- Была пьеса и точно - для меня… А играть ее будет другой. Умом посвежее, годами помоложе…
- Ну? - Тверской откинулся на стуле.
- Вот и - ну…
Пал Палыч взял свою рюмку. И наступила долгая тишина. И было слышно, как где-то в доме сверлят неподатливую стену и кто-то бубнит гаммы.
- Пашка, - сказал Тверской. - Пошли ты их к черту!.. Сыграешь у меня в театре Трубача. Для начала! У тебя это всегда была коронная роль, будешь лучший Трубач в Москве!..
- Спасибо, Митенька, - Пал Палыч благодарно улыбнулся и покачал головой. - Ты знаешь, вот тебе крест - я на них не сержусь… И на автора тоже. Они правы. Все надо делать вовремя. А наше время, наверное, проходит… Беда только, что мы, актеры, - как красивые женщины: те не умеют вовремя состариться, а мы - вовремя уйти…
- Пятница, суббота, воскресенье, нет у нас от старости спасенья, - со вздохом подытожил Тверской, допил наконец свою рюмку и, положив пальцы на клавиши, взглянул на Пал Палыча, улыбнулся. - И все-таки, знаешь, Паша, - мы счастливее других: нам хоть раз в жизни повезло!
- Это когда?
- Давно. Когда мы с тобой стали актерами! "Не тверди, для чего я смотрю на тебя…" - начал он снова старинный романс, и Пал Палыч подхватил вторым голосом:
…и зачем, и за что полюбил я тебя…
В твоих дивных очах
Утопил сердце я,
И до гроба любить
Буду только тебя…
Так пели они в гулкой, пустой квартире, под расстроенное фортепьяно - два непохожих человека, с разными судьбами, уравненные в это мгновение общим воспоминанием о лучших днях, - пели неожиданно молодо, ладно и радостно.
Они не слышали стука, доносившегося из прихожей, а может, принимали его за одну из разновидностей звуков, которыми был наполнен обживающийся дом, - а стук становился все сильнее, тревожнее.
Наконец Тверской поднял голову, и стихла музыка, а затем и песня. Стучали в дверь.
Тверской вышел в прихожую.
- Тебе кого, девочка? - услышал Пал Палыч его удивленный голос, потом был невнятный ответ, и снова любезный бас:
- Здесь, здесь, прошу, барышня!.. - Тверской вернулся в комнату, пропуская перед собой растрепанную Катю.
- Катенька?.. - поднялся Пал Палыч. - Как ты меня нашла?
- Тебе звонили… Я в театре была… мне дали адрес… - она оглянулась на Тверского, тот деликатно отошел, и Катя сбивчиво, торопливо зашептала что-то Пал Палычу.
- Что? - страшным голосом вскричал Пал Палыч. - Когда?..
Пал Палыч преобразился неузнаваемо.
- Идиоты!.. - кричал он, ища пальто и шапку, и Тверской вдруг понял, что внезапный гнев Пал Палыча обращен на него. - Расселись тут в своих комиссиях!.. Бездушные люди! - слышал Тверской уже из прихожей и бежал за Пал Палычем, метавшимся в поисках выхода. - Выпусти меня отсюда!
- Стой! Паша! - догнал его Тверской. - Объясни, в чем дело?
- Это вас гнать надо из театра - помелом! Ни уха ни рыла не понимаете!.. Красавица… Протеже!.. - разносился голос Пал Палыча на лестнице, а Катя спешила следом и кричала испуганно:
- Да не насмерть, Палыч!.. Не насмерть!..
Светильникова - в сером байковом халате, осунувшаяся - сидела на краешке подоконника в больничном вестибюле.
- Таблетки, записка… - она поежилась от неприятных воспоминаний. - Пошлая мелодрама. "Ее жизнь разбилась о сцену…" Нет, я и вправду, Палыч, ни на что не гожусь…
В авоське у Пал Палыча виднелись оранжевые апельсины, и смотрел он на Ольгу радостно и ласково.
- И бог с ней, со сценой! Вы живы и глядите молодцом - хоть сейчас на обложку журнала, честное слово!.. Здоровы, слава богу, - это главное!
Светильникова грустно усмехнулась:
- Теперь и вы, Палыч, мне больше ничего не оставляете?..
- Да разве, Оленька, этого мало?
