Библиография
При черной свече // Новый мир. 2000. № 7.
Стихи // Звезда. 2000. № 8.
Дикопись последнего времени. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. 88 с. (Автограф).
Из книги "Дикопись последнего времени" // Звезда. 2001. № 1.
Non dolet // Знамя. 2001. № 8.
Сочинения: в 2 т. СПб.: Пушкинский фонд, 2002.
Стихи // Звезда. 2002. № 6.
Из книги "Трость скорописца" // Звезда. 2003. № 12.
Кольцо Диоскуров // Знамя. 2003. № 6.
Невы пустые рукава // Новый мир. 2003. № 5.
Стихи этого года // Звезда. 2004. № 8.
Трость скорописца. СПб.: Пушкинский фонд, 2004. 104 c.
Сочельник на Авентине // Новый мир. 2005. № 7.
Китайская игрушка // Знамя. 2006. № 6.
Смотрю на горящий собор // Критическая масса. 2006. № 3.
Вино седьмого года. СПб.: Пушкинский фонд, 2007. 64 с.
Перелетная птица. СПб.: Пушкинский фонд, 2011. 56 с.
Аркадий Штыпель
или
"Дыханью моему пока хватает воздуху…"
Стихи Штыпеля повествовательны, сюжетны, в этом их слабость и сила. Стихотворения-рассказы заведомо понятны, доходчивы, эффектны, пригодны для устного чтения. Но рассказанная история неизбежно начинает преобладать над непосредственностью переживания, поэтому так привлекательны сравнительно нечастые для Штыпеля исключения, когда повествование отступает вглубь и обнажает эмоцию. Вот одно из таких исключений, в своей нетипичности весьма характерное:
Осенняя любовь двоих осенних
людей, их страхи, униженья…
Какой-то сквознячок прохватывает, в семьях
расшатывает отношенья;
какой-то ужас высыпает в сенях
полузимы; всем жаждется прощенья;
осенняя, двоих людей осенних
любовь, уже на грани отвращенья.
Большинство стихотворений Штыпеля тяготеют к своеобразной "научности": позволено ли произнести одно слово, когда рядом существуют сотни других, вбирающих иные выразительные возможности? Да ведь и с любым мнением, чувством неизбежно соседствует другое, пусть не противоположное, но, по крайней мере, существенно модифицирующее первое. "Сплошь забитое пространство" – одна из лучших формулировок, описывающих важнейшую для Штыпеля предпосылку любой возможной поэзии и поэтики:
пространство сплошь забито силами
не тяготенья, так утаиванья
что на воде писалось вилами
глядишь объявится вытаивая…
При таком подходе стихотворение нередко обращается в перечисление возможностей своего рождения, причем перечислительная интонация перевешивает в своей значительности самый объект перечисления, набор подразумеваемых жизненных ситуаций. Уже в одной из первых заметных публикаций (перестроечный поэтический альманах "Граждане ночи") отмеченная особенность поэтики присутствует ясно и зримо.
внесут в известный каталог
и душу выломают ловко
как бы блестящим инструментом стоматолога
душистый розовый комок
или шевро с холеными подковами
под ребра или промеж ног
чтоб вышел масляным и шелковым
или воздушным как пирог…
Подобная "инструментализация" творческого акта, восходящая, конечно, к пушкинскому пророку, вбирает в себя, разумеется, и иные поэтические открытия, актуальные в восьмидесятые годы, – прежде всего многажды описанный метаметафоризм Ивана Жданова, предполагающий описание и метафорическое освоение не жизни как таковой, но реальности "второго порядка", то есть жизни, уже однажды зафиксированной в слове. На выходе получается что-то вроде шиллеровской "поэзии поэзии", противостоящей "поэзии жизни". В этом безвоздушном пространстве слов и знаков препинания поэт испытывает, конечно, и простые ощущения, и бурные страсти, но они имеют чаще всего отвлеченный, кастовый, "профессиональный" характер.
Все уничтожимо. У –
ничтожаемо. Без роздыху.
Дыханью моему
пока хватает воздуху.
В паленом воздухе пока
хватает кислороду,
и проплывают облака,
лия апрельскую погоду.
Повторюсь: этим эмоциям невозможно сочувствовать напрямую, оставаясь внутри своей обычной, непоэтической жизни, можно только отстраненно наблюдать, как в стихах
невнятно
погромыхивает звук
в зеленоватой оболочке смысла
в сухой истонченной кожуре
Происходящее геометрически перпендикулярно жизненному переживанию и сопереживанию, однако – и в этом основной парадокс лирики Штыпеля! – стихотворение в большинстве случаев не сводится к демонстрации поэтического мастерства, содержит демонстративно значительную долю лексического просторечия, одним словом, всячески приближается к читателю, несмотря на видимый герметизм.
