- А что - дальше? - сказала Валентина и серьезно добавила: - Битый он жизнью человек, пусть отдохнет, осмотрится…
В это время доска на крыше дома затрещала и откинулась - и в дыре появилась физиономия Збруева.
- Крыша-то у вас - решето! - крикнул он. - Инструмент есть?
- В сараюшке!
Збруев закрыл дыру, спустился с чердака вниз. В сарае отыскал ящик с инструментами. Вытащил ржавый молоток, гвозди, рубанок…
Солнце перевалило через горизонт, и тени снова начали удлиняться. Подсыхала между грядками выполотая сорная трава.
Валентина полоскала белье в речке.
Збруев сидел в сторонке, подстелив газетку, и покуривал.
- В общем, поносило меня по жизни… - неторопливо рассказывал он. - Один раз даже чуть в сектанты не попал.
- Господи! - ахнула Валентина. - И в сектанты!..
- Было. Один меня все сманивал, вином поил… Иди, говорит, в сектанты, ничего для тебя не пожалею. Спасибо свои ребята, демобилизованные, отбили…
Валентина слушала, забыв про только что выполосканное полотенце, и с него текли струйки воды.
- Надо же… сколько вы в жизни перетерпели!..
- Всего не расскажешь!.. - махнул рукой Збруев - и встал. - Давайте, помогу.
- Что вы! Мужчине белье полоскать. Засмеют!
Валентина перекинула коромысло через плечо - и пошла, а Збруев - за ней.
- Или вот еще был случай… - сказал он.
Свечерело. Потемнел и слился в сплошную стену лес. Вспыхнуло первое окошко на другом конце деревни.
О дно подойника звякали струйки молока. Валентина доила корову, а Збруев сидел рядом, покуривал и продолжал свою печальную повесть.
- А самое, конечно, тяжелое, это что один на свете… Сирота ведь я. Ни отца, ни матери. Только тетка, которая - с камышом-то… И в личной жизни… Дружил я, правда, с одной девушкой, артисткой… Скажу вам честно: изменила она мне. И главное, очень подло. С одним генералом!
Збруев говорил задушевно и искренне, и было похоже, что наступил момент, когда он сам уже безоговорочно верит в свои рассказы.
- И что же, - печально спросила Валентина. - Так вас никто и не пожалел в жизни, не полюбил?..
Збруев отряхнул пепел и вздохнул.
- Ну… если уж до конца… любила меня одна девушка. Так любила - это рассказать даже нельзя… В шахматы я ее, подлец, проиграл.
И что с ней стало?
- Так вот - тот самый сектант, помните?.. он ее и заманил, - сказал Збруев.
Валентина смотрела на Збруева потрясенная, охваченная бурной бабьей жалостью.
- Бедненький вы мой… Расстраиваю я вас, все выспрашиваю, раны шевелю… Да ведь я так думаю: чего же человеку от человека таиться, раз наболело?..
- А… - махнул рукой Збруев. - Что прожито, то прожито. Не переиграешь…
Збруев спал на сеновале.
Полоска света пробежала по стене. Скрипнула лестница.
- Костя…
Збруев, не открывая глаз, вскочил.
- А?.. Что? Подъем?
- Костя, - тихо сказала Валентина. - Это я.
Проснулся Збруев на широкой кровати Валентины, отороченной белым кружевным подзором. Рядом с его головой лежала смятая вторая подушка. На подушке спал кот.
- Валя!.. - закричал Збруев, протирая глаза.
- Что кричишь, тут я, - улыбнулась Валентина, заглядывая с кухни.
- А, - успокоился Збруев. - А то я смотрю: где ты, а ты уже, оказывается, встала…
- Я уже и на ферме была, - сказала Валентина, - всю скотину подоила, покормила. Сейчас тебя кормить буду!
Збруев блаженно потянулся.
- Иди сюда!
- Нет, Костенька, у меня каша варится.
Валентина подошла к шкафу, привстала на цыпочки, потянулась за солью. Платье оголило ее икры.
- Валь, - снова позвал Збруев.
- Ну что?
