Вновь упомянув понятие "социального кругозора" (пресуппозиции) и определив слово как "продукт взаимоотношений говорящего со слушающим" (302), авторы переходят к вопросу о структуре высказывания, до того специально не рассматривавшемуся. "Ближайшая социальная ситуация и более широкая социальная среда всецело определяют– притом, так сказать, изнутри – структуру высказывания. В самом деле, какое бы высказывание мы ни взяли, хотя бы такое, которое не является предметным сообщением (коммуникацией в узком смысле), а словесным выражением какой-нибудь потребности, например голода, мы убедимся, что оно всецело организовано социально. Оно, прежде всего, ближайшим образом определяется участниками события высказывания, и близкими, и далекими, в связи с определенной ситуацией" (302–303).
И здесь впервые в книге, уже во второй ее половине, мы сталкиваемся с более или менее конкретным примером (далее во второй части их еще два, и лишь в третьей части число примеров увеличивается). Это рассмотрение структуры высказывания на примере выражения чувства голода (303–305). Сам пример явно навеян исследованием как раз этого выражения у Л. Шпитцера и основывается на нем. Этот пример будет повторяться и в волошиновском цикле, и позже у Бахтина.
Как показывается в МФЯ, хотя ощущение голода-индивидуаль-ное чувство, но любое его словесное выражение, даже во внутренней речи, уже имеет какую-то "идеологическую форму". "В каком направлении пойдет интонировка внутреннего ощущения голода – это зависит как от ближайшей ситуации переживания, так и от общего социального положения голодающего… Ближайший соци-альный контекст определит тех возможных слушателей, союзников или врагов, на которых будет ориентироваться сознание и переживание голода: будет ли это досада на злую природу, на судьбу, на себя самого, на общество, на определенную общественную группу, на определенного человека и пр. Вне какой бы то ни было ценностной социальной ориентации нет переживания" (303–304). Далее рассматриваются более конкретные виды переживаний в зависимости от отношения к слушателю (в том числе к потенциальному). Этот фрагмент книги, где выделяются, прежде всего, "я – переживание" и "мы – переживание", выглядит сейчас слишком социологичным. Но важен итог: "Все разобранные нами типы переживаний с их основными интонациями чреваты и соответственными формами возможных высказываний. Социальная ситуация всюду определяет – какой образ, какая метафора и какая форма высказывания голода может развиться из данного интонационного направления переживания" (305).
Следующий раздел главы, вновь перекликающийся со статьей "Слово в жизни и слово в поэзии", посвящен так называемой "жизненной идеологии" (306–310). Это понятие введено в связи с вопросом о соотношении переживания и его выражения, прежде всего словесного: "Это обратное влияние оформленного и устойчивого выражения на переживание (т. е. внутреннее выражение) имеет громадное значение и всегда должно учитываться. Можно сказать, что не столько выражение приспособляется к нашему внутреннему миру, сколько наш внутренний мир приспособляется к возможностям нашего выражения и к его возможным путям и направлениям" (307). Указано, что "жизненная идеология" в основном соответствует марксистскому термину "общественная психология" (позже стал чаще употребляться термин "социальная психология"), но "мы предпочитаем избегать слова "психология"" (308). К этому месту надо будет еще вернуться в следующей главе.
Из всего сказанного делается вывод: "Организующий центр всякого высказывания, всякого выражения – не внутри, а вовне: в социальной среде, окружающей особь. Только нечленораздельный крик, действительно, организован внутри физиологического аппарата единичной особи… Но уже самое примитивное человеческое высказывание, осуществленное единичным организмом, с точки зрения своего содержания, своего смысла и значения, организовано вне его – во вне-органических условиях социальной среды. Высказывание как таковое всецело продукт социального взаимодействия, как ближайшего, определяемого ситуацией говорения, так и дальнейшего, определяемого всей совокупностью условий данного говорящего коллектива" (310). Эта формулировка социальной концепции высказывания не была замечена современниками, но активно развивается современными западными социолингвистами (см. ниже, VIL3).
На основе такой концепции авторы, наконец, могут дать собственное определение языка, противопоставленное и "абстрактному объективизму", и "индивидуалистическому субьективизму". Вот оно: "Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых форм, и не изолированное монологическое высказывание, и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемого высказыванием и высказываниями. Речевое взаимодействие является, таким образом, основною реаль-ностью языка" (312).