Последняя книга Штыпеля неспроста носит название "Стихи для голоса". Описанный выше парадокс герметизма и простоты наиболее ярко выражается в том, что Аркадий Штыпель – один из признанных мастеров устного чтения. Он готов привлечь внимание зрителей не близостью описанных в стихах событий к их собственной ("зрительской") жизни, не блестящими остротами, не иронией-пародией, но чем-то вовсе не привычным: умением вовлекать в рассказ достаточно отвлеченные приметы напряженных поисков поэтического слова. При этом стихотворение содержит не результат творческого усилия, но сам процесс нанизывания словес и литер, зачастую заканчивающийся прямо декларированным крахом:
железнодорожные аттракционы
заоконный замедленный контрданс
толстым морозом зарастают вагоны
на пятые сутки впадаешь в транс
пролетая стеклянным транссибом
позвенишь ложечкой и горя нет
персонажи свободны всем спасибо
я не умею скроить сюжет
Порою может показаться, что говорящему с читателем стихотворцу вообще все равно, о чем писать, что он попросту упоен собственным даром:
художник пишет бурку, кобуру
и бабочку в крови и крепдешине,
замерзшую на черном дерматине,
где снедь разнежена и рюмочка в углу;
он обживает шкурку, кожуру,
щетиной прилипая к сердцевине…
Диапазон лирических возможностей в лирике Штыпеля демонстративно сужен, он говорит от имени человека, легко играющего в стихи, он существует, словно бы "балуясь рифмой, как дневной любовью…". Однако у этой манеры есть истоки и корни, на нее существует спрос, поскольку она укоренена в глубокой повседневной потребности многих современных читателей, берущих в руки стихи: проникнуть в смысл поэзии, помимо заклинаний о поэте-пророке и творце, в перспективе приобщения к секретам ремесла поэта-мастера.
Библиография
Стихотворения // Арион. 2001. № 4.
В гостях у Эвклида. М.: Арион, 2002. 96 с. (Голоса).
Стихи // Крещатик. 2002. Вып. 15.
Тогда когда // Авторник: Альманах литературного клуба. 2002. Вып. 3(7). С. 34–38.
Стихотворения // Арион. 2003. № 3.
Пять фрагментов. Типа хокку // Авторник: Альманах литературного клуба. 2003. Вып. 1(9). С. 45–47.
Стихотворения // Арион, 2005. № 2.
Стихотворения // Арион, 2007. № 1.
Стихи для голоса: Вторая книга. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2007. 104 с.
В зеленоватой оболочке смысла // Новый мир. 2009. № 1.
На уровне дыхания. СПб.: Алетейя, 2009. 184 с.
Вот слова. М.: Русский Гулливер, 2011. 124 с.
Глеб Шульпяков
или "Я просто не знаю, с чего мне начать…"
Есть поэты (я поминал об этом в прошлом выпуске рубрики), для понимания которых необходима проба собранием сочинений. Именно в пределах единого обширного свода "избранной лирики разных лет" более очевидным становится масштаб дара, диапазон тематики, "голосовые данные": нередко оказывается, что вместо полнозвучных октав автор использует всего несколько несложных аккордов.
Глеб Шульпяков – поэт ровный, многие годы регулярно публикующий стихи, в общем-то свободные от крупных срывов, сбоев звучания, стилистических диссонансов. Хотя надо признаться, что иногда закрадывается сомнение и пожелание весьма парадоксальное: уж лучше бы эти сбои имели место, тогда налицо были бы "поиски слога", "развитие" и т. д. Собрания сочинений Шульпякова пока не издано, впрочем по некоторым данным можно думать, что оно не за горами – хотя бы в виде традиционного "Избранного". Это можно предположить с учетом очевидно высокой степени продуманности, последовательности авторской публикационной стратегии. Мне, например, трудно с ходу припомнить иной пример последовательной установки на дублирование публикации одних и тех же стихотворений в разных периодических изданиях.
Лирика Шульпякова стабильно профессиональна, есть несколько тем и приемов, которые опознаются как "фирменные", шульпяковские. Однако каждый такой прием зачастую легко оборачивается своею противоположностью. Например, повествовательность, сюжетность: стихотворение Шульпякова очень часто содержит четко зафиксированную последовательность событий, обрамленных диалогом между двумя собеседниками:
"Послушайте, вы верите в приметы?" –
"Я верю, но не слишком понимаю…"
И все же при чтении подряд большого количества стихотворений выясняется, что подобные разговоры слишком уж часто происходят между одними и теми же собеседниками. Это могут быть два лица мужского пола (случайно либо намеренно встретившиеся, обсуждающие проблему добывания горячительного или перспективу какого-нибудь приключения) либо "лица противоположных полов" (и тут возможна как случайная, так и запланированная встреча с более или менее далеко идущими последствиями).