Збруев подумал:
- Дай… папиросы.
Валентина пригрозила Збруеву пальцем и, пробегая мимо него, бросила пачку и спички.
- Натощак курить вредно, - сказал Збруев. - Молочка бы, что ли, дала…
- Ох и хитрый! - засмеялась Валентина.
Она налила молока в кружку, поставила ее на деревянную лопату для хлебов - и протянула Збруеву.
- На тебе молочка!
Збруев мгновенно схватил лопату за другой конец.
- Отдай! - закричала Валентина.
- Не отдам!
- Мне нужно, - хохотала Валентина.
- И мне нужно.
Перехватив лопату, Збруев притянул к себе Валентину. Валентина, смеясь, отбивалась. Все замешалось в барахтающемся комке: лопата, руки Збруева, ноги Валентины, ее волосы, подушка - и изумленный кот.
Валентина, тяжело дыша, раскрасневшаяся, поднялась, шлепнула Збруева по спине, и оправляя платье, пошла обратно на кухню.
Збруев снова вытянулся на кровати.
- Валь, а ведь как хорошо, что мы с тобой нашли друг друга, правда?
- Правда… - счастливо улыбнулась Валентина у плиты.
Збруев появился на кухне, натягивая гимнастерку. Сел на лавку.
- Я тебе вчера немножко неверно рассказывал… Волновался. Генерала-то как такового не было. Артистка - была… потом я заехал к одной ткачихе в Краснопрядск, и еще к комсомольскому работнику, у вас тут, в Верхнегорске…
Валентина слушала не оборачиваясь.
- Это что же, у тебя вроде - смотр происходит?
- В каком смысле?.. Да что ты, Валюша!..
- Ну вот, - тихо сказала Валентина, - еще одну посмотрел и можешь ехать дальше…
Збруев вскочил с лавки, развернул Валентину к себе лицом и заговорил убедительно и радостно:
- Ты думаешь, у меня с ними что-то было? Ничего не было! Да ты сама подумай - если бы было что-то стоящее, неужели бы я к тебе сюда, за тыщи километров поперся?!
И по лицу Валентины сразу понял, что с радости ляпнул что-то непоправимое.
- Ой… Валь, да не слушай ты меня, дурака! Мало ли что язык… ну пошутил я… Мы же свои люди! А?.. Валюша!
Но было поздно.
Не ответив, Валентина вышла из комнаты - и вернулась с чемоданом Збруева. Открыла его - и стала бросать туда збруевские пожитки: зеркало, бритвенный прибор, сапожную щетку.
- Ты что это, Валь? - насторожился Збруев.
- Одевайся! - сказала Валентина. - Живее. Ну!
Збруев, не спуская с нее глаз, послушно натянул штаны.
Валентина защелкнула чемодан - и поставила перед Збруевым.
- А теперь - иди отсюда!
- Как?..
- Вот так. Как пришел!
- Валь… - заморгал Збруев. - Да как же это… после всего!.. Я же тебя люблю!
- А я - нет! Думаешь, раз письма писала - значит, уж и люблю? Посиди-ка здесь вечерами - самому черту станешь писать!
- Опять одна останешься? - в отчаянии произнес Збруев. - А я все-таки мужчина… по-хозяйству…
- Не привыкать. За покос - спасибо. А теперь - кругом, марш!
И столько было в ее глазах непреклонной решимости, что Збруев сник, взял чемодан, сунул ноги в сапоги - и поплелся вон из дома.
- Постой! - догнала его Валентина на крыльце. - На вот… - она протянула Збруеву кулек с яйцами и хлебом.
- Валюша… - неуверенно начал Збруев. - А может, еще все наладится, а?
Валентина закрыла дверь.
Она медленно прошла в кухню, опустилась на табурет и застыла неподвижно, точно окаменев.
Вдруг послышался стук в окно, Валентина оглянулась. За стеклом стоял Збруев, делал какие-то знаки и беззвучно шевелил губами.
- Ну что еще? - Валентина приоткрыла раму.
- Вон и крышу я недочинил… - послышался голос Збруева. - А, Валентина Кондратьевна?..
