СТАРИК. Ишь, распоясался! Живо командиру доложу, он тебя пропесочит!
ШУРИК (вариант Шурика). А ты, папаша, не лайся, я тоже могу.
ШУРИК (вариант Вайнера). (Непечатно.)
ОБА. Он сел на свой мотопед и уехал.
- А чего ему надо было?
ШУРИК. Черт его знает. Скучно одному на печи лежать, вот он и ездит на своей телеге, людям кровь пьет.
СЕНЯ. Не знаю.
Несмотря на это непонятное происшествие, дрова были распилены и поколоты, крыльцо починено. Я же за это время успел побриться, почистить асидолом значки, собрать возле машины букет цветов. Шурик, увидев букет, осуждающе покачал головой.
- Не может быть, чтобы у такой красивой девицы не было бы парня.
- Это точно, - сказал Вайнер, - парень у нее есть.
Они говорили друг с другом, явно адресуя мне свои слова.
- Конечно, он, может быть, не здесь живет…
- Да, может быть, он живет в другом месте… или в отъезде сейчас.
- Да и вообще завтра нам, видать, отсюда сматываться…
Вот это было почти наверняка. Фронт уже погромыхивал совсем рядом, за лесами шли бои. Вовик расхрабрился и передал мне: скоро будем у вас, держитесь! Да. Это было печально. Так печально, что и сказать нельзя. Я должен сегодня же объясниться. Я, конечно, не принц с летающей тарелки. Я рыжий сержант. Но неизвестно, есть ли на этих тарелках принцы, и вообще довольно проблематично само существование этих тарелок… А я - вот он, живой, земной, молодой, три лычки на погонах, вся жизнь впереди!
Она не шла через поляну, она бежала, бежала прямо ко мне, ко мне, и ни к кому другому! Косыночка сбилась набок, волосы льняные вьются по ветру, ноги загорелые мелькают среди травы. И сердце замерло! Боже мой, как я тебя люблю, Танечка! Она ворвалась в машину, прыгнула на сиденье, повернула ко мне счастливое лицо.
- Ох, ну и запыхалась! - сказала она, поправляя волосы. - Давай!
Неужели она видела, как я собираю цветы? И все поняла?! Я достал с больших аккумуляторов букет и дал ей.
- Танюшенька! Это от всей души, честное слово!
- Спасибо, - сказала она, - а где письмо?
- Я еще не написал… да я тебе все скажу просто так… словами.
Она удивленно посмотрела на меня.
- А ты что, его читал?
- В некотором роде читал, - улыбнулся я.
- Как тебе не стыдно, как тебе не стыдно! - закричала она. - Читать чужие письма - самая низкая подлость!
- Почему - чужие? Мы же говорим о моем письме. К тебе.
- О чем?
- О моем письме к тебе, - пролепетал я, чувствуя, как почва уходит куда-то из-под ног.
- О каком твоем письме? Я не понимаю, какие вы шутки шутите! Где Артуркино письмо? Я же ведь на дороге дядю Захара встретила, он мне все рассказал!.. Ну ладно, Костя, ну кончайте разыгрывать!
Ужасная догадка поразила меня.
- Это старичок на мотопеде?
- Да, - сказала Таня, - он старый уже, ноги больные, а почты много.
- Ткаченко! - закричал я.
Шурик тут же показался в двери.
- Отдай письмо.
- Какое письмо? - невинно спросил Шурик.
- Давай, давай, - сказала нетерпеливо Таня, - мне дядя Захар все рассказал.
- Ах, письмо… - Шурик полез в карман гимнастерки и вынул треугольный конверт без марки.
- От А. Метелкина, - сказал он.
- Да, - сказала Таня, - от А. Метелкина.
Она схватила конверт, посмотрела штамп.
- Шесть дней шло, - сказала она.
- Да, - сказал я, - почта плохо работает.
- Спасибо, ребята, - сказала Таня и вышла из машины.
- Мы тебе дрова наготовили, - сказал Шурик.
- Спасибо.
Она пошла по поляне, развернула письмо и читала его на ходу, спотыкаясь о кочки. Я посмотрел на Шурика - тот отвел глаза.
