По сути вся критика "абстрактного объективизма" в МФЯ сводится к тому, что в его рамках нельзя ответить на ряд вопросов (те же вопросы, на которые он может ответить, во многом дискредитируются в книге). И большинство этих вопросов может быть сведено к одному большому вопросу о "человеческом факторе" в языке. Этот фактор не надо смешивать с антропоцентризмом, без которого и "абстрактный объективизм" не смог бы сформироваться. Но уже у александрийцев язык сводился к системе правил и отделялся от говорившего на нем человека. Человеческая деятельность была слишком сложна и многообразна, в ее хаосе надо было, в первую очередь, выделить наиболее единообразное и четкое. Тем самым рассматривался статичный продукт этой деятельности, ergon, в терминологии Гумбольдта. Соссюр лишь сделал отделение объекта исследования от говорящего более строгим.
Ни структуралисты, ни их предшественники – "традиционалисты" не могли ответить на вопрос о том, как функционирует язык в человеческом обществе. Этот вопрос ставили Бодуэн де Куртенэ и Поливанов, но для той эпохи популярнее оказался подход Соссюра, который снял этот вопрос с повестки дня. Однако он все равно не мог быть устранен. Напоминая о существовании вопроса, авторы МФЯ были правы. Но рассматривать этот вопрос невозможно, не имея ответа на другой, более простой вопрос: как устроен язык. На этом вопросе сосредоточились структуралисты. Вопрос о функционировании языка они либо оставляли "на потом", либо отдавали ант ропологии, психологии и прочим, отличным от лингвистики наукам.
Те же исследования афазий подтверждают, что устройство языка – не фикция и не второстепенный вопрос, связанный с освоением чужих языков. При нормальном владении языком "нижний этаж" речевого механизма работает автоматически и не осознается. Осознание, впрочем, возможно, но для него требуются специальные усилия – отмеченная в МФЯ рефлексия. Но существование этого "этажа" подтверждается при любых проявлениях недостаточного владения языковой системой. Один такой случай-ситуация сознательного обучения чужому языку – специально отмечен в МФЯ. Бывают, однако, и другие случаи. Это и бессознательное обучение родному языку: анализ детской речи также указывает на существование разных центров мозга. Это и случаи, когда взрослый человек недостаточно владеет родным языком (когда, например, мы сталкиваемся с незнакомым словом или, реже, с незнакомой синтаксической конструкцией). Наконец, это случаи афазий. Поэтому существование "потока речевого общения" не означает, что не существует "готового языка". Его отрицание-явный максимализм.
В истории самых разных наук бывают и периоды резкого расширения объекта исследования, и периоды сосредоточения на более узких, но и более четко поставленных проблемах. 20-е гг. ХХ в. для лингвистики были периодом второго типа, хотя, конечно, не все были согласны с сужением тем. Но в результате такого ограничения наука о языке получила теорию оппозиций, концепцию дифференциальных признаков, дистрибуционный анализ и многое другое, какими бы устаревшими ни казались многие теоретические и методологические предрассудки структуралистов. Характерны здесь слова такого, казалось бы, непримиримого противника структурализма, как академик О. Н. Трубачев. В конце жизни он писал: "Следует спокойно признать… что в каждом из нас, хоть, наверное, в разной степени, засели зерна структурализма, непротиворечиво согласующиеся с исследовательской практикой (оппозиции всякого рода, нейтрализация оппозиций etc.), и было бы неблагодарностью отрицать это". Такие оценки структурализма имеются и у Хом-ского, о чем будет говориться в седьмой главе.
Теория соссюрианства была достаточно ограниченной, здесь авторы МФЯ были правы. Но ограничение теории давало возможность развивать структурные методы изучения языка. Это развитие в 1929 г. еще только начиналось, но уже быстро шло вперед. Теория, декларируемая в МФЯ, была более широкой и всеобьемлющей, а признание структурного подхода пригодным в ограниченных целях (даже в целях изучения мертвых языков) давало возможность включить в нее и этот подход в качестве частного случая. Но для развития науки нужны и теории, и исследовательские методы. Метод без теории или с бедной теорией приводит либо к чистой игре, либо к "преклонению перед фактом". Но теория без метода оказывается красивым сооружением, которым любуются, но которое не знают, как использовать. Типичный пример – богатая идеями теория Гум-больдта; Б. М. Гаспаров вполне правильно оценивает ее судьбу. Предвосхищая выводы данной главы, сразу скажу, что метод исследования "потока речевого общения" в МФЯ не выработан. И вряд ли в 1928–1929 гг. эта задача была реализуемой. Одной из причин этого было то, что сначала еще надо было разрабатывать метод анализа "готового продукта", на чем тогда и сосредоточилось большин-ство теоретиков лингвистики.