Окно захлопнулось, и вслед за этим, отрезая последнюю надежду, громко лязгнула щеколда.
На пригорке, у березы сидят ярославские ребята. Тренькают балалайками, и такой идет между ними разговор:
Предусмотрено в Госплане
По науке на пять лет,
Сколько нужно девкам тканей,
Детям школ, а нам - ракет.
Все расписано уставом,
От штыка до сапога,
Как общаться с комсоставом,
Чем и как разить врага.
Перспективы планов гладки,
А в любви - наоборот,
Тут сплошные беспорядки:
Бабы - путаный народ…
А под пригорком сидел печальный Збруев. Развернув на коленях Валентинин кулек, ел он яйца, ел без соли - разве что скупая соленая слеза его - нет-нет, да и скатывалась на крутой желток…
Тяжелый пассажирский самолет медленно взял разбег, оторвался от земли…
Это был большой сибирский аэродром, населенный самолетами всех марок, от мала до велика, шумный и будничный, как большой железнодорожный вокзал.
К окошечку военного коменданта стояла очередь. Комендант, усталый, пожилой капитан, - разрешал самые разнообразные вопросы.
- Транзит - третья касса налево, - объяснял он взмокшему от путевых трудностей солдату. - Вы что, читать не умеете? Следующий.
Следующим был полковник.
- Иркутск не принимает, - сказал он. - Нелетная погода…
- Знаю.
- Но ведь у меня там дочка рожает…
- Над погодой не властен. Придется рожать без вас. Следующий.
- Здравствуйте, товарищ капитан! - показалась в окошке физиономия Збруева.
- Короче, - сказал комендант.
- Повернуть, - сказал Збруев.
- Кого?
- Проездное предписание.
- Куда?
- К тетке!
- Ефрейтор, - поморщился комендант. - В чем дело?
- Понимаете, товарищ капитан, - пояснил Збруев, - я уже до половины проехал. Значит, теперь все равно: что туда ехать, что обратно. Я все подсчитал. - Збруев растопырил пальцы, как циркуль, и отмерил расстояние. - Туда пять тысяч километров и туда пять. Государство ничего не потеряет.
- Ваше предписание! - протянул руку комендант. - Так… Хабаровский край, село Кресты… Третья касса за углом! - он вернул литер. - Счастливого пути!
- Вы меня не поняли, товарищ капитан! Я хочу его повернуть! Понимаете - повернуть! - Збруев для убедительности повернул в руках предписание. - Чтобы обратно, в Вологодскую область! К тетке!
- Струсил, что ли? - сказал комендант. - Вначале, значит, дайте мне Дальний Восток, а теперь - хочу к тетке?
- Чего мне трусить, - вздохнул Збруев. - Меня и так жизнь била… - он оглянулся и заговорил вполголоса. - Я сейчас объясню. Не хотел при людях… Понимаете, у меня семь невест. Первую я проехал, вторую недооценил… а себя - переоценил! Вы меня понимаете, товарищ капитан? Любовь ведь не вздохи на скамейке, верно?..
- Слушай, ефрейтор, - сказал комендант. - Мне за день столько всякого врут! Ты бы хоть врал правдоподобнее. Семь невест… Разве такое бывает?
- Бывает! Я живой пример!
Комендант начал всерьез сердиться.
- Ну, вот что. Хоть ты мне про сорок невест заливай, а проездное предписание может изменить только военный министр. Понял? Следующий.
Гневная толпа военнослужащих оттеснила его от окошечка.
- Нельзя меня туда пускать!.. - раздался под стеклянными сводами аэровокзала отчаянный крик - и потонул в реве самолетного мотора.
- Товарищи, минутку внимания! - сказала стюардесса, входя в салон. - Наш самолет пролетает над озером Байкал. Мы идем на высоте девять тысяч метров со скоростью по рядка тысячи километров в час. Температура воздуха за бортом - минус шестьдесят градусов.
- Шестьдесят?.. - встревожился сосед Збруева, интеллигентный командировочный. - Такой мороз?