- Спасибо… - не сразу ответила Светильникова и подняла глаза: - Палыч! А ведь вы знали, что из меня ничего путного не получится?.. - Пал Палыч собрался было возразить, но Ольга кивнула: - Знали. Вы не могли не знать. Почему вы не сказали мне правды? Я ведь вас просила…
Пал Палыч медленно и понуро сник.
- А что такое - правда, Ольга Сергеевна?.. Кто ее знает до конца?
- А я вас и не упрекаю. Вы щадили… жалели. Одна виновата, сама… - Светильникова улыбнулась Пал Палычу печально, но ободряюще: - Вот я и поумнела… Когда поняла, что жива, что солнце на подоконнике - теплое, мне и стыдно стало, и ясно… Надо жить, как отпущено. Как дано… или не дано… Только дайте мне слово, поклянитесь, Пал Палыч! Он… об этой истории - никогда не узнает!.. Потому что это будет уже не любовь, - ответила она на вопросительный взгляд Пал Палыча. - А снова - жалость. А я в нее больше не верю.
Светильникова помолчала, задумчиво покачивая головой.
- Я ее боюсь…
Редакционный "газик" медленно, пронизывая светом фар поземку, двигался по покрову широкой реки. Оголенные ветром, блестели в сумерках участки темного льда. Верещагин сидел за рулем, Роман Семенович - рядом; он изредка поглядывал на Виктора Ильича, желая и не решаясь о чем-то спросить.
- Вам… - начал наконец Знаменский, - вам Ольга Сергеевна давно не писала?
- Давно, - Верещагин обернулся. - А что?
- Да странная история, - пожал Роман Семенович плечами. - Дошли слухи, что она не собирается возвращаться в наш театр… как будто бы едет в Петропавловск…
- Если вы скажете, что - на остров Диксон, - помолчав, устало отозвался Верещагин, - я тоже не удивлюсь.
- Так уж?
Верещагин вильнул рулем, выводя машину из заноса.
- Привык. Привык, Роман Семенович, не удивляться ничему, что преподносит ваш мир… таинственный и смертному непостижимый… Вот это - мое, - он кивнул на кипу свежих газет, лежащую на заднем сиденье. - "Шире фронт снегозадержания", "Новому году - новые темпы"…
- Не зарекайтесь, - Знаменский мотнул головою. - У вас талант, и если он уж раз пробился - хотите вы или не хотите, вы будете писать… Искусство умнее нас. И властнее… Думаете, так уж мне охота ехать на выездной, за сотню километров? А нужно - без Пал Палыча весь репертуар развалился: вводы, замены… И я - еду, не могу не ехать…
…Они стояли за кулисами бревенчатого поселкового клуба - и слушали голоса со сцены и дыхание зрительного зала.
- И мне кажется, - сказал вдруг Знаменский, - я даже знаю, о чем вы напишете… Это будет история о мужчине и женщине… о том, как она уехала за тридевять земель искать свой берег… как они писали сотни неотправленных писем, клялись в любви и ненависти, рвались друг к другу, но каждого удерживала своя страсть… свое предначертание… Может, вы и меня там выведете, - добавил Роман Семенович, - в роли какого-нибудь злодея… И я, знаете, не обижусь. - Он взглянул на Верещагина и улыбнулся: - При условии, конечно, что эту пьесу вы отдадите в наш театр!
А из зала тянуло теплом натопленной печи, оттуда слышался смех, и, покрывая реплики актеров, то и дело вспыхивали аплодисменты.
8
Та осень в Москве была промозглой и сырой. Снег выпадал и тут же таял, на мостовых и тротуарах лежала грязная кашица.
Пал Палыч мучался непривычной погодой и каждое утро ждал настоящего мороза - но потом привык понемногу, купил себе боты-мокроступы и таким образом приспособился к изменившимся климатическим условиям.
С утра он отправлялся за покупками, потом с наполненной сумкой приходил встречать Катю - в школу или на каток, откуда она выбегала ему навстречу раскрасневшаяся, с белыми конькобежными ботинками, болтающимися через шею на шнурках; и они, если не было срочных дел дома, шли на базар или в кино. А в театр Пал Палыч не ходил - с Мишей Тверским он считал себя в ссоре, стоять же возле подъезда и спрашивать лишний билетик полагал унизительным.
В парадном он отпирал почтовый ящик, доставал газеты - и всякий раз ждал письма, но тех писем, которых он ждал, не было; пришло лишь два, от Марии Бенедиктовны, коротких, написанных размашистым косым почерком. В одном были фотографии: Мария Бенедиктовна в новой роли. Пал Палыч долго их рассматривал, снимки были плохие, любительские, и Мария Бенедиктовна выглядела на них чересчур залихватски.