Термин "язык-речь" встречается в книге лишь несколько раз и нигде не определяется. Трудно понять, чем различаются "язык-речь" в первой фразе приведенной цитаты и просто "язык" во второй. Скорее всего, ничем. По-видимому, иногда у авторов возникала по-требность особо назвать язык в "житейском" смысле слова в отличие от языка в смысле Соссюра (так же как последнее понятие время от времени именуется "системой языка").
Вновь, как и в конце предыдущей главы, указано, что "речевое взаимодействие" – более широкое понятие, чем диалог в обычном смысле. "Но можно понимать диалог широко, понимая под ним не только непосредственное громкое речевое общение людей лицом к лицу, а всякое речевое общение, какого бы типа оно ни было. Книга, т. е. печатное речевое выступление, также является элементом речевого общения" (312). Впоследствии из такого широкого понимания диалога постоянно исходил Бахтин.
Под конец главы поставлены, хотя обсуждаются очень кратко, еще две важные проблемы: связи высказывания с "внесловесной ситуацией, ближайшей, а через нее и более широкой" (313) и "проблема форм высказывания как целого" (314). "Реальными типами потока языка-речи являются высказывания" (314), но как отдельные высказывания входят в единое целое, современная лингвистика не знает.
Надо отметить, что позитивная часть главы, посвященная речевому взаимодействию и его важнейшему случаю – диалогу, а также связи высказывания с внесловесной ситуацией – наиболее существенный раздел второй части книги, имеющийся почти дословно уже в "Отчете". Это свидетельствует о том, что эта общая концепция складывалась независимо от критики двух направлений лингвистической мысли, которой в "Отчете" еще не было.
В заключение главы даны в сжатом виде основные положения не только ее, но всех трех глав; это подтверждает, что три главы составляют общее целое, а четвертая имеет вид добавления к ним. Здесь подведен итог рассмотрения двух направлений лингвистической мысли. Хотя выше два направления не рассматривались как равноценные, но, в конечном счете, они оба отвергаются, и предлагается третья точка зрения, отвергающая и тезис (язык как energeia), и антитезис (язык как ergon). Если отвлечься от уже много здесь разбиравшихся критических формулировок, то остается следующее позитивное содержание: "Язык есть непрерывный процесс становления, осуществляемый социальнымречевым взаимодействием говорящих. Законы языкового становления… не могут быть… отрешены от деятельности говорящих индивидов. Законы языкового становления суть социологические законы. Творчество языка не совпадает с художественным творчеством или с каким-нибудь иным специально-идеологическим творчеством. Но в то же время творчество языка не может быть понято в отрыве от наполняющих его идеологических смыслов и ценностей. Становление языка, как и всякое историческое становление, может ощущаться как слепая механическая необходимость, но может стать и "свободной необходимостью", став осознанной и желанной необходимостью. Структура высказывания является чисто социальной структурой. Высказывание как таковое наличествует между говорящими" (316).
Итак, рассмотрение "индивидуалистического субьективизма" перерастает в изложение оригинальной и интересной, хотя очень кратко и тезисно намеченной теоретико-лингвистической концепции. О ее использовании в современной науке речь пойдет в последней главе.
III.4. Тема, значение и оценка в МФЯ
Последняя, четвертая глава второй части книги заметно отличается от трех предыдущих. Она примерно вдвое короче каждой из остальных, в ней нет историографического анализа и критики чужих точек зрения. Она специально сосредоточена на двух проблемах, причем заглавие главы "Тема и значение в языке" покрывает лишь первую из них; вторая-проблема взаимоотношения значения и оценки.
Первая проблема главы развивает намеченную в конце предыдущей главы проблему высказывания как целого: "Определенное и единое значение, единый смысл, принадлежит всякому высказыванию как целому. Назовем этот смысл целого высказывания его темой. Тема должна быть едина, в противном случае у нас не будет никаких оснований говорить об одном высказывании. Тема высказывания, в сущности, индивидуальна и неповторима как само высказывание. Она является выражением породившей высказывание конкретной исторической ситуации. Высказывание "который час?" имеет каждый раз другое значение и, следовательно, по нашей терминологии, другую тему, в зависимости от той конкретной исторической ситуации (исторической-в микроскопическом размере), во время которой оно произносится и частью которой, в сущности, оно и является. Отсюда следует, что тема высказывания определяется не только входящими в его состав лингвистическими формами-словами, морфологическими, синтаксическими формами, звуками, интонацией, – но и внесловес-ными моментами ситуации… Только высказывание, взятое во всем конкретной полноте, как исторический феномен, обладает и темой" (317–318).
