Библиография
Совершеннолетие. М.: ОГИ, 2001. 348 с.
Интимный дневник отличницы. М.: Захаров, 2001.
Вездесь. М.: Захаров, 2002.
Голоса // Арион. 2002. № 2.
Голоса // Арион. 2003. № 2.
Систола говорит "да" // Новая Юность. 2003. № 6 (63).
По обе стороны поцелуя. СПб.: Пушкинский Фонд, 2004. 160 с.
Голоса // Арион. 2004. № 3.
Путь и спутник // Новый мир. 2004. № 5.
Стихи // Звезда. 2005. № 2.
"Не знаю, кто я, если не знаю, чья я" // Знамя. 2005. № 2.
Одно касание в семи октавах // Интерпоэзия. 2005. № 2.
Голоса // Арион. 2005. № 3.
Частный случай счастья… // Новый мир. 2005. № 10.
Письма в соседнюю комнату: Тысяча и одно объяснение в любви. М.: АСТ, АСТ Москва; Минск: Харвест, 2006. 616 с.
Ручная кладь: Стихи 2004–2005 гг. М.: Захаров, 2006. 320 с.
Сурдоперевод // Арион. 2006. № 2.
Гораздо больше, чем хотела // Знамя. 2006. № 3.
Убежит молоко черемухи… // Зарубежные записки. 2006. № 8.
Стихи // Вестник Европы. 2006. № 17.
Стихи // Новый журнал. 2006. № 243.
Три книги. М.: АСТ, 2007.
Голоса // Арион. 2007. № 1.
Жители рая // Новый мир. 2007. № 10.
Мудрая дура. М.: Аванта+, 2008.
Детский альбом Чайковского // Арион. 2008. № 3.
Последнее люблю // Арион. 2009. № 2.
В темноте босиком // Знамя. 2009. № 2.
На том берегу речи // Интерпоэзия. 2009. № 2.
Принцесса на горошине // Новый мир. 2009. № 2.
Стихи // Арион. 2010. № 2.
Однофамилица // Новый мир. 2010. № 9.
Однофамилица: Стихи 2008–2010 гг. Детские Альбомы: Недетские стихи. М.: АСТ, 2011.
Женщина: Руководство по эксплуатации. М.: АСТ, 2011.
Стихи // Арион. 2011. № 3.
За спиной у музыки // Октябрь. 2011. № 9.
Семь книг. М.: ЭКСМО, 2011. 544 с. (Поэзия XXI).
Либретто. М.: АСТ, 2012. 416 с.
Александр Переверзин
или
"Счастливого детства осечка…"
Воспоминание, переосмысление – важнейшая модальность поэзии. Упоение настоящим недолговечно, размышление над минувшим обладает совершенно другим запасом прочности, поскольку опирается на жизненный опыт, имеющий свою историю и потому приближенный к подлинности. Вот и в стихах Александра Переверзина часто речь заходит о прошлом, о детстве, и эти воспоминания, на первый взгляд, совершенно стандартны, обычны:
счастливого детства осечка
случилась где школа одна
у мелкой загаженной речки
за редким забором видна
лет десять тому здесь бараки
сгорели сегодня горят
огни дискотеки лишь баки
помойные те же стоят…
В этих стихах важно не содержание воспоминания, но сам факт несовпадения наличного и запомнившегося, улавливание способности помнить исчезнувшее – так, что именно "осечка" памяти становится главным содержанием наблюдения. Молодое упоение молодостью рискованно, поскольку почти неизбежно уступает место эмоциям "вовремя созревшего человека", а зрелое нередко (и часто преждевременно) становится однообразно старческим.
Александру Переверзину почти всегда удается удержаться на грани наивного упоения юностью и псевдоглубокомысленного обращения к канувшим молодым силам. В современной поэзии он сохраняет не молодость сил и возможностей, но молодое удивление своим негромким даром.
Мне хотелось быть в детстве врачом,
космонавтом и просто грачом,
чтоб весной прилетать во Власово,
как грачи на картине Саврасова.
Я любил танцевать и петь
и на девочку Юлю смотреть,
слушать песню про город Иваново
и невест. Я Ивана Жданова
не читал, а читал про волшебников
и не знал, кто такой Холшевников.
Я тогда не работал над словом,
не зачитывался Соколовым,
словари за собой не таскал…
Говорит все это человек, конечно, прочитавший и Жданова (Ивана), и Холшевникова (книги по теории стиха), но по-прежнему норовящий жить и писать мимо пристрастий и правил, работать по законам простого присутствия в жизни общей, пусть порою понятой упрощенно и без интеллектуальных излишеств. Более того, именно простота становится основой и гарантией невыдуманных смыслов, именно из нее может вырасти понимание таинственной сложности жизни.