- Ну что, - сказали, - врезать тебе?
- Перестань, мы хотели как лучше!
- Серьезно, - вдруг сказал Вайнер, который, как оказалось, стоял около машины, - мы видим, как ты переживаешь, а тут этот старикан привозит письмо ей от жениха. Ну мы решили притырить его. Чтоб тебе расстройства не было.
- Хвакт, - сказал Шурик, - мы ж видели, какое дело разгорается!
- А отец у нее в больнице лежит, она к нему каждое утро ездит.
- Ефрейтор Вайнер!
- Ну вот, я к тебе как к человеку, а ты - "ефрейтор Вайнер"!
- Ефрейтор Вайнер, идите отдыхать!
- Слушаюсь!
Сеня ушел, а Шурик все топчется.
- Может, что не так вышло, товарищ сержант…
- Иди, иди…
…Днем по дороге шло много войск. Шли бронетранспортеры, танки, ракеты, пушки. Они отступали. Над ними неслись самолеты. Над этими самолетами летали другие самолеты, кружились парами в голубом небе, оставляя белые инверсионные следы. Со всех сторон грохотала артиллерия. Это шел к нам фронт. Вовика уже так хорошо было слышно, что я убавил громкость почти до минимальной… Мои мальчики переживали за меня. То Шурик заглянет - ключ ему в бардачке понадобился, то Сеня насчет связи интересуется. Все глядят - как я, чтобы я чувствовал плечо друга. Ладно. Спасибо. И о том, что случилось, - ни слова. Только Сеня сказал - "Смотри, Седачом не стань!" Ах да, Седач… Действительно… Есть в нашей роте такой чудак. По вечерам в "личное время" этот маленький курносый парень шел в радиокласс, садился в угол и писал письма. Каждый день. Писал и никуда не отправлял. Все в роте давно знали, что девушка, которую любил ефрейтор Седач, вышла замуж. И все же Седач писал ей каждый день письма и складывал их в тумбочку. Потом, когда старшина Кормушин брал связки их двумя руками, словно намереваясь выбросить ввиду непорядка в тумбочке, Седач нес письма в свой чемодан в каптерку. И никто в роте не смеялся над ним. Только рядовой Дубчак иногда заходил в класс и говорил Седачу: "Нет, Седач, я тебе серьезно советую отослать письма в Союз писателей. Ведь у тебя скоро на роман наберется. Большие деньги будешь иметь, а?" Седач отворачивался от него, не отвечая, не сердясь, только все скрипел ручкой. Все в роте понимали Седача. Один Дубчак смеялся. И за это его все ненавидели…
Да, скорей бы наши пришли! Ну чего они там, резину тянут? Надо поднажать как следует - и все!
И мои молитвы сбылись! Вечером по мосту загрохотали плавающие танки разведроты. Я получил приказ свертываться. Я выполнил свою задачу и был уже никому не нужен. Ну, давай, дорога, гони меня от этих мест! Я уеду под другие небеса, где не летают летающие тарелки, где не видать мигающих спутников, где идет караульная служба и снег падает на снег! Шурик с Сеней свернули палатку, размаскировали машину, вывели ее на середину поляны. Вдруг с дороги вездеход - и к нам! Комбат приехал. С кузова Вовик пилоткой машет.
- Достойнейший сеньор! - кричит он.
Мне не до шуток, но традиция не может быть нарушена.
- Что скажешь, Яго? - спрашиваю я.
- Когда вы сватались к сеньоре, знал ли Микелио Кассио вашу к ней любовь?
- Нет, не знал, - сказал я.
- Это не по тексту, - удивился Вовик.
- Я знаю, - сказал я. - Это не по тексту. Это по жизни.
Комбат, кончивший с кем-то переговоры по радио, наконец вышел из машины, я доложил ему по форме. Мой отъевшийся экипаж стоял навытяжку. Комбат поздоровался со всеми.
- Сержант Рыбин, - сказал он, - действиями вашего экипажа очень доволен командующий. Объявляю вам от его имени благодарность, а от своего - краткосрочный отпуск на родину на десять суток с дорогой!
- Служу Советскому Союзу!
- Досталось вам тут?
- Один раз, - сказал я.
- Костя! - Я стоял навытяжку перед комбатом, но все обернулись. - Костя!
Таня звала! Она стояла недалеко от нас в пальтишке, накинутом на плечи.
- Я на минутку, - сказал я комбату и медленно пошел к Тане. Медленно! Как только мог.
- Вы уже уезжаете?
- Да. Мы уезжаем. А это - командир нашего батальона.
- Представительный, - сказала Таня.
Пауза.
- А я за вас дрался…
- С кем? С этим, который в танке горел?
- Нет, тогда, два года назад, в эшелоне. На станции Ламбино. Только вы меня не помните. Темно было.
- Вот бывают совпадения! - сказала Таня.
- Ну, до свидания, Таня.
- До свидания, Костя.
Мы пожали друг другу руки.
- А ваш Метелкин - принц? - спросил я.
Она серьезно посмотрела на меня и очень серьезно сказала:
- Да. Принц.
- Ну и прекрасно.
И мы разошлись в разные стороны.
- Сержант Рыбин, - сказал комбат, - несмотря на успехи, достигнутые вами, вынужден сделать вам замечание. Ваш внешний вид меня еще удовлетворяет, но внешний вид вашего экипажа!.. Посмотрите!
В самом деле, Сеня стоял перед подполковником в мятой гимнастерке, подворотничок грязный, сапоги не чищены. Шурик, изрядно поковырявшийся в моторе, вообще был похож Бог знает на кого: весь измазан, на лице черные пятна, под носом масляная полоса наподобие усов.
- Вы что, Ткаченко, в танке горели?
- Так точно, - гаркнул Шурик, - но спасся чудом!
И он покосился на меня - мол, как просил, так и ответствую. Комбат удивленно поднял брови.
- Странно, - сказал он, - ну ничего, в части разберемся. По машинам!
Мы снова расставались с Вовиком, не успев перекинуться и парой слов. Он только спросил меня:
- Любовь нечаянно нагрянет?
- Расскажу все.
Заработали моторы, поехали машины, только след от колес остался в густой траве от осенних учений…
Уже в эшелоне перед отправкой Шурик разыскал меня - я лежал с Вовиком на нарах вагона, рассказывал обо всем.
- Товарищ сержант, - сказал Шурик, - там на аккумуляторах букет у вас лежит. Так я его выброшу.
- Выбрасывай.
- Засох он весь.
- Выбрасывай.
Через четыре дня, вернувшись в свою часть, я разыскал ефрейтора Седача. Тот стоял перед умывальником, фыркал, смывая с плеч и головы мыльную пену.
- Здравствуй, Слава, - радостно сказал я.
- Здравствуйте, товарищ сержант, - удивленно сказал Седач, глядя на меня свободным от мыла глазом.
- Ну, как дела, как настроение?
- Все в порядке, товарищ сержант.
- Ну, отлично!
Я бесцельно прошелся по пустому умывальнику, поглядел на себя в зеркало, снова подошел к Седачу, который все стоял в той же позе с прищуренным глазом.
- Мойся, мойся, - сказал я, - я просто так…
- Понятно, - сказал Седач.
Я вышел из умывальника и видел в зеркало, как Седач удивленно пожал плечами и снова стал мыться, наверно, соображая, что бы все это значило, потому что за два года службы мы не сказали друг другу и двух слов. И вообще он был из другого взвода…
* * *
О Наставления и Уставы, правила заполнения радиограмм и каноны станционно-эксплуатационной службы! О, шифрованные донесения, пароли и отзывы, о, короткий язык эфира, где чувства спрессованы в три кодовые буквы, а приказы замурованы в пятизначные группы цифр! Таинственный ночной эфир полон жизни, переплетения судеб выстреливаются с антенн в ночную пустоту, в лесные запахи папоротников и крики болотных птиц. Будь же благословен голос человека, обращенный к другому человеку, выскребаемый четырехметровым штырем антенны из черных глубин эфира, из мешанины джазов, политики, метеосводок! И волчий грохот помех, как стена, вырастающий между тобой и другом. И коварные кружева полярных сияний, превращенные наушниками в равнодушный, ничем не пробиваемый шум. И пение умформеров под столом, и мигание контрольной лампочки над головой, и гигантская тень от прыгающей руки на стене. Купы ночных пепельных облаков формируются в тяжелые легионы для предстоящих гроз. И за тридевять земель поет усталая женщина. И капитаны рыбацких судов переговариваются странными словами - кухтыли, бобинцы… И инженеры самолетов сообщают на весь мир количество топлива на борту. И светятся во всем мире шкалы и риски, крутятся ручки, подгоняемые пальцем к нужной частоте, и горит свет в радиорубках и радиоцентрах, освещая все, что лежит на столе радиста, - бланки радиограмм, слова, слова… Будьте благословенны позывные друга среди ночи!