III.2.3. Знак и сигнал
Чтобы закончить с рассмотрением второй главы второй части книги, надо рассмотреть две затрагиваемые там специальные проблемы: проблему разграничения знака и сигнала и проблему диалога и монолога.
Фрагмент о знаке и сигнале занимает обособленное место в книге, не имея непосредственных логических связей с остальной ее частью и не включаясь в прямую полемику с "абстрактным объективизмом". Разграничение этих двух понятий вводится в связи с процессами говорения и слушания: "Для говорящего языковая форма важна не как устойчивый и всегда себе равный сигнал, а как всегда изменчивый и гибкий знак…. Понимается только знак, узнается же – сигнал" (282).
Что же такое знак и сигнал? Дается определение сигнала, а знак поясняется лишь как то, чем сигнал не является. "Сигнал – внутренне неподвижная, единичная вещь, которая на самом деле ничего не замещает, ничего не отражает и не преломляет, а просто является техническим средством указания на тот или иной предмет (определенный и неподвижный) или на то или иное действие (также определенное и неподвижное!). Сигнал ни в коем случае не относится к области идеологического, сигнал относится к миру технических вещей, к орудиям производства в широком смысле слова" (282–283). Далее говорится об отношении носителя языка к сигналу: "Пока какая-нибудь языковая форма является только сигналом и как такой сигнал узнается понимающим, она отнюдь не является для него языковой формой. Чистой сигнальности нет даже и в начальных фазах научения языку. И здесь форма ориентирована в контексте, и здесь она является знаком, хотя момент сигнальности и коррелятивный ему момент узнания наличны… Из всего этого, конечно, не следует, что момента сигнализации и коррелятивного момента узнания нет в языке. Он есть, но он не конститутивен для языка как такового. Он диалектически снят, поглощен новым качеством знака (т. е. языка, как такового). Сигнал – узнание диалектически сняты в родном языке, т. е. именно для языкового сознания члена данного языкового коллектива. В процессе усвоения чужого языка сигнальность и узнание еще, так сказать, ощущаются, еще не определены, язык еще не стал до конца языком. Идеал усвоения языка-поглощение сигнальности чистой знаковостью, узнания-чистым пониманием" (283–284).
Как уже отмечалось, этот фрагмент – единственное место во второй части книги, где всерьез говорится о знаке. При этом знак рассматривается не в том аспекте, что в первой части МФЯ. Прямо указано и на связь данных идей со статьей Карла Бюлера в сборнике в честь К. Фосслера. Отмечу, что в более поздней (1934) и более известной книге Бюлера термин "сигнал" приобретает иное значение: один из видов знака, а именно знак, непосредственно воздействующий на слушающего.
При отсутствии прямой полемики с Соссюром или с кем-либо из его последователей и здесь очевидна скрытая критика их подхода к языку. С точки зрения авторов МФЯ, знак, признаваемый в "абстрактном объективизме", – лишь сигнал, если и существенный, то только (и то лишь отчасти) в процессе освоения языка. В "готовом продукте" имеются сигналы, также доступные для слушающего, но в "потоке речевого общения" значимы именно знаки. В обычной линт вистической терминологии "сигналы" – единицы языка, а "знаки" – те же единицы, актуализированные в речи (высказывании). Процессами актуализации и включения единиц языка в речь как раз занимались упоминаемые в МФЯ последователи Ф. де Соссюра Ш. Балли и А. Сеше. В МФЯ не отрицается возможность изучения сигналов, но опять-таки предлагается поставить в центр внимания знаки. Однако остается неясным, какими методами их можно изучать.
Наконец, ключевое для всего круга Бахтина понятие диалога рассматривается в данной главе лишь эпизодически. В связи с критикой филологизма сказано: "Руководимая филологической потребностью, лингвистика всегда исходила из законченного монологического высказывания-древнего памятника как из последней реальности. В работе над таким мертвым монологическим высказыванием или, вернее, рядом таких высказываний, обьединенных для нее только общностью языка, – лингвистика вырабатывала свои методы и категории. Но ведь монологическое высказывание является уже абстракцией, правда, так сказать, естественной абстракцией. Всякое монологическое высказывание, в том числе и письменный памятник, на что-то отвечает и установлено на какой-то ответ. Оно – лишь звено в единой цепи речевых выступлений… Памятник, как всякое монологическое высказывание, установлен на то, что его будут вос-принимать в контексте текущей научной жизни или текущей литературной действительности" (287).