Не забуду с дошкольного самого,
как боялись канадцы Харламова:
Кларк впечатывал, Хоу окучивал,
он их пачками здесь же накручивал.Сила – скифова, мужество – греково,
воля – ромова. Зависть – канадова.
Им теперь и бояться-то некого,
разве только какого бен Ладена.К горизонту щербатое, братское
подползает шоссе Ленинградское,
федеральное автологово.
Тьма чайковская. Пламя блоково.
Тьма и пламя в последней строке сошлись вопреки более очевидным антонимам (например, свету и льду). Каким образом "из пламя и света рожденное слово" возникает из хоккейной неуступчивости образца 1972 (или 1976) года? И каким образом связывает то и другое парализованная пробками многострадальная Ленинградка, получившая в последние годы неуклюжий титул "вылетной магистрали"? Сопряжение очевидного и тайного, бесхитростного и многосложного происходит в стихах Переверзина совершенно спонтанно, его главная цель – не тривиальный сеанс разоблачения черной магии, но ее умное и умелое сбережение, бдительная охрана от мастеровитых хакеров. Тайное становится явным, не утрачивая загадочности. В стихи обращается не только сор, но и любой пустяк, попавший в силовое поле воспоминания, мгновенное превращение быта в стих не обставлено атрибутами алхимии или литургии.
Конечно, сохранить первозданность преображения тайны в тайну, минуя прозрачную тривиальность, Переверзину удается не всегда. Порою в зазоре между органикой эмоции и непринужденным ее воплощением в слове оказываются слишком уж простые разгадки, обычно связанные с отношениями "я" и "ты", неизбежно меняющими знак молодого удивления чудом рождения стиха на слишком очевидные формулы из серии "ты со мной = прекрасно", "я без тебя = невыносимо".
Иногда в стихотворении попросту нечему разрушаться, поскольку все разгадки известны еще прежде начала разговора о загадках – да, случается и такое:
Воздух хватаю, держусь на плаву,
Свой рыбий рот разеваю:
"Да, я живой. Я тобою живу,
Только тобой прозябаю".
Здесь (стихотворение "Ворон") не спасает даже попытка вернуть исконный (пушкинский) смысл слову "прозябать", которое означает то самое прорастание, оживление, что и в строке про дольнюю лозу. Впрочем, гораздо чаще Переверзин избегает преждевременных разгадок, сохраняет в неприкосновенности первоначальную трехмерность исходного образа.
Не знает, как освободиться,
и бьется под моим плащом
бесчеловечная синица –
в ней центр тяжести смещен.Собрав оставшиеся силы,
прошила ребра до спины,
на клюв трахею накрутила,
и вышла с левой стороны.
Сложность позиции Переверзина состоит в его одиночестве, осторожном приближении к поэтике разных поэтических направлений и групп. Но известно ведь, что одинокие и нелюдимые, уклонившись от соблазна примкнуть к стихотворному гурту, становятся чересчур похожими на других "поэтов вне группировок". Хочется надеяться, что этого не произойдет. Тем более что у Александра Переверзина есть вещи самобытные и масштабные.
Все вышли из земли, и все в нее войдут.
Переступая, ветер проберется
В беспозвоночный и глухой уют
Еще не набежавшего колодца.
Заточенным штыком раскроют глубину,
Перерубая кряжистые корни,
С рассыпчатого дна увидят вышину,
Присядут покурить на свежем дерне.
Бросая трижды землю навсегда,
Пройдут по кругу взрослые, как дети,
И воздух светел, и чиста вода,
И всхлипы эти, причитанья эти…
Покажется, что пропасть широка,
Не хватит скорбной силы хороводу,
И только землекопы в три штыка
Доделают привычную работу.
А я смотрю на это не дыша
И чувствую, как в тишине гудящей
Вся жизнь моя, вся легкая душа
Боится оказаться настоящей.
Библиография
Голоса // Арион. 2005. № 3.
Коллекция за стеклом // Октябрь. 2006. № 5.
Небо наизнанку // Новый мир. 2006. № 6.
Наша поэтическая антология // Новый берег. 2006. № 12.
Стихотворения // Арион. 2008. № 3.
Документальное кино. М.: Воймега, 2009. 48 с. (Приближение).
Чайник // Новый берег. 2009. № 23.
По компасу наискосок // Сибирские огни. 2011. № 4.