- Это вверху, - сказал Збруев. - А внизу - плюс восемнадцать.
Сосед взял у стюардессы бокал с водой, проводил ее восхищенным взглядом и подмигнул Збруеву:
- А?..
Збруев покосился на девушку, но потом равнодушно отвернулся к окну.
- Не скажите… Все-таки красивая женщина - это… - сосед изобразил рукой нечто возвышенное.
- Между прочим, одному мужчине пересадили женское сердце, - сказал Збруев. - Так он сразу помер.
- Ну, это от несовместимости, - возразил командировочный.
- Вот и я говорю.
Командировочный с любопытством посмотрел на Збруева, потом спросил:
- Куда летим, солдат?
- К невесте.
- Как же так? - ухмыльнулся командировочный.
- По предписанию.
- М-да… - помолчав, сказал командировочный. - Дожили…
Стучит компостер, отбивая на литере Збруева очередную транзитную пересадку.
Летит над тайгой вертолет. Збруев примостился у окошечка на тюках почты.
Снова - удар компостера, неумолимый как рок.
Пробирается по зыбкой лежневке среди тайги автобус. Трясется на заднем сиденье Збруев…
И вот перед ним широкая таежная река, и матовые, как олово, волны разбегаются под тупым носом баржи-самоходки, груженной разнообразными землеройными машинами.
Збруев сидел на корме, укрывшись от ветра в ковше экскаватора, - тихий, обреченно смиренный. И не могли его вывести из этого состояния ни шумные бородатые геологи, расположившиеся на палубе со своими рюкзаками и теодолитами, ни местные женщины, зорко опекавшие любознательных ребятишек, ни мужчины в брезентовых робах, резавшиеся за его спиной в домино.
А чуть поодаль, здесь же, на поручнях баржи, - примостились ярославские ребята со своими балалайками.
Мы на свадьбе у героя
Прогуляли до утра.
Дефицитною икрою
Заедали осетра.
Молодая в белом платье
Под серебряной фатой
Поражала дивной статью
И небесной красотой…
Между тем баржа сбавила обороты, стеклянные шары покатились из-под винта и вспенили воду. От крошечного причала к барже направилась лодка с двумя гребцами. А третий, что сидел на корме, приподнялся и крикнул, сложив ладони рупором:
- Збруев, Константин Яковлевич, есть тут?
- Есть, - отозвался Збруев, взял чемодан и пошел к трапу.
Лодка покачивалась на волнах под бортом. У Збруева приняли чемодан, помогли спуститься вниз.
Гребец оттолкнулся от баржи веслом, и лодка поплыла к берегу, а баржа снова обросла бурунами и двинулась дальше.
- Ну, здорово, ефрейтор! - сидевший на корме седой, крепкий мужчина протянул Збруеву руку. - Лукьянов, директор зверосовхоза.
- А где Мария? - спросил Збруев. - Замуж вышла?
- Почему - вышла? Нет… - директор вздохнул. - Места у нас тут, брат, роскошь! Икру ложками едим. А пушнины - и говорить нечего. Хороший охотник у нас тут - на золоте, можно сказать, кушает…
- А Мария? - повторил Збруев.
- Вот с Марией хуже… - смущенно почесал в затылке директор. - Понимаешь, солдат… режь меня, руби голову - это я тебе писал! Сезон, понимаешь, хороших стрелков мало, задыхаюсь, еле план тяну… Дом тебе поставлю, заработаешь хорошо - только прости ты меня Христа ради! Не для себя стараюсь, для государства!
Збруев молчал.
- Ефрейтор, - забеспокоился директор. - Скажи ты хоть что-нибудь!
- А что говорить, - равнодушно произнес Збруев. - Все нормально.
- Как нормально? Не обиделся?
- А чего обижаться… К этому оно и шло. А карточка-то чья? - поинтересовался Збруев, вынимая фотографию.
- Карточка? - сказал директор. - Это целая история. Думал я, что тебе послать? Чтобы наверняка проняло. Артистку послать - узнаешь. И послал я тебе художественное произведение из Эрмитажа. Символ женской красоты и материнства. Мадонна Аве Мария!