В 50-е гг. эти идеи найдут непосредственное продолжение в трудах Бахтина (об этом будет сказано в шестой главе). В это же время обвинение , чуждых ему лингвистических (и литературоведческих) направлений в "монологизме" станет едва ли не главным. Но в отношении "абстрактного объективизма" оно-лишь одно из ряда (тогда как в отношении более близкого "индивидуалистического субьективизма" оно гораздо более важно).
Второй раз критика "монологизма" оппонентов содержится в конце главы: "Глубочайшей ошибкой абстрактного объективизма является еще следующее: различные контексты употребления ка-кого-нибудь одного слова мыслятся им как бы расположенными в одной плоскости. На самом же деле это далеко не так: контексты употребления одного и того же слова часто противоречат друг другу. Классическим случаем такого противостояния контекстов одного и того же слова являются реплики диалога… Всякое реальное высказывание в той или иной степени, в той или иной форме с чем-то соглашается или что-то отрицает. Контексты. находятся в состоянии напряженного и непрерывного взаимодействия и борьбы. Это изменение ценностного акцента слова в разных контекстах совершенно не учитывается лингвистикой и не находит себе никакого отражения в учении о единстве значения… Ценностный аспект выбрасывается за борт лингвистикой вместе с единичным высказыванием (parole)" (296).
Это одно из немногих мест второй части книги, прямо отражающее формулировки "Отчета", хотя там еще они не связывались с критикой "абстрактного объективизма". Несомненна здесь и перекличка с книгой о Достоевском. И конечно, развитие этих идей происходило и в Саранске.
Впрочем, в первой главе я уже отмечал определенное сходство идей МФЯ о диалоге с ранее высказывавшимися идеями Л. В. Щер-бы и Л. П. Якубинского. Об этом пишет и М. И. Шапир, который указывает, что идея о подлинном бытии языка лишь в диалоге была "общей для филологии тех лет концепцией"; помимо Щербы и Якубинского он ссылается и на Г. О. Винокура, Е. Д. Поливанова, В. В. Виноградова, Л. С. Выготского. Точку зрения МФЯ М.И. Шапир в этом ряду вполне закономерно оценивает как "крайнюю".
III.3. Проблемы речевого взаимодействия в МФЯ
Третья глава второй части МФЯ отчасти повторяет по структуре вторую: она посвящена разбору "индивидуалистического субьективизма" так же, как вторая глава-разбору "абстрактного объективизма". Однако критический аспект занимает в ней меньшее место, чем во второй главе, а изложение авторской позиции, наоборот, гораздо более развернуто.
Это, конечно, связано с разным отношением авторов к двум направлениям лингвистической мысли. Если "абстрактный объективизм" Соссюра отвергается во всех пунктах, то "индивидуалистический субьективизм" Фосслера частично поддерживается. О нем сказано: "Индивидуалистический субьективизм прав в том, что единичные высказывания (напомним, что это – то же самое, что parole Соссюра. – В.А.) являются действительною конкретною реальностью в языке и что им принадлежит творческое значение в языке… Совершенно прав индивидуалистический субьективизм в том, что нельзя разрывать языковую форму и ее идеологическое наполнение. Всякое слово-идеологично и всякое применение языка – связано с идеологическим изменением" (311). В связи с этим следует отметить, что, как пишет К. Брандист, Фосслер "прочитал работу Сос-сюра и отозвался о ней с крайней неприязнью" в переписке с Б. Кроче.
Главная претензия к "индивидуалистическому субьективизму" в МФЯ не в том, что это – "субьективизм", а в том, что он "индивидуалистичен": "Индивидуалистический субьективизм не прав в том, что он игнорирует и не понимает социальной природы высказывания и пытается вывести его из внутреннего мира говорящего как выражение этого внутреннего мира… Не прав индивидуалистический субьективизм в том, что. идеологическое наполнение слова он также выводит из условий индивидуальной психики. Не прав индивидуалистический субьективизм и в том, что он, как и абстрактный обьективизм, в основном исходит из монологического высказывания" (311). Последнее обвинение, правда, тут же смягчается: "Некоторые фосслерианцы начинают подходить к проблеме диалога и, следовательно, к более правильному пониманию речевого взаимодействия" (311). В этой связи упоминаются работы Л. Шпитцера (Шпицера) и О. Дитриха. Однако отмечается: "Метод Лео Шпицера описательно-психологический. Соответствующих принципиально-социологических выводов Лео Шпицер из своего анализа не делает" (311–312);
"Исследования Дитриха лишены также определенного социологического базиса" (312).