Повествовательность у Шульпякова нередко дорастает до большой стихотворной формы: он питает пристрастие к жанру поэмы, в наше время почти исключительное. Однако поэма порою выглядит как несколько затянутое и для оживляжа оснащенное нехитрой интригой обычное "шульпяковское" стихотворение. Так, поэма "Тамань", недвусмысленно намекающая на освященную классической позолотой лермонтовскую повесть, на практике оказывается не более чем историей о дорожном приключении героя, не к добру повстречавшего в поезде "Брест – Варшава" привлекательную девицу-"челночницу", поначалу пообещавшую вагонные "радости рая", но в итоге коварно скрывшуюся с чужим чемоданом.
Сильная сторона Шульпякова – пристальное внимание к деталям:
На старом кладбище в Коломенском,
где борщевик в ограды ломится…
В самом деле – многие ли горожане нынче отличат борщевик от зверобоя? Или вот еще:
какой-нибудь полузабытый мотив
на старом базаре, и сердце разбито,
а в небе качается белый налив
и тянется вдоль переулка ракита
какой-нибудь малознакомый квартал,
где снежную бабу катали из глины
я знаю! там желудь за шкафом лежал,
а мимо несли бельевые корзины…
И снова те же разочарования: зоркость и внимательность, как правило, не развивают темы, детальные описания оказываются вписанными в одну и ту же ностальгическую и интонацию – "я помню, как это было" и… и все тут.
Запоминаются шульпяковские картинки Москвы, скажем, такая:
низко стоят над москвой облака
сквозь облака ледяного валька
стук раздается в сырой темноте
всадники с гнездами на бороде
едут по улицам свищут в рожок
и покрывается пленкой зрачок
птичьим пером обрастает рука
в белом зрачке облака облака
Но и в данном случае тот же узкий круг тем и приемов, без открытий, без необходимого для каждого стихотворения момента, когда, по выражению одного современного поэта, обязательный мороз по коже встряхивает читателя, возвращает его к восприятию поэзии как тайны. Вот один из примеров, когда в одном тексте сходятся несколько из выше отмеченных достоинств-недостатков: наличие прямого диалога, меткость детализации, ностальгия, московские зарисовки:
Окликни меня у Никитских ворот
и лишний билетик спроси по привычке.
"А помнишь, в "Оладьях" – вишневый компот
и как на домах поменяли таблички?"
Да, я тоже помню "Оладьи", а еще, допустим, пельменную и прачечную на метро "Аэропорт", и что ж?..
Жанровый диапазон публикаций Глеба Шульпякова с годами становится все более разнообразным: кроме оригинальных стихотворений и поэм, еще переводы, романная проза, эссе и, конечно, путевые очерки. Шульпяков – литератор-путешественник, его зарисовки дальних стран в прозаическом изводе часто весьма привлекательны и мастеровиты. Так же обильно присутствуют описания чужих земель и в стихах, однако здесь они порою выглядят избыточными, иногда непонятно, что именно добавляет лирическая форма картинам Тбилиси, Болоньи или Ташкента. Конечно, реальный опыт путешественника сказывается – в стихах масса зорко выхваченных деталей. Возьмем, скажем, стихотворение "Болонья":
Мой детский сон, в котором так темно
и старый шкаф стоит впритык с буфетом,
я вижу вновь на черных галереях,
где пахнет морем каждый мокрый камень.
Болонья! что за сны в твоем комоде…
Требуется перевод с болонского на русский? Думаю, да: всякому, кто был в этом городе, запомнились не только две знаменитые не по-пизански "падающие" башни, но и две характерные архитектурные особенности. Во-первых, широкие стены-галереи, по которым можно передвигаться почти как по Великой китайской стене, на протяжении многих километров не спускаясь на грешную землю. Во-вторых, характерные надстройки второго и более высоких этажей зданий, вызванные извечной дороговизной городского пространства. Это надстройки, нависающие над улицами, выступающие вперед за их красную линию навесы-веранды, почти застящие небо над "проезжей частью". Ну вот эта-то болонская теснота возрождает детские сны, где "шкаф впритык с буфетом". Кстати говоря, возможность передать содержание "своими словами" в данном случае не уникальна. Не только поэмы (это им положено по статусу), но и лирические стихотворения легко поддаются пересказу, а еще точнее – сами являются рифмованным дневником, пересказом вполне живых и искренних, но довольно-таки однообразных повседневных впечатлений от встреч, разговоров с различными собеседниками в городе или (очень часто!) в пригороде, на даче.