Вера Полозкова
или
"Рифмоплетство – род искупительного вранья…"
Ну надо же в конце-то концов разобраться, что такое известность поэта сегодня, какова она на вкус и цвет, а главное – возможна ли, необходима ли вообще? Предварительный диагноз очевиден: поэт может претендовать на сколько-нибудь "широкую" популярность почти исключительно благодаря обстоятельствам привходящим, не связанным напрямую с материей стиха и смысла. Если вынести за скобки проплаченные аршинные билборды, соборно славящие застольных плясунов и незатейливых рифмователей всех мастей, то в сухом остатке обнаружится обратная пропорциональность между широтой известности и экспертной оценкой. Ясно же, что узок круг дегустаторов, которые могут не просто определить вино как "хорошее", "приятное", но способны без запинки назвать сорт винограда, год снятия урожая и место разлива. Вот и истинные свойства поэтических манер и отдельных текстов поначалу внятны далеко не всем, для этого необходим опыт прочтения и удерживания в памяти многих тысяч текстов, осведомленность о том, что происходило в поэзии в прежние столетия, происходит сегодня. Только по гамбургскому, цеховому счету можно судить о мере достоверной ценности стихов, стихотворений и поэтов. На поверку-то, на Незнайкин взгляд, все стихи выглядят примерно одинаково. Недаром герой Булгакова недоумевает, почему Пушкин удостоился своих лавров, коли писал вполне заурядные стихи, вроде "Буря мглою небо кроет". Итак, зависимость обратная: удостоверить подлинность поэта способны сравнительно немногочисленные эксперты, читательское меньшинство, далеко не всегда готовое перевести свои оценки на язык, понятный и доступный большинству. А "широкая" популярность усваивается сразу большинством, то есть – в обход круга экспертов, а значит, на основании каких-то привходящих, второстепенных параметров. Самый главный из них – медийная известность, которой обладают, например, Вера Полозкова или Дмитрий Быков. Правда, медийность здесь разная, в случае Быкова речь может идти об общественном резонансе некоторых его текстов и проектов, главным образом политико-сатирических, что, кстати, вовсе не мешает серьезности и полновесности стихотворений, не входящих в корпус сочинений фельетонного жанра.
А вот с Верой Полозковой ситуация иная – здесь медийный довесок известности зиждется на устном чтении и пении, на эстрадности и театральности, которые поэзии вроде бы далеко не противопоказаны, но традиционно вызывают скепсис у знатоков.
Увы, при попытке сколько-нибудь полно познакомиться с корпусом сочинений Полозковой подобный скепсис только нарастает. Огромное большинство ее произведений ограничивается узким диапазоном тем, связанных с до-, "во время" и после-любовными отношении неких стандартизированных Я и Ты. Убогость вариантов взаимного (не)счастья влюбленных налицо:
Целуемся хищно
И думаем вещно;
Внутри меня лично
Ты будешь жить вечно;
или:
Без всяких брошенных невзначай
Линялых прощальных фраз:
Давай, хороший мой, не скучай,
Звони хоть в недельку раз;
или:
– Уходить от него. Динамить.
Вся природа ж у них – дрянная.
– У меня к нему, знаешь, память –
Очень древняя, нутряная.
Ну, собственно, и далее в том же духе. Всякому, кто претендует на сотворение поэзии не только после Аушвица, но хотя бы после Блока и Ахматовой, должно быть внятно, что на фоне и под тяжестью всего написанного за последние лет двести – самыми трудными для поэтического освоения становятся самые простые, первоначальные ситуации вида "я думаю о близком человеке" либо "я любуюсь замечательным пейзажем". Нынче нельзя просто так, как бы с нуля, взять да и начать делиться с внимательным читателем собственными эмоциями по поводу вечера, красивых глаз или отчего дома – со стопроцентной вероятностью на выходе окажутся тексты Дмитрия Александровича Пригова.
Вера Полозкова, несмотря на все обозначенные опасности, рискует и – выигрывает, но, увы, только в глазах среднестатистического потребителя грамотного эстрадного продукта. Конечно, сама Полозкова прекрасно осознает всю узость своего репертуара тем и чувств, тем более на фоне работы признанных мэтров рок-поэзии:
Ну и что, у Борис Борисыча тоже много похожих песен.
И от этого он нисколько не потерял.
Он не стал от этого пуст и пресен,
Но остался важен и интересен,
Сколько б сам себя же ни повторял –
К счастью, благодарный материал.
Есть мотивы, которые не заезжены – но сквозны.
Логотип служит узнаваемости конторы.
Они, в общем, как подпись, эти самоповторы.
