Если вторая статья посвящена высказыванию, то третья статья посвящена слову. Как мы помним, в МФЯ и "Слове в жизни и слове в поэзии" "слово" и "высказывание" не всегда четко различались между собой. Здесь же слово выступает как часть высказывания, понимаемая как номинативная, лексическая единица (грамматические свойст ва слова не учитываются).
Слово как номинативная единица рассматривается в статье как идеологический знак. В связи с этим подробнее, чем в первой ста-тье цикла, излагается концепция знака. Сказано, что знаком можно сделать все, что угодно, но слово "оказывается с самого начала чистейшим идеологическим знаковым явлением. Вся действительность слова всецело растворяется в его назначении быть знаком". У слова две стороны: оно одновременно – и идеологическое явление, и "часть материальной действительности", где материалом служит звук. Таким образом, здесь по сравнению с МФЯ более определенно говорится о двусто-ронности знака. Если отвлечься от терминологических различий, это близко к соссюровской концепции знака.
Однако "абстрактно-объективистский" подход по-прежнему отвергается: "Никакое слово абсолютно точно ("объективно") не отражает своего предмета, своего содержания. Ведь слово не фотография того, что оно означает. Вне. живого высказывания слово существует лишь в словарях, но там оно мертвое слово, только совокупность каких-то прямых и полукруглых линий – следов типографской краски на листах белой бумаги. Книги и рукописи, которые читаются лишь мышами, – это предметы, уже вышедшие из социального употребления". "Слова говорящего всегда пронизаны взглядами, мнениями, оценками, которые в последнем счете неизбежно обусловлены классовыми отношениями. Всякое слово, сказанное или подуманное, становится таким образом известной точкой зрения на то или иное явление действительности, на ту или иную ситуацию". Всякое слово – оценивающая точка зрения. "Отдельно выхваченное из потока речевого взаимодействия слово примером служить не может".
Снова, как и в первой части МФЯ, подчеркивается: "одним и тем же языком пользуются разные классы. Вследствие этого. в каждом слове, в каждом идеологическом знаке преломляются разнонаправленные классовые отношения". Именно за эту идею будет нападать на Волошинова Т. П. Ломтев. Впрочем, тут же в статье делается необходимая оговорка: "В каждом слове в языке пролетариата точка зрения наиболее полно совпадает с предмет ным, объективным значением слова", в виде примера приводятся "замечательные стихи Маяковского" (ср. значительно более сдержанные оценки этого поэта у Бахтина и в 20-е, и в 70-е гг.). И ко всему этому добавлено: "Внутренняя диалектич-ность" знака до конца раскрывается лишь при "революционных сдвигах", а в обычных условиях знак "несколько реакционен": он стремит ся сохранить то, что в нем заложено раньше.
Последняя проблема, переходящая в статью из МФЯ, – проблема чужой речи. Она проанализирована на редком для круга Бахтина материале современной литературы – на материале фрагмента из романа Юрия Олеши "Зависть", который был опубликован всего за три года до статьи.
Безусловно, три статьи отражают и где-то уточняют ту же концепцию, которая содержится в МФЯ: уступки марризму в первой статье не играют решающей роли. Жанр статьи, рассчитанной на широкого и даже не очень культурного читателя (журнал издавался для начинающих писателей из рабочих и крестьян), требовал упрощать, но в то же время и излагать более эксплицитно и четко идеи, не всегда внятно изложенные в книге. Это не всегда удавалось, что отметил Горький. Тем не менее видно, как происходит постепенное нахождение нужного тона. Каждая из последующих статей и четче по изложению, и интереснее по идеям по сравнению с предыдущей. Например, в последней статье дается наиболее последовательное во всем волошиновском цикле изложение концепции знака. Но после третьей статьи цикл оборвался, хотя в ней обещано продолжение.
В "Литературной учебе", журнале учебного характера, было принято чередовать изложение тех или иных тем с заданиями для читателей и последующим разбором. Так строились статьи Л. П. Яку-бинского, которому именно в заданиях помогал его соавтор А. М. Иванов. У Волошинова в двух первых статьях заданий нет, но в третьей статье они появляются. В связи с "преломлением" в слове "разнонаправленных классовых отношений" читателям предлагается про-анализировать три текста, посвященных 9 января 1905 г.: из письма рабочих царю, официозной газеты и большевистского издания. Эти тексты описывают одни и те же события, но трактуют их по-разному. Читателю обещано дать разбор этих текстов в следующей статье. Однако разбора не появилось. Безусловно, публикация была оборвана. Были ли написаны другие статьи цикла, а если были написаны, то сохранились ли их рукописи? Пока неизвестно. Обрыв не был связан ни с прекращением журнала ("Литературная учеба" выходила до начала войны), ни с изменением из-дательской тематики. Параллельный цикл статей Якубинского продолжался до конца 1931 г., закончившись "естественным образом", исчерпанием темы. Затем цикл Якубинского был издан отдельной книгой.