Эпилог
Я пел:
Выходи на физзарядку!
Подровняй-ровняй свои ряды!
Пусть посмотрит враг коварный
На советские полки!
Да и чего только я в своей жизни не пел! Но здесь, в Дубне, где физики стонут от физики и интриг, в Дубне, возведенной графоманами в жанр гениальности, в Дубне, куда талдомские крестьяне приезжают за штапелем и сыром "Виола", мы почему-то выстроились в "колонну по одному" и пошли, печатая шаг. Горячая волна единства охватила нас, и Аркан, первым из нас почувствовавший это, голосом Левитана крикнул на всю улицу:
- Работают все гастрономические магазины Советского Союза!!
Мы шли строем. Мы шли в ногу. Каждый из нас был когда-то солдатом. И все мы были солдаты. А может, генералы. Правда, генералы не ходят строем.
На Волге шел "Большой праздник молодежи в честь Дня молодежи". Там лежали юные красавицы, размышляя о проходящих мужчинах. Там на воде, усыпанной головами купающихся, гордо восседали в бензиновых парах великие владельцы дюралевых лодок "казанка" и моторов "Москва". Там, в километре от огромного круга, где разъяренные элементарные частицы носились, как "мотогонки по вертикальной стене", по воде плыли баржи, издали похожие на авианосцы, бегали по песку голые дети, перепоясанные спасательными кругами, крокодилами, играли в преферанс приезжие поэты, а их случайные подруги лежали рядышком на солнце, закрыв носы кусками из вчерашней "Литературки". Но нас это мало трогало. Мы там уже были. Мы поняли существо этого мира и теперь идем совсем далеко от него, идем в строю, шагаем в ногу, будто мы и в самом деле молоды. Как солдаты. Как елочки на могилах. По горячему асфальту стучат босоножки, венгерские туфли на нейлоне, восточногерманские замшевые.
- Мимо трибун проходит краснознаменная ордена Кутузова второй степени имени Плеханова академия устрашающих войск!!
У Аркана всё "имени Плеханова". Лес имени Плеханова. Настроение имени Плеханова. Знакомая продавщица - имени Плеханова.
Но какой же строй без песни? Я подал сам себе команду и, выждав соответствующую паузу, запел:
В роще моей
Пропел соловей,
С победой вернемся
К милашке своей!Ээээх! Вы, поля!
Зеленые поля!
Лихие автоматчики -
На линию огня!Если ранят
Тебя в руку -
Отделенному скажи!
Ээээх! Вы, поля!..
Эта песня - военная. Ее пели эшелоны, которые день и ночь мчались по Сибири. Ехали бить японцев. Немцев уже разбили. Немцы теперь уже жили под Карагандой. И в Кировске жили. И в Дубне (имени Плеханова!).
Эта песня - военная. Мы шли под ней, как под знаменем, под ее незапятнанным звучанием, и как хорошо было от этого!
- А в строю идти легко!
Да. Но жизнь - не строй. Ах, как хорошо бы было прошагать так вот, с песней, в компании друзей, по летнему солнцу, по обочинам в желтых цветочках, по всей жизни, по вечности, словно по улице.
Но вот по горячему шоссе навстречу нам мчится автобус. Подголубленная развалина с Вербилок. И песня наша обрывается. И мы сторонимся к песчаному кювету, сходим с блеклого асфальта и, отвернувшись, пропускаем автобус.