Самое, может быть, сильное из опубликованных Глебом Шульпяковым в последние годы стихотворений весьма симптоматично:
человек на экране снимает пальто
и бинты на лице, под которыми то,
что незримо для глаза и разумом не,
и становится частью пейзажа в окне –
я похож на него, я такой же, как он,
и моя пустота с миллиона сторон
проницаема той, что не терпит во мне
пустоты – как вода, – заполняя во тьме
эти поры и трещины, их сухостой,
и под кожей бежит, и становится мной.
Здесь, конечно, имеется в виду вовсе не пустота натуры: "моя пустота" означает всеприемлемость, абсолютную открытость человека всем впечатлениям – почти без разбора и порядка. Наблюдатель – регистратор, путешественник – коллекционер впечатлений, такой свидетель событий попросту не замечает, стихами он говорит и думает либо прозой, даже порой не осознает, что переходит со стихов на прозу и обратно. Иногда создается впечатление, что ему попросту все равно, о чем говорить:
Я о том же, я просто не знаю, с чего мне начать,
Вот и медлю, как школьник, оставшийся после уроков:
"Буря мглою…" "Мой дядя…"… А дома тарелка борща
С ободком золотистого жира и веткой укропа.
Возможность в лирике сразу всего оборачивается ничем или почти ничем: узостью чувств и повторением ситуаций. Именно поэтому стихи Глеба Шульпякова не всегда соответствуют гамбургскому счету большой поэтической книги и гораздо более естественно читать их небольшими подборками.
Библиография
Арион. 2000. № 3.
Грановского, 4: Поэма // Новая Юность. 2000. № 5(44).
Стихи // Арион. 2001. № 3.
Тбилисури: Поэма // Новая Юность. 2001. № 4(49).
Щелчок. М.: Независимая газета, 2001.
Стихи // Арион. 2002. № 4.
10/30. Стихи тридцатилетних: Антология. М.: МК-Периодика, 2003.
Стихи // Арион. 2003. № 4.
Запах вишни // Дружба народов. 2003. № 7.
Кабы не строчка // Арион. 2004. № 4.
Стихи // Арион. 2005. № 4.
Под Рождество на Чистопрудном // Интерпоэзия. 2005. № 2.
Стихи // Арион. 2006. № 3.
Желудь. М.: Время, 2007.
Из цикла "Желудь" // Интерпоэзия. 2007. № 1.
Черный ящик // Арион. 2007. № 4.
Вестник Европы. 2008. № 22.
Письма Якубу. М.: Время, 2012. 80 с. (Поэтическая библиотека).
Татьяна Щербина
или
"Где будущего коготки…"
Татьяна Щербина в последние годы публикует стихов сравнительно немного, и этот своеобразный лаконизм оттеняют два важных фактора. С одной стороны, иначе распределена ее творческая активность, значительное количество сил отдается прозе (включая эссе), журналистике, драматургии, различным видам сетевой литературной работы. При всем том популярность Т. Щербины именно в качестве поэта вышла за рамки сравнительно узкой аудитории читателей, знакомых с ее неподцензурной – в самиздатской и эмигрантской периодике – поэзией.
Вернувшись в середине 1990-х годов в Россию после нескольких лет отсутствия, Щербина застает свою страну сильно изменившейся, впрочем, столь же значительно изменилась и ее собственная поэтическая манера. Стихотворения в недавней книге "Побег смысла" (2008) выстроены в строго хронологической последовательности, с указанием всех дат, что в поэтических сборниках бывает далеко не всегда. Перед нами – живая история развития поэтики на фоне истории страны, вернее, двух стран, в которых довелось жить сознательной жизнью всем, кто помнит переломное время начала 1990-х.
В 1984 году Щербина пишет знаменательные строки:
Испытываю иллюзию любви, искусственно удовлетворяя
естественную потребность в социальной активности.
Подобная связанность, согласованность личного и социального, лирической эмоции и социальной активности – вещь характерная, легко объяснимая, поскольку в последнее десятилетие перед распадом страны и европейской соцсистемы личное нередко и было непосредственно социальным. Точно так же, как в перестроечные годы, это очевидное тождество оформилось в знаменитое цоевское "ожидание перемен": эпиграф из песни Виктора Цоя предпослан стихотворению Т. Щербины 1988 года, в котором есть двустишие:
это кровавые полосы кода:
СССР – Трагедистан…
Именно время, точнее – протекание личного и исторического времени – во всех разнообразных ипостасях (ожидание, память, динамика современности) постепенно становится главным героем лирики Т. Щербины. Причем перемены – чем далее, тем более – маркируются совершенно иначе, не являются синонимом заинтересованного счастья и желательного хода развития событий. Перемена вполне может быть не причиной, но следствием появления некой эмоции, зачастую не слишком позитивной:
Говорят, если гложет тоска, измени
дом, страну, гардероб и прическу…