Причина конфликта Волошинова с редакцией мне неизвестна. Может быть, кому-то не понравились тексты, данные в задании: для 1930 г. перепечатка антиреволюционной газетной статьи (пуста, в критическом ключе) уже не была допустима. Может быть, Горький, чье слово было для редакции решающим, назвав первую статью цикла "дельной", потом разочаровался в ее авторе. А может быть, Воло-шинова уже начали прорабатывать, хотя в печати его критика нача-лась на год позже.
Более того, последняя статья в "Литературной учебе" в № 5 за 1930 г., то есть в середине 1930 г. (журнал выходил двенадцать раз в год), стала последней прижизненной публикацией под именем Во-лошинова. Н. Л. Васильев считает главной причиной его "резкого снижения печатной активности" (на деле не снижения, а прекращения) "кампанию критики МФЯ". Только ли в ней дело? Прорабатывали в те же годы очень многих. Гораздо труднее найти языковеда, которого тогда никто не критиковал за "идейные ошибки". В упомянутом сборнике против "контрабанды" разруганы почти все крупные советские лингвисты тех лет. Но тогда такая критика не означала потерю возможности печататься. Лишь особо ненавистный марристам Е. Д. Поливанов после 1931 г. оказался в "черном списке" (и то в Ташкенте и Фрунзе, где он жил, его издавали). Видимо, были и иные причины исчезновения имени Во-лошинова с печатных страниц, каждая из которых не исключает другие: начавшаяся болезнь, отсутствие прочных связей в издательском мире (ранее помогали В. А. Десницкий и Л. П. Якубинский, а теперь отношения могли разладиться) и, наконец, распад круга Бахтина. Прекращение публикаций Валентина Николаевича сразу после отьезда Бахтина в Кустанай может быть косвенным свидетельством того, что Волошинов не мог ничего писать (см. Экскурс 2). Но можно предположить и другое: круг Бахтина распался, лишившись центра, а разные его участники пережили это событие по-разному. Медведев и Пумпянский продолжали работать и печататься, а Волошинов, лишившись привычной среды, растерялся и оказался в состоянии духовного одиночества.
Последние годы жизни Волошинова были грустными. "Своим" он был лишь в распавшемся круге Бахтина (а до того – в круге розенкрейцеров, с которым давно было покончено). А в среду ленинградских ученых он, в отличие от Медведева или Пумпянского, так и не вписался. Выше я отмечал, что он выглядел лингвистом среди литературоведов и литературоведом среди лингвистов. Поначалу это помогало ему сохранять независимость, но позднее обрекло его на еще большее одиночество. Не знаю, вынужденно или по своей воле он покинул Герценовский пединститут, но уход оттуда означал потерю последних связей с научно-педагогической средой. Переход в ЛИПКРИ (Ленинградский институт повышения квалификации работников искусств), повысив формальный статус Волошинова (он стал там профессором), отодвинул его на обочину научной жизни. Судя по отсутствию упоминаний его имени в печати с 1933 г., его при жизни стали забывать. К этому добавилась болезнь. Как пишет его биограф, "обострившийся процесс болезни (туберкулез), от которой Волошинов страдал с 1914 г., заставил его в 1934 г. прекратить активную научную и педагогическую деятельность и заняться лечением. После его смерти, последовавшей 13 июня 1936 г. в Ленинграде, остался, в частности, неоконченный перевод на русский язык первого тома (посвященного языку. – В. А.) книги немецкого философа Э. Кассирера "Философия символических форм" [Васильев 1995: 15]. Васильев не указывает время работы над переводом книги, влияние которой заметно во всем волошиновском цикле. Относится ли оно к последним годам жизни или к 20-м гг.? Второе кажется более вероятным. В "Отчете" 1928 г. названы переведенными "два отдела" книги [Личное 1995: 75].
Впрочем, в более поздней публикации Н. Л. Васильев, ссыла-ясь на Д.А. Юнова, пишет: "Волошинов являлся автором ряда монографических работ, о которых ранее не было известно". Если это так, то их введение в научный оборот заставит многое пересмотреть в привычных концепциях.
Н. Л. Васильев пишет о Волошинове: "Если бы не преждевременная смерть этого исследователя и не внимание к нему с 1922 г. органов ГПУ, НКВД, он мог бы стать одним из лидеров советской филологической науки". Здесь мы вступаем в область того, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Думаю, что Васильев прав, высоко оценивая личность и талант этого ученого. Но что касается "внимания", то в статье Васильева оно подтверждается лишь тем, что трижды арестовывавшийся (и в итоге расстрелянный) друг Волошинова Б. М. Зубакин давал показания и на Валентина Николаевича. Однако тогда органы "разрабатывали" очень многих. Работая вместе с Ф. Д. Ашниным над изучением "дела славистов", я не раз видел показания разных людей на Д. Н. Ушакова, Л. В. Щербу, Н. К. Гудзия, Р. И. Аванесова и других ученых, избежавших ареста и ставших бесспорными лидерами советской филологической науки. И никак нельзя не учитывать того, что к моменту преждевременной смерти Волошинова он уже почти пять лет находился вне активной научной жизни, а обе его книги успели забыты Трудно согласиться и с мнением Д. Шеферда, согласно которому лишь смерть спасла Валентина Николаевича от судьбы Медведева. Пострадать в те годы мог каждый, но каких-либо специальных причин, обрекавших его на гибель, не было (Медведев же был расстрелян в связи с принадлеж-ностью в годы революции к эсерам).
Н. Л. Васильев обьясняет забвение книги исключительно причинами, лежащими вне лингвистики и касающимися только СССР. Он указывает на "осложнение внутриполитической и идеологической обстановки в стране", "усиление методологического монологиз-ма", "боязнь обращения к философской проблематике, не связанной с классическим марксизмом" и просто на перестраховку. Все это так, но представляется, что Н. Л. Васильев как бы ставит в условия СССР тех лет современных интеллектуалов, почитателей Бахтина. Эти люди действительно могли бы втайне любить труды круга Бахтина и бояться показать эту любовь. Однако все говорит о другом: работы волошиновского цикла одни наши языковеды прочли, не поняли и быстро забыли, другие не могли оценить, поскольку не знали об их существовании. Современным исследователям, в том числе за рубежом, это кажется удивительным, а поскольку жесткость ситуации в СССР тех лет хорошо известна, то возникают версии о запретах и репрессиях. Но на одну важную причину долгого забвения книги ни Васильев, ни другие специалисты не указывают вообще: концепция МФЯ была не ко времени ни у нас, ни в мире. У нас она появилась накануне установления господства мар-ризма, который был тогда еще популярен. А во всем мире, включая и СССР, шел процесс восходящего развития структурализма, далеко еще не реализовавшего все свои возможности.
У сочинений, явившихся не ко времени, судьба может быть двоякой: либо осуждение, либо забвение. МФЯ испытала то и другое, но все же громили ее по меркам тех лет не так уж много. Главным в ее судьбе до начала 70-х гг. было сначала игнорирование, потом полное забвение.
V.3. Переклички идей МФЯ и идей лингвистов 30-40-х гг
И все-таки нельзя сказать, что авторы МФЯ были единственными, кто шагал не в ногу. При отсутствии прямого влияния волоши-новского цикла какие-то сходные идеи можно отметить у некоторых отечественных и зарубежных ученых, в той или иной мере выходивших за рамки ортодоксального структурализма. Одни из них, принимая основные идеи Ф. де Соссюра, считали сосредоточение лингвистики на изучении языка (ergon) слишком сильным ограничением. Другие, как и авторы МФЯ, вообще не принимали основные установки структурализма. Далее будут рассмотрены некоторые концепции, где, на мой взгляд, можно увидеть то или иное сходство с идеями волошиновского цикла. Их перечень ни в коем случае не претендует на полноту. Весьма вероятно, существовали и другие ученые, о ком можно было бы сказать.
V.3.1. Карл Бюлер
Крупнейший немецко-австрийский психолог и лингвист Карл Бюлер был единственным из упоминаемых в данном разделе ученых, кого безусловно знали авторы МФЯ. Одна из первых его посвященных лингвистике статей, опубликованная в сборнике к 50-летию К. Фосслера, упомянута в МФЯ в связи с различением знака и сигнала: "Интересные и остроумные различения сигнала и комбинации сигналов (например, в морском деле) и языковой формы и комбинации языковых форм в связи с проблемой синтаксиса дает Карл Бюлер" (283). В "Отчете" также читаем: "Особое место занимают психолого-лингвистические исследования Карла Бюлера и Эрдмана". Здесь же упомянуто, что Волошинов подготовил к печати перевод этой же статьи, по-видимому, никогда не публиковавшийся. Наконец, "прекрасный пример" из той же статьи Бюлера, касающийся интонации в детской речи, рассмотрен в статье "О границах поэтики и лингвистики". Данная статья, как можно видеть, активно используется в волошиновском цикле. Нет данных о том, были ли известны авторам другие статьи Бюлера, но, безусловно, уже по одной статье они отнеслись к нему с интересом, оценки его везде положительны. Сейчас К. Брандист подробно изучает сходство взглядов Бюлера и МФЯ, считая, что идеи немецкого ученого значи-тельно повлияли на всю концепцию книги.
Однако лингвистические исследования Бюлера, психолога по основной специализации, далеко не исчерпываются статьей 1922 г. Главный его лингвистический труд вышел уже после МФЯ. В этой книге концепция языка, отчасти уже изложенная в упомянутой выше статье, приобрела окончательный вид. С сильным опозданием книга сейчас издана и на русском языке.
Книга, безусловно, посвящена философии языка, хотя этот термин автором не употребляется. В отличие от большинства работ по теории языка тех лет в ней можно видеть влияние не только Сос-сюра и других лингвистов, но и немецких философов начала XX в., прежде всего Ф. Брентано и Э. Гуссерля, что тоже могло быть близко авторам МФЯ.