Подошел Новый год, загорелись огни новогодних базаров.
Они с Катенькой купили елку, принесли домой, делали игрушки, сочиняли смешные плакаты. А когда плакаты и игрушки были развешаны и елку опутали разноцветные фонарики, произошло радостное событие: пришла телеграмма. Но опять не из Белореченска - а издалека. Из Африки.
Они ждали запаздывающий самолет - и махали руками Вадиму и его жене, когда те наконец показались за пограничным турникетом, - и держали в руках теплые пальто для них, одетых не по-зимнему; потом были объятия и поцелуи, потом ждали багаж, и Вадим знакомил отца с друзьями, чернокожими африканцами, прилетевшими тем же самолетом.
У африканцев были очаровательные, закутанные до бровей детишки, быстроглазые и белозубые.
А потом, в двух такси, ехали домой, по Ленинградскому шоссе, по мосту через канал, мимо стадиона "Динамо", по украшенной неоновыми снежинками улице Горького…
На следующий вечер - это был канун Нового года - в гостиной квартиры Горяевых зажглась елка.
Стол был раздвинут и накрыт, горели свечи, и радужный полумрак казался особенно праздничным - может быть, оттого, что было много народа. Кроме старых знакомых пришли в этот вечер и новые - африканцы с детишками, и в шумном гомоне русская речь непрестанно сменялась английской.
А когда стрелки стали близиться к двенадцати, распахнулась дверь - и на пороге появился Дед Мороз.
- "Закрывайте руки-ноги, - густым басом гудел он сквозь ватную бороду, и присвистом, очень похоже, изображал вьюгу. - Закрывайте уши-нос! Ходит-бродит по дороге старый дедушка Мороз!.."
И под эти бесхитростные прибаутки из мешка один за другим возникали подарки: тульский пряник, перевязанный ленточкой, шоколадный заяц, барабан - и дети ревниво тянули шеи, ожидая своей очереди.
А через минуту Дед Мороз был уже за пианино и, подыгрывая себе, пел.
Детские руки цеплялись одна за другую, вокруг Деда Мороза, вокруг елки завертелся настоящий ералаш…
Одна Катя не принимала в нем участия и глядела на деда с недоумением, с обидой. То, что происходило, казалось ей стыдным, недостойным Пал Палыча, непонятным.
Зато Вадим был очень доволен, смеялся и хлопал в ладоши вместе с детьми - и даже пробовал подтягивать словам незнакомых детских песенок.
Ночью Пал Палыч оделся, защелкнул чемодан и, крадучись, не зажигая света, вышел в прихожую. В доме было тихо, все спали. Он отыскал на ощупь пальто, тихо повернул замок - и вздрогнул, услышав шепот за своей спиной:
- А со мной… ты не попрощался?..
В дверях спальни босая, в ночной рубашке стояла Катя.
- Катенька… - дрогнувшим голосом отозвался Пал Палыч, бросился к внучке, опустившись на колени, обнял ее. - Прости, виноват!..
- Как же ты мог - не попрощаться? Со мной? - повторила Катя. - Ведь я бы все поняла! Я еще вчера… я уже давно все поняла!
- Ну не сердись… - Пал Палыч опустил лоб на ее теплое плечо. - Я знал, ты у меня умница… Я боялся… вот чего боялся, - провел он пальцами под глазами и попытался улыбнуться бодрее. - Конечно, ты бы все поняла… Что никак мне нельзя без этого… знаешь, как это в старину называли? Без лицедейства…
- Только не надо больше так… Как сегодня!..
- Да что ты, глупая! Самая лучшая роль - та, которую играешь сегодня! Да, может быть, это была лучшая роль в моей жизни! Честное слово!
Катя гладила деда по седой голове, а он говорил:
- Теперь у тебя здесь отец и мать, а меня - там ждут… Они мне не пишут, им стыдно, наверное, но я знаю - ждут… Ну, ну - не сметь!.. - приподнял он Катино лицо и заглянул в ее мокрые глаза. - Ты приедешь летом, и мы опять будем жить вместе, на выездные вместе ездить. В Белые Ключи, на Ишимку… Там уже, наверное, мост построили, и поезда по нему ходят… Будем о жизни говорить, книжки умные читать. Ты да я, да мы с тобой… А врать я больше никогда не буду и никому - вот тебе слово, самое честное!