Лодка приближалась к берегу, где, потеснив тайгу, стояло несколько бревенчатых домиков и виднелся причал. А на причале - ярославские ребята:
Не забыть еще сказать бы,
Чтобы правду знал народ, -
Совершилась эта свадьба
Чуть попозже, в Н-ский год…
Как я дошел до жизни такой
В раннем детстве почти все пробуют перо. Перо - это образно говоря, а чаще всего карандаш, который первым попадает ребенку в руки.
Сейчас, правда, первым попадает ребенку в руки компьютер, где не нужно ни пера, ни карандаша, - но мое детство было раньше этих золотых времен.
И вот, едва научившись выводить карандашом печатные буквы, с зеркальным "Я" и с "И" в виде латинского "N" - мальчики и девочки моего времени уже слагали стишки и сочиняли рассказы.
Был и у меня такой, первый в жизни, рассказ, который назывался: "Волк, эй". Помню его дословно (что нетрудно): "Пошли мы в лес с Михой. Увидел волка и кричу: Миха, волк, эй!" Все. Размер произведения, собственно, определялся размером оборотной стороны обложки книги, на которой он был написан гигантскими (другими не умел) буквами, - а другого чистого листа для продолжения этой истории не было. С бумагой тогда, в конце войны, было сложно. Как и с книжками. Лично у меня тогда было только две книжки, и то не совсем для младшего возраста: "Марка страны Гонделупы" и "Школа в лесу". Содержание их плохо помню, зато их обложки, форзацы и вообще все свободные от строк и рисунков места стали для меня полем первых собственных литературных проб.
Не скажу, что я был каким-то особым, читающе-пишущим мальчиком. Главная жизнь у нас шла во дворе. Там мы - двором на двор - дрались, гоняли пустой консервной банкой в футбол, играли монетками в "расшибалочку" и "пристенок" - в общем, проводили время как все ребята послевоенных лет. Но мама, едва только я научился читать, стала приносить мне книжки из библиотеки. Этим, я думаю, она хотела отвлечь меня от беспутной дворовой жизни. Но, сама того не предполагая, она сделала большее - сломала мне жизнь. Я мог бы стать инженером-строителем, как отец, и, может быть, строил бы теперь дворцы для миллионеров. Или бухгалтером, как дедушка, - и, может быть, возглавлял бы бухгалтерию какого-нибудь "Лукойла". Кто знал тогда, что профессии эти станут такими престижными и доходными. Но мне неожиданно очень понравилось читать. И хуже - чем больше я читал, тем больше мне хотелось писать. Мне уже мало было эссе типа "Волк, эй", да и с бумагой стало налаживаться.
Что я писал? Практически то же, что и читал. Прочитав, скажем, научно-фантастический роман, я тут же садился писать научно-фантастический роман. Я очень старался, чтобы получалось похоже. Разница заключалась в одном: тот роман был в 500 страниц и имел конец. Мой - содержал 5 страниц и на том обрывался. Потому что мама приносила исторический роман, и, проглотив его, я садился сочинять исторический роман, который тоже кончался, едва начавшись. Книг в маминой заводской библиотеке было много, а я еще до школы читал быстро…
Короче, не знаю, чем кончилась бы эта неравная борьба литературы с моими попытками догнать и перегнать ее, - если бы в мою жизнь не ворвалось кино. В кино мы бегали и раньше, но там было неинтересно: старые советские фильмы за редким исключением были скучными, а потом, в 50-е годы, их стало очень мало. Пять, от силы, в год. Столько, сколько мог посмотреть в свободные часы Сталин - без его одобрения ни один фильм на экраны не выходил. Но к счастью, и особенно к счастью моего поколения, существовала такая организация, как Кинопрокат. Кинотеатров, кинотеатриков, домов культуры, сельских клубов, передвижных киноустановок существовало немыслимое количество, и говорили, что они приносят в бюджет доход, уступающий только доходам от продажи водки. Пятью фильмами такую бюджетную прореху было не закрыть.