Явно здесь "темой" названо не то, что так называлось в первой части книги. Данное его употребление более четко и более линг-вистично. Среди обвинений "абстрактному объективизму", как мы помним, было и такое: "Самое целое высказывание и формы этого целого остаются за бортом лингвистического мышления. Построение сложного предложения (периода) – вот максимум лингвистического охвата… У лингвистики нет подхода к формам композиции целого" (294). А здесь предлагаются, пусть в самых общих чертах, подходы к проблеме целого высказывания. Тема – это то, что обьединяет высказывание независимо от его протяженности; она определяется и "лингвистическими формами", и "внесловесными моментами ситуации".
Лингвистика текста как особое направление науки о языке во время появления МФЯ еще не существовала. Когда же в 60-70-е гг. ХХ в. она начала формироваться, то в ней (вряд ли под прямым влиянием МФЯ) появилось и понятие темы как семантического и/или прагматического элемента, обеспечивающего связность текста или его фрагмента; единство темы может обеспечиваться разными фор-мальными элементами: местоимениями, союзами, артиклями. Учитываются при этом и "внесловесные элементы ситуации", например, упоминавшиеся пресуппозиции. Отмечу в этом месте еще один возврат к проблематике "Слова в жизни и слова в поэзии": анализ высказывания "Который час?" в книге сходен, хотя и в менее разработанном виде, с анализом высказывания "Так!" в статье.
Далее вводится другой термин – "значение", связанный с иным уровнем абстракции. "Под значением, в отличие от темы, мы понимаем все те моменты высказывания, которые повторимы и тождественны себе при всех повторениях. Конечно, эти моменты – абстрактны… но в то же время они-неотделимая, необходимая часть высказывания" (318). Тема и значение устроены по-разному: "Тема высказывания, в сущности, неделима. Значение высказывания, наоборот, распадается на ряд значений входящих в него языковых элементов. Неповторимую тему высказывания "который час?", взятую в неразрывной связи с конкретной исторической ситуацией, нельзя разделить на элементы. Значение высказывания "который час?" – одинаковое, конечно, во всех исторических случаях его произнесения, – слагается из значений входящих сюда слов, форм их морфологической и синтаксической связи, вопросительной интонации и т. д." (318).
Сущность двух понятий дополнительно обьясняется в таких формулировках: "Тема – сложная динамическая система знаков, пытающаяся быть адекватной данному моменту становления. Тема-реакция становящегося сознания на становление бытия. Значение – технический аппарат осуществления темы… Нет темы без значения и значения без темы" (318). Еще одно различие двух понятий заключается в том, что "в сущности, только тема значит нечто определенное… Значение, в сущности, ничего не значит, а обладает лишь потенцией, возможностью значения в конкретной теме" (319–320). Исследование может идти в двух направлениях: от значения к теме и от темы к значению; в первом случае "это будет исследование контекстуального значения данного слова в условиях конкретного высказывания" (320), во втором случае – "исследование значения слов в системе языка, другими словами, исследование словарного слова" (320). Особо критикуются привычные в лингвистике разграничения узуальных и окказиональных, основных и побочных значений слов: "Основная тенденция, лежащая в основе всех подобных различений, – приписать большую ценность именно основному, узуальному моменту значения, который мыслится при этом как реально существующий и устойчивый, – совершенно неверна. Кроме того, непонятой остается тема, которая, конечно, отнюдь не может быть сведена к окказиональному или побочному значению слов" (320).
Рассматривая весь этот фрагмент книги, стоит отметить две его особенности. Безусловно, здесь в отличие от большинства предшествующих разделов МФЯ рассуждения, как бы они ни были по-прежнему общи по тематике, уже ближе к привычным для нас лингвистическим реалиям. Недаром здесь анализируется конкретная фраза "Который час?". Во-вторых, попробуем перевести данные рассуждения на отвергнутый в пред^1дущих главах МФЯ язык соссюровской лингвистики. Такой перевод как раз здесь оказывается не так сложен: значение – элемент языка, тема – элемент речи. Понимание языка как "технического аппарата" для речи, как "потенции, возможности", осуществляемой в речи, – все это вполне вписывается в рамки структурного подхода. Ср., скажем, у Ш. Балли понимание речи как "актуализованного" языка. Концепция единого значения для всего множества высказываний "Который час?" и членимости этого значения на части в соответствии с их общей структурой – также общий постулат всех тех направлений структурализма, которые включали в сферу своих исследований значение. А если вернуться к определению "абстрактного объективизма" в МФЯ, то, что такое значение в указанном смысле, как не элемент "нормативно тождественных языковых форм"?
Обращает на себя внимание и терминология данного фрагмента книги. Она здесь сближается с терминологией "абстрактного объективизма": "лингвистические формы", "морфологические, синтаксические формы", "морфологическая и синтаксическая связь" и т. д. И сложное употребление термина "слово" в сочинениях круга Бахтина, включая большую часть МФЯ, здесь уступает место более традиционному. Сказано даже в позитивном плане о "значении слов в системе языка", а двумя главами выше само существование этой системы ставилось под сомнение.
Конечно, подобные словоупотребления встречались и, например, в "индивидуалистическом субьективизме". Там подход, именовавшийся "позитивистским", не отвергался полностью, но ограничивался по применимости: "Этот метод вполне оправдан и может привести к ценным наблюдениям, но и одновременно может стать источником ошибок". Роль позитивистского подхода к языку сопоставлялась с ролью анатомии в изучении человека: знать ее необходимо, но "единство организма заключается не в членах и суставах, а в его душе, в его назначении, его энтелехии или как это там ни назови". В МФЯ отброшены душа и энтелехия, но еще более последовательно отвергнут и "анатомический" подход к языку. Но как только авторы книги обращают ся к более конкретным вопросам лингвистики, сразу этот подход приходится учитывать, хотя бы для отграничения его проблем от более интересных и важных сюжетов, в данном случае – от темы.
После всего сказанного снова поднимается главная проблема книги: "Не приходится говорить, что значение принадлежит слову как таковому. Оно осуществляется только в процессе ответного, активного понимания… Значение является эффектом взаимодействия говорящего со слушателем на материале данного звукового комплекса" (321). К. Брандист сопоставляет эту формулировку с идеями К. Бюлера. Выше значение названо "нижним пределом языковой значимости" (319) (что такое "значимость", остается не обьясненным, но явно речь не идет о значимости в смысле Соссюра). Здесь же говорится: "Те, кто игнорирует тему, доступную лишь активному отвечающему пониманию, и пытается в определении значения слова приблизиться к нижнему, устойчивому пределу его, – фактически хотят, выключив ток, зажечь электрическую лампочку. Только ток речевого общения дает слову свет его значения" (321).
То есть значение слова одновременно и нижний предел, и то, что нельзя изучать, ограничиваясь только этим пределом. Все эти рассуждения нельзя назвать строгими и непротиворечивыми. Но опять звучит рефрен: нельзя изучать язык, не обращаясь к речи, не учитывая говорящего и слушателя. Не только тема, игнорируемая "абстрактным объективизмом", но и учитываемое им значение не может быть познано на основе этого порочного подхода.
Затем к понятиям темы и значение добавляется еще одно: оценка. "Реальное слово" (здесь опять "слово" выступает уже в привычном для читателя расширительном смысле) обладает "не только темой и значением… но и оценкой" (321); наиболее явное средство передачи оценки – "экспрессивная интонация". В связи с этим анализируется пример из "Дневника писателя" Достоевского: одно и то же нецензурное слово в речи шести мастеровых, произнесенное с шестью разными интонациями. Выше я упоминал, что этот же пример за несколько лет до МФЯ разбирал Л.П. Якубинский. Пример интересен тем, что семантика слова поглощается в нем семантикой интонации: "Беседа здесь ведется интонациями, выражающими оценки говорящих. Эти оценки и соответствующие им интонации всецело определяются ближайшей социальной ситуацией беседы, поэтому-то они и не нуждаются ни в какой предметной опоре… Тема, присущая каждому высказыванию… всецело осуществляется силами одной экспрессивной интонации без помощи значений слов и грамматических связей" (322–323). И даже если значения и связи существуют, "в жизненной речи интонация часто имеет совершенно независимое от смыслового состава речи значение" (322).