Они сидели на полу в темном коридоре, куда через приоткрытую дверь падала полоса света с лестницы, - и шептали друг другу самые ласковые и нежные слова, которые были у них предназначены для людей…
9
В Белореченске прочно стояла настоящая зима, с сугробами, с неоглядными снегами, начинавшимися от городских окраин, с морозным паром изо ртов.
Пал Палыч зашел домой с вокзала лишь на минутку, несказанно обрадовал своим появлением соседку, оставил чемодан и вновь вышел на улицу.
Он еще не знал, куда идет, просто шел с удовольствием по городу, по исхоженным улицам, здоровался с прохожими, узнававшими его, - но постепенно все ближе становилась площадь со сквером, пожарной каланчой и неказистым зданием театра.
Пал Палыч остановился перед служебным входом как бы в недоумении, постоял минуту, и рука его привычно толкнула дверь.
Здесь ничего не изменилось - крутая винтовая лестница наверх, сводчатое фойе с эскизами и портретами. Морозное солнце, пронзая шторы, блестело на паркете. А дверь в зал была приоткрыта, и оттуда доносились негромкие голоса.
На сцене, распахнутой настежь - непразднично, до голой кирпичной стенки, - шла репетиция. Актеры были еще без костюмов, и декорация пока была лишь обозначена конструкцией, похожей на уходящую в бесконечность лестницу. За столиком в проходе зала сидел режиссер Роман Семенович и недовольно постукивал по рукописи очками:
- Варвара Ивановна - вы опережаете события! - актриса, которую звали Варварой Ивановной, подошла к рампе. - Ведь вы еще не верите тому, что случилось, вам кажется это нелепицей, может быть, шуткой… Слезы будут потом. Еще раз, - сказал Роман Семенович. - И ты, Петя, не хорони себя раньше времени. Пусть для нас продолжается театр, действо! Ну-с, - "не надо плакать"!
- "Не надо плакать… - начал Петя Стрижов, медленно сползая с лестницы на пол. - Или ты не актриса, и не играла смертей пострашнее…"
- Стоп, - с досадой остановил Роман Семенович. - Кто она тебе, кто?
- Варя? Жена, - сказал Петя.
- Только жена? Сколько лет вы вместе? Тридцать! Тридцать лет скитаний, дорог, потерь! Она - твое второе я, мать, сестра, партнерша!..
- Понял, - сказал Петя.
- "Жаль, на поклоны нет сил…" - начал он.
- Это я вижу, - Роман Семенович бросил очки и встал. - Вы играете физическое умирание! Но ведь любовь бессмертна, разве она умирает вместе с вами? Голубчик, Петя, ну разве вы никогда не любили?..
- Понял, - повторил Петя и вернулся в исходную позицию.
- "Ирина… - снова зазвучал текст. - Ведь это только - одна жизнь… А мы, актеры, живем на своем веку сотни раз, мы бываем и королями, и нищими, и рабами, и восставшими воинами…"
Роман Семенович слушал, не останавливая. Все-таки Петя Стрижов был артист милостью божьей, он ухватил верную краску, слова возникали легко, улыбка героя была светлой… Он уходил из жизни красиво, торжественно, как может уходить лишь человек с мудрой и ясной совестью, проживший долго и счастливо.
- Второй выстрел! - крикнул Роман Семенович и сам громко хлопнул в ладоши. И Петя, вздрогнув, застыл, неподвижно распластался на сцене…
- Ну наконец!.. - после паузы произнес Знаменский, судя по всему, очень довольный. - Слава богу! - Петя, отряхиваясь, поднялся. Актеры потянулись к рампе. - Спасибо, друзья мои… Спасибо, Петя, спасибо, голубчик, - Роман Семенович надел очки. - На сегодня - все…
- Нет, не все! - раздался вдруг голос, и все, обернувшись, увидели Пал Палыча.
Пал Палыч, скинув пальто, перебрался через оркестровую яму на сцену.
- Не все, - повторил он. - А теперь тебе, Петя, будут много аплодировать!.. Первый раз в жизни - именно тебе! И ты будешь кланяться публике. В старое время - это была целая наука - наука поклонов!.. Ложам - поясной поклон, - сказал Пал Палыч и изобразил, как кланялись ложам. - Партеру - глубокий… Амфитеатру - низкий, но с достоинством… галерке - взмах руками… И всему залу - общий благодарный поклон, - говорил Пал Палыч и, показывая Пете забытое искусство, кланялся, кланялся, кланялся…