Как единый дизайн банкноты для всей казны…
На поверку в стихах Полозковой главенствует прямолинейная авторская эмоция, уж сколько раз в подлинных стихах проблематизированная и возможная только как повод для развития темы, а не гарантия ценности текста. Впрочем, упомянутая в только что процитированном фрагменте, отсылающем к опыту Б. Б. Гребенщикова, песенная допустимость самоповторов вполне имеет право на существование. Читатель подобных стихов (как и слушатель рок-концертов) специально настроен не столько на сложное приобщение к уникальной манере авторского описания эмоции, сколько на узнаваемость самой эмоции, которая в конечном счете совершенно не уникальна, даже универсальна. Предел подобной универсальности – реакция "широкого" читателя и зрителя на произведения низового искусства в широком смысле слова. Именно эта доведенная до банальности повторяемость ситуаций и эмоций делает возможным успех экзотической мыльной оперы: "гляди-ка, ихний бразильский Карлос делает то же и чувствует так же, как Валерка и Сашка из соседнего подъезда".
Вера Полозкова честно делает свое кровное дело, честно его оценивает, понимает, что ее стихи в абсолютном своем большинстве не более чем способ фиксации собственных эмоций:
Рифмоплетство – род искупительного вранья.
Так говорят с людьми в состояньи комы.
Гладят ладони, даже хохмят, – влекомы
Деятельным бессилием. Как и я.
Конечно, порою хочется большего:
Наблюдая, как чем-то броским
Мажет выпуклый глаз заря,
Я хочу быть немного Бродским –
Ни единого слова зря.
Получается редко и не метко, так что на серьезную поэзию все это и вправду похоже лишь немного.
Библиография
Фотосинтез. М.: Livebook / Гаятри, 2008. 112 с.
Непоэмание. М.: М.: Livebook / Гаятри, 2010. 212 с.
Осточерчение. М.: Livebook / Гаятри, 2013. 184 с.
Андрей Поляков
или
"В ближней точке местности та же даль…"
Андрей Поляков то и дело меняет маски. Ломая каноны традиционной поэтической речи, слывет адептом акмеистической прекрасной ясности; прячась за ставший привычным образ крымчанина по рождению и призванию, выказывает близкое родство с поэтами "ленинградской школы". Издает толстый сборник "китайских" текстов, перенасыщенных мотивами и картинками из поэзии и живописи Срединной империи, и в то же время подчеркивает родство с наследием империи более близкой по времени и пространству. Вот с этой, второроссийской, советской империи и начнем:
Как сделать что было в начале,
что были мы дети страны,
что верхние сосны качали
и мы собирались нужны?Стихи говорили чуть слева…
Признал у костра пионер,
что, кстати, названия слава
не важно ему, например.
Но возрасты уж поменялись!
Прошедшего вряд ли вернуть.
Зачем разве сосны качались,
чтоб нас хорошо обмануть?
В лесу на лежачей опушке,
подросший всего ничего,
вдруг был нам какой-нибудь пушкин,
а мы пропустили его.
Мотив "пропущенного пушкина" с маленькой литеры – крайне важен. Если не замечен, пропущен, что дает право носить имя "нашего всего"? Ответ прост – точность самоощущения, верность самооценки. "Пушкин в себе" – самодостаточен, не нуждается в премиях, интервью и в официальном признании. Таков, конечно, и сам Поляков: большинству завсегдатаев столичных литературных сходок специально приходится пояснять, где он живет и что пишет, но суть дела от этого не меняется: Андрей Поляков много лет делает свое дело, ему известно, почем золотистого меда струя, он знает также, что
Умер Пан в Севастополе, в дальний отсюда день
в сине-светлом облаке, в пыльно-плывущем небе
в тишине советских, советских, советских Муз
ничего не запомнив ничего не запомнив
Впрочем, Полякову менее всего свойственно почивать на лаврах спокойной убежденности в твердости ассоциативных связей обеих империй, незыблемости античного поэтического наследия. Одно из самых известных стихотворений ("Орфографический минимум") наглядно иллюстрирует тягу к переменам, к выстраиванию препятствий и их последующему преодолению:
Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.Не пушечный, хочу найти подушечный –
мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках…Под лестницей-кириллицей скрипящею
перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.
Дерзкое преодоление языковых оков означает выход к новым горизонтам свободного усложненного поэтического высказывания, но здесь нужна, нет, не умеренность, но чуткое внимание к узнаваемости и стабильности смыслов слов. Орфографический (а также синтаксический и семантический) минимум – не выдумка, он на самом деле существует и требует соблюдения, в противном случае получается вот что: