Но к радисту в кают-компании привыкли довольно быстро, и что он там кричал в микрофон, шло мимо ушей, а если кто говорил с домом, с женой или с детьми, то все равно все слушали, потому что это не земля, это зимовка на льду, это десять человек, и как тут себя ни веди, как ни скрывай чего-нибудь, все рано или поздно проявится, станет известным. Поэтому лучше ничего сразу не скрывать, не темнить.
И вдруг все как-то прислушались к тому, что кричал Воденко в микрофон. А кричал он вот что:
- Я могу ретранслировать "Хабарова", он вас не слышит. Я - "Герань", прием… Совершенно верно, ледокол "Хабаров", вы меня приняли правильно. Я "Герань", дрейфующая станция… Бухта Светлая, я "Герань", сообщаю вам, что ледокол "Хабаров" затерт льдами в ста десяти милях от вас и к вам зайти уже в эту навигацию не сможет.
После этого была долгая пауза, во время которой Воденко несколько раз поднимал возмущенно руки, но сказать ничего не мог до тех пор, пока работал чужой передатчик. Наконец, очевидно, там высказались, и Воденко схватил микрофон.
- Бухта Светлая, я "Герань", ты, дорогой мой друг, на меня не кричи так, потому что я могу очень просто послать тебя куда подальше, и сам связывайся с "Хабаровым"! Я тебе еще раз говорю, что я только ретранслятор, я не "Хабаров", а дрейфующая станция, "Герань"! Так что, ты понял меня или нет?.. Ну, хорошо, хорошо, все передам… Ледокол "Хабаров", я "Герань", прием… да, слышу вас хорошо. А вы Светлую совсем не слышите? Ну так вот, это ваше счастье. Начальник зимовки, фамилия его Гурьев, приказывает вам идти на Светлую и… как говорится, никаких гвоздей чтобы не было! Еще он сказал, что нечего вам финтить, а если вы отвернете, то он сейчас же дает радиограмму в Совет Министров, хотя у него сегодня непрохождение, но через какой-нибудь ретранслятор даст, может, даже и через меня, радиограмму такую о вашем… я уж забыл… в общем, о вашем нахальстве и всем другом. Прием.
- Иваныч, включи-ка динамик, - сказал, не поднимая глаз от кителя, Калач.
- Вообще-то не положено, товарищ командир, - замялся Воденко и динамик включил с такой миной - дескать, вам бы я пожалуйста, но ведь нижний чин вокруг сидит, он-то чего пользоваться будет? Как только Воденко щелкнул тумблером, так палатка мгновенно наполнилась грубым мужским голосом. Это кричал кто-то из начальства "Хабарова".
- …он может мне приказывать? Какой-то Гурьев, которого я сроду в глаза не видел, мне расприказывался тут! Да я сейчас вообще сеанс закрою и уйду из связи, к чертям собачьим, пусть хоть в Совет Министров радирует, хоть самому Федорову! У меня под килем двадцать метров, того и гляди, выбросит на мель. И ветер зюйдовый жмет! Что ж, я этих женщин по льду пешком, как Нансена, должен пустить? Так дело не пойдет! До каких пор можно было, до тех пор шел. А теперь ни туда ни сюда. Может, и самого меня обкалывать будут! Объясните ему, "Герань", прием.
Воденко включил передатчик.
- Светлая! - закричал он. - "Хабаров" не может пробиться. Прием.
- "Герань"! - закричали с бухты Светлой. - Тут у меня…
Голос смолк, хотя передатчик работал…
- Ну, отойди же, - сказал кто-то кому-то в бухте Светлая у рации. - Не услышит она…
- Т-а-с-я!! - вдруг закричал совершенно другой голос. - Э-т-о я-a, В-а-н-я!!
Человек кричал в микрофон так, будто вызывал огонь на себя.
- Ты с ума сошла! Я тут за год без тебя повешусь! Ты скажи, где вы, я пехом приду или же на собаках махну! Узнай точные координаты, или же будет плохо!!
- Да не слышит она тебя! - раздраженно сказал знакомый голос, наверно, Гурьева. - "Герань", - продолжил он, - извините, тут у нас… - Он сделал паузу. - Вы передайте на "Хабаров", что это не по-советски и не по-полярному - поступок такой. "Хабаров" везет двум нашим товарищам жен, продукты, почту… у нас ведь больше в эту навигацию никого не будет. Ни души. Передайте это ему, пожалуйста!
- Вот дело разгорается! - хмыкнул Санек. - Из-за бабы сто миль пехом готов прочесать!
- Помолчи-ка! - грозно сказал Воденко.
Он включил передатчик и в голос заорал на "Хабарова":
- "Хабаров", я "Герань"! Да вы что, в самом-то деле, над людьми измываетесь? Люди год никого не видели, а вы, как баре, встретили льдинку и дальше не хотите идти! Что это за безобразие? Вот тебя самого посадить бы в эту Светлую на год, а то и на три, вот тогда она тебе сразу бы темной показалась! К человеку жена едет, а ты пробиться не можешь! Обязанность твоя прямая - пробиться, говорю тебе как офицер запаса! Прием!
"Хабаров" ответил не сразу - видно, после такого наскока не каждый мужчина, хоть и моряк, придет в себя.
- "Герань", я "Хабаров". Во-первых, мы сами как будто не заинтересованы в своевременной доставке в Светлую людей и груза! Во-вторых, мы действительно затерты льдами, семь-восемь баллов лед, а у меня не ледокол, а судно ледокольного типа. Я не отказывал Светлой до тех пор, пока была какая-нибудь надежда, но впереди по курсу пришло поле, по нашим подсчетам, километров пятнадцать по фронту, закрывшее весь пролив. Пройти его у нас нет никаких шансов. Ждать ветра нордового, чтобы отогнало его, мы не можем - у нас полный корабль грузов для Нагурской. Положение безвыходное, поэтому я и решил сообщить все это на Светлую. И в-третьих, я бы вас попросил точно выполнять функции ретранслятора, коль вы за это взялись, и не добавлять собственных эмоций к этой крайне сложной и… слезливой ситуации. Кстати, как ваша фамилия, "Герань"? Прием.
- Моя фамилия Воденко, можешь жаловаться на меня, но я не могу молчать и просто так смотреть, как ты самодурствуешь и жизнь людям портишь. Кстати, дай твои координаты мне для связи записать! На всякий случай, чтобы рассказать, где ты стоял, паршивец!
- Координаты мои семьдесят девять девяносто шесть сотых, фамилию вашу, дорогой мой, запомню, а связь кончаю, потому что не намерен больше…
Он так и не сказал, чего он больше не намерен, просто выключил передатчик, и было еще слышно, как там, на "Хабарове", щелкнул тумблер.
Воденко снял наушники и сказал: Вот сволочь! - потом снова включил передатчик. - Светлая, "Герань". Дела плохие, товарищ Гурьев. Ушел "Хабаров" из сети, отказался дальнейшие вести переговоры.
- Понятно, - печально сказал никому не знакомый Гурьев, - понятно и прискорбно. У нас тут такое… - Гурьев помялся, как будто не найдя слов. - Нервы. И последнее яблоко полгода назад съели. А я в первый раз начальником зимовки и в западном секторе первый раз. Очень жаль. Ну, спасибо вам, дорогой товарищ. Фамилии вашей не знаю, моя фамилия Гурьев. Если будете дрейфовать рядом, ну, в разумных пределах, - не поленимся, снарядим пару собачьих упряжек, прикатим. Прием.
- Фамилия моя Воденко, - сказал радист. - Арктика - пятачок, встретимся, товарищ Гурьев. Вот такие пироги, - доложил Воденко и выключил станцию.
И в кают-компании стало совершенно тихо. Санек вспомнил, что он крикнул: "Пас!" - на третьей руке, стал разбирать карты, покрутил носом, намереваясь зайти с "пик", как услышал, что Калач, доканчивая чистить свои пуговицы, устало сказал Бомбовозу:
- Юзик! Заводи бульдозер!
- Согласуем, согласуем, - встревожился Сахаров.
- Чего там согласовывать? - удивился Калач. - Мы на полчаса. Раз-два.
Сахаров по душевной слабости не стал возражать, только глаза опустил, однако на сердце стало черно - знал, что будет корить себя за безволие много раз. Все сразу все поняли. Бомбовоз с радостью бросил карты, стал канадку напяливать, а Санек жалостно спрашивал у него и Серафимовича:
- Ребята, может, запишем, может, запишем?
- Некогда, некогда, - торопился с улыбочкой Бомбовоз. - Ты вот лучше штурману скажи, что улетаем, а то он не слышал!
Николай Федорович не спеша поднял голову, аккуратно закрыл книгу, заложив на прочитанное место кожаную закладку, и обиженно сказал:
- Ну что вы ко мне пристали? Я все слышал!