Мы снова выходим на дорогу, на середину шоссе. Но наш строй теперь нам кажется мальчишеством. Мы видим, что на нас смотрят прохожие. О наши щеки еще бьются пылинки, поднятые автобусом… Эх вы, поля, зеленые поля… Мы снова идем по шоссе, но теперь уже не в строю, а просто так, как кто хочет.
1957–1963
АРКТИКА, ДОМ ДВА
Юзик, заводи бульдозер!
Сидели все в кают-компании. Сидели, никого не трогали. И Санек сидел. Имел последнюю руку и краем глаза заглядывал в карты Юзика. Юзик, бортмеханик по кличке Бомбовоз, стодвадцатикилограммовый божий цветочек, проигрывал уже рублей пять, хотя преферанс начался недавно. Метеоролог Серафимович что-то все крутил носом, разглядывая свои карты, никак не решался что-нибудь сказать. Трус, поэтому и проигрывал всегда. И глупый. Все ж сподобился, выкряхтел из себя "пас". Бомбовоз тоже объявил "пас", и Санек, чувствуя горячую волну у сердца, быстро, чтоб отхода ни у кого не было, крикнул: "Пас!" - знал, что оба голубчика будут в крупном проигрыше.
Сидели тихо, никого не трогали, говорили шепотом, потому что в кают-компании стояла рация и старший радист базы Витольд Воденко надрывался в микрофон со злостью и громко. Три дня назад по льдине прошел раскол, вниз под лед, на глубину трех с половиной тысяч метров (второй пилот Лева Яновер сказал: "Три месяца только погружаться будешь!"), ушли два дизеля, метеобудка, палатка радиоузла со всем, что там было: четырьмя приемниками, двумя передатчиками, журналом связей, койкой, фотографиями Эдиты Пьехи во весь рост и еще каких-то девушек, которые в купальных костюмах с зелеными зонтиками лежали под пальмами, а также с дымящейся сигаретой самого Воденко, который, на свое невероятное счастье, вышел как раз к Сахарову. Запасную станцию развернули временно в палатке кают-компании, где Воденко тут же так накурил, что любого астматика здесь ожидала мгновенная смерть, установил свои порядки, и уважаемые люди входили в кают-компанию с опаской, как в паспортный стол.
Вот как раз сидели все в кают-компании. Кандидат немыслимых наук, как он сам себя называл, Кеша Ротальский ковырялся в углу с огромными рулонами бумажных лент, на которых было что-то записано бездушными самописцами, но разбираться во всем этом надо было живому и ни в чем не виноватому Кеше.
Штурман Николай Федорович, попыхивая табачком "Кепстан", сгоравшим в топке наизнаменитейшей трубки "Данхилл", как всегда, сидел возле самой лампы, почитывая мемуары Нимица и Портера "Война на море", иногда удивленно поднимал брови или с сомнением покачивал головой. В таком состоянии никто его никогда не тревожил, потому что не пробиться было через реку его мудрых соображений, по которой плыли годы, женщины, полеты, лица, бомбежки, льды… Льды и льды. Второй пилот Лева Яновер гонял на своем кассетно-батарейном магнитофоне "Националь-Панасоник", привезенном из Америки, записи Дейва Брубека и его знаменитого саксофониста Поля Десмонда. (Неизвестно еще, кто знаменитей - Брубек или Десмонд!)
Михаил Петрович Калач, левый пилот, командир экипажа, решил навести марафет: чистил зубной, высушенной для этого пастой пуговицы на кителе и золотую звездочку Героя Советского Союза. Сахаров ничего не делал, а сидел и счастливо смотрел на всех. Нравилось ему то, что все вместе и никого не надо ни ждать, ни искать. Иногда он непроизвольно считал своих подчиненных по головам и был от полного их числа счастлив.
Словом, наблюдалась обычная обстановка, если б не Воденко, который все время злился оттого, что теперь каждый, кому не лень, мог подойти сзади и посмотреть, что он там принимает, постукивая на своей машинке "Оптима", и у него теперь не отдельный кабинет, а чистая "казарма".