. Прости!
ЮЛИЯ. Что мне простить тебе?
ИВАН. Мою слабость. Я не должен был уступить тому чувству, что завладело мной тридцать лет назад. Не должен был.
ЮЛИЯ. Прощай, Иван.
ИВАН. Прощайте, Вера Аркадьевна.
СТАРУХА. Постой! Давай договорим. Значит, по-твоему, Он придет к безумным?
ИВАН. Его благодатная истина подобна огню. Благоразумие бежит от огня. И благополучие не ищет благодати. А на этой земле ни благоразумия, ни благополучия не было и нет.
СТАРУХА. И поэтому Он придет сюда?!.. Должен ли ты сам быть безумным, молодой человек, если ты – ученик Сына Божьего?
ИВАН. Вам кажется, что я ищу его не там, где нужно?
СТАРУХА. Да что ты, милый! Откуда ж мне знать, где его искать? Я понять не могу, почему ты ищешь его? Разве он сам тебя не найдет, если ему надо? А ну как найдешь ты его, а он скажет: не знаю тебя, ты – не тот, кого мне надо?
ИВАН. Почему?
СТАРУХА. А вдруг – как раз и потому, что не понял ты, к чему твое испытание? Ты старше меня на столько, что и подумать страшно, и узнал ты многое. Но ты никогда старым не был. Не можешь ты всего знать, пока не жил в немощи старческой.
ИВАН. Скажите мне. Что вы знаете?
СТАРУХА. Сказать-то можно, да откроется ли тебе то, что скажу – такому молодому, пусть даже и прожившему двадцать моих жизней? Тебе такое открывалось, что мне и не вообразить, да только в теле твоем страсти не утихали никогда. А вот когда они совсем уж улягутся – эти самые страсти-то – тут только и сообразишь, что, сколько ни возьми от жизни, а с собой унесешь не много. Всякая дорога приятней налегке, а уж последняя…
ИВАН. Я и так – налегке, но дороги мне нет! Я давно ничего не хочу от жизни и не беру.
СТАРУХА. И напрасно! Зачем бы тебе давали, если не для того, чтобы ты брал? Ты, конечно, устал от всего, что жизнь дает, и о покое мечтаешь. Ну, не хочешь, не бери! Но все ли ты отдал, что мог? Ведь если тебе есть, что отдать, а ты не отдаешь, это же будет тяготить тебя везде, милый ты мой – хоть здесь, хоть там!
ИВАН. Что же мне отдать?
СТАРУХА. Да нет ничего проще: отдай то, что у тебя просят. Дай просящему, вот и все.
ИВАН. Просящему? Чего можно у меня просить?
СТАРУХА. Послушай. Ты ждешь, что придет кто-то и отпустит тебя, а он не идет, так?
ИВАН. Да.
СТАРУХА. Разве ты не понимаешь, что тебя испытывают?
ИВАН. Конечно, я понимаю!
СТАРУХА. Понимать – понимаешь, а испытание никак не пройдешь! Только, когда урок закончится, наступает перемена, дружок. Каждая душа, в ком бы она ни жила, должна выучить какой-то свой урок, и тогда получит отдых. Что твой урок тяжел, я тебе верю, но это – твой урок, и ничего тут не попишешь. То, что тебе нужно усвоить, написано белым мелом на черной доске у тебя перед носом, а ты не видишь.
ИВАН. Белым мелом на черной доске?.. (Медленно ставит велосипед на место).
СТАРУХА. Конечно! Это же – обычная игра: жизнь играет с человеком в жмурки, и человеку водить. И время тут роли не играет: повязку на глазах одни носят сорок лет, а другие – все сто. Почему бы и не тысячу и не две?
ЮЛИЯ.(Ивану) Ты не уезжаешь?.. Почему?..
ИВАН.(Пристально вглядываясь в нее) Я пытаюсь снять повязку и прочитать…
Входят Дана и убитый горем Фома.
ФОМА.(Застыв) Вера…
СТАРУХА. Доброе утро, Фома.
ФОМА. Вера… (переведя дух) а мне сказали, что ты…
СТАРУХА. Умерла? Да нет: хотела, уж было, но передумала. Ты-то ведь без меня пропадешь, небось?
ФОМА. Пропаду! Пропаду! (Плача, опускается на колени перед ее креслом).
СТАРУХА. Ну, что это ты вздумал, Фома? Ну же, ну! (Гладит его по голове).
ФОМА. От радости я, Вера, от радости: ведь не думал уже тебя живую увидеть! Ты уж теперь езжай спокойно на свой океан, радуйся там, а я тут буду радоваться, что живая ты!