Санек вслед за Юзиком вышел из палатки, запахнул, не застегивая, канадочку, добежал до вертолета. Посмотрел наверх - небо над льдиной шло высокое, но мутное. Эх, Санек, не лететь бы в этот раз тебе!
Истинный господь!
…Вообще-то "Хабаров" был довольно прилично зажат в этом проливе, куда судно принесло вместе с пленившим его полем. Калач раза три обошел с воздуха невеселую картину. На палубу "Хабарова" вывалил весь экипаж, какой-то чудак стрелял ракетами прямо в вертолет. Командир посадил машину в пятнадцати метрах от борта. Едва он выключил двигатель, как услышал, что с борта ему что-то кричат, машут руками.
- Чего? - спросил Калач.
- Медведи, медведи! - закричали ему.
Калач обернулся и действительно увидел трех медведей, стоявших в пятистах метрах около торосов припая и смотревших в сторону корабля. Калач махнул рукой.
- Ладно! Кто у вас тут капитан?
…Калач полностью разорил "Хабаров". Он забрал для бухты Светлой обеих жен, погрузил двести килограммов - весь запас, какой был на борту, чуть перележавших арбузов, вытребовал яблоки, помидоры, пять мешков картошки, трех баранов из холодильника. И все было бы хорошо, если бы не погода. Откуда ни возьмись - собственно говоря, ясно, откуда, с запада, с гнилого угла, - налетела непогодишка, туман. Калач почесал затылок. Бомбовоз и Санек зачехлили лопасти и привязали их к ледовым крючьям. Весь экипаж с Левой Яновером в неизменном золотом шлеме пошел ночевать на "Хабаров". С этого и началось.
Во-первых, Санек сразу увидал Зорьку. Она высунулась из иллюминатора и сказала Саньку: "Тю, який курносый!" Санек тут же подвалился к двум пацанам с "Хабарова", навел все справки насчет Зорьки - дело, как говорили, стоящее. Выпивки на "Хабарове" не было никакой, или они так говорили просто, что выпивки нет, но Санек смотался на вертолет, притащил в предвкушении вечера канистру спирта.
Вечером в крошечной каюте Санек уже безмолвно держал ладонь между крашенной масляной краской переборкой и горячей Зорькиной талией, все стараясь легко нащупать пальцем что-нибудь сквозь платье. Сам он помалкивал, только изредка и многозначительно подчеркивал, что спирт первосортный.
Целый вечер выступала Зорька.
- Вот я вижу, что курносый спиртяшку откуда-то приволок, я ж его не обвиняю! Все химичат, и я химичу! Только все по разным делам, а я обвешиваю. Серьезно. Вот продаю я яблоки. Горы у меня яблок, ящиков полно. Подходит до меня один короста, или зараза, короче говоря! Жмот, наверно. У меня свекруха жмотка, я бы всех жмотов перевешала бы, истинный Господь! Это ж мои кровавые враги!.. Чего? Точно говорю! Сама я родом… вообще-то я казачка донская, мать-отец казаки, у меня дома клубника, два дома, газ, ванна, одна дочка у отца-матери, отдельная комната, все кругом ковры, холодильник, две стиральные машины, одна швейная кабинетная. Мебель у меня шикарная. Живу я исключительно, но это не важно.
Продаю яблоки. Не верите - у сестренки можете спросить. Ну вот. Подходит ко мне эта зараза. "Девушка, мне яблочков". Я, конечно, улыбаюсь, у него и мысли нет, что я обвешиваю! Пальчики подставляю под эти веса, у меня тара четыреста семьдесят грамм, я ее делаю сто пятьдесят, остальное пальчики помогают мне, красавцы! Это я с вами опытом делюсь, чтоб не обвешивали вас, истинный Господь говорю! У меня практикантки - это ж чистое золото от меня выходят! Аферистки первого класса! То уже профессионалы! Представляешь, какой талант? У меня была вот такая книга, и вся полностью из жалоб. Ну я как вижу, идет доцент какой-нибудь или знакомый, у меня в областной прокуратуре Саншин Василь Романович - по уголовным делам следователь, Юра по судебным делам в шестом кабинете… вообще милиция со мной - во! Ценно! Еще не замужем была, девочкой, а коньяк пила. Истинный Господь, отдалась я в первую брачную ночь. А встречалась с ним четыре года. О короста! И проходила с ним полгода, пока меня поцеловал, ни с кем до него не ходила, он у меня первый был, гадюка, я ж говорю!.. Ну