Здесь же можно привести сходные оценки тех же ученых в тре-тьей части книги (в подстрочном примечании): "Очень часто можно услышать обвинение Фосслера и фосслерианцев в том, что они занимаются больше вопросами стилистики, чем лингвистикой в строгом смысле слова. В действительности, школа Фосслера интересуется вопросами пограничными, поняв их методологическое и эвристическое значение, и в этом мы усматриваем огромные преимущества этой школы. Беда в том, что в обьяснении этих явлений фосслерианцы, как мы знаем, на первый план выдвигают субьективно-психологические факторы и индивидуально-стилистические задания" (342). И далее следует уже приводившаяся в первой главе фраза о превращении у них языка в "игралище индивидуального вкуса".
Важно здесь отметить указание на то, что преимущества школы Фосслера заключаются в занятии "пограничными вопросами" между лингвистикой и другими науками, в данном случае литературоведением. Именно "пограничные вопросы" стремились изгнать из исследо-вательской практики лингвистики структуралисты (хотя некоторые из них, как пражцы или Г. О. Винокур, интересовались стилистикой и поэтикой). И именно такие вопросы влекли к себе круг Бахтина, недаром в него входили исследователи разных специальностей. Узкая специализация, связанная с отсутствием, по выражению Бахтина, "очень глубокого, весело-критического отношения" к явлениям жизни и культуры, надо думать, раздражала не только самого Михаила Михайловича, но и его окружение. А "абстрактные объективисты", наоборот, отличались стремлением к такой специализации. "Индивидуалистические субьективисты" были ближе.
"Пограничным вопросам" посвящены и фрагменты авторской концепции в разбираемой здесь главе МФЯ. Прежде всего, это проблемы диалога и социальной природы высказывания. Они затрагива-лись и в предшествующей главе, но здесь о них говорится подробнее.
Общий, казалось бы, для двух направлений "монологизм" все-таки признается различным: "абстрактный объективизм" подходит к монологическому высказыванию "с точки зрения пассивно понимающего филолога", а "индивидуалистический субьективизм" – "как бы изнутри, с точки зрения самого говорящего, выражающего себя" (299). Явна симпатия к последнему подходу, хотя бы отчасти правиль-ному. Впрочем, как я уже отмечал, подход к языку с "точки зрения самого говорящего" не был абсолютно чужд европейской лингвистической традиции, а попытка полностью избавиться от него в структурализме оказалась во многом иллюзорной.
Но более важно для авторов МФЯ то, что "монологическое высказывание с точки зрения индивидуалистического субьективизма… является чистым индивидуальным актом, выражением индивидуального сознания, его намерений, интенций, творческих импульсов, вкусов и т. п. Категория выражения – это та высшая и общая категория, под которую подводится языковой акт-высказывание" (299). Создание "теории выражения" признается центральным пунктом "индивидуалистического субьективизма"; при этом подчеркнуто, что "все вообще теории выражения произрастали только на идеалистической и спиритуалистической почве" (300). Теория выражения "неизбежно предполагает, что (внутреннее. – В.А.) выражаемое может как-то сложиться и существовать помимо выражения, что оно существует в одной форме и затем переходит в другую форму. Теория выражения неизбежно представляет некоторый дуализм между внутренним и внешним и известный примат внутреннего, ибо всякий акт объективации (выражения) идет изнутри вовне. Источники его – внутри… Все творческие и организующие выражение силы внутри. Все внешнее – лишь пассивный материал внутреннего оформления" (300). Идеи о "существовании выражаемого помимо выражения" соотносятся с известными концепциями о возможности мышления помимо языка, с которыми В. фон Гумбольдт как раз спорил. Но и для МФЯ такой подход "в корне неверен", ему противопоставлен другой, сформулированный еще в первой части: "Не переживание организует выражение, а наоборот, выражение организует переживание, впервые дает ему форму и определенность направления" (301). Нельзя не отметить здесь сходство с идеями Гумбольдта.
И здесь вновь авторы обращаются к проблеме диалога: "Какой бы момент выражения-высказывания мы ни взяли, он определяется реальными условиями данного высказывания, прежде всего ближайшей социальной ситуацией. Ведь высказывание строится между двумя социально организованными людьми, а если реального собеседника нет, то он предполагается в лице, так сказать, нормального представителя той социальной группы, к которой принадлежит говорящий. Слово ориентировано на собеседника" (301). Здесь снова упомянута проблема отражения в слове иерархических отношений, которая уже поднималась в "Слове в жизни и слове в поэзии". Но эта проблема рассмотрена здесь по-иному: с точки зрения отношения говорящего не к "герою", а к собеседнику. Как показано в экскурсе 3 на примере японского языка, эти два типа отношений могут перекрещиваться и тесно связываться в языке. Однако нигде в волошиновском цикле они не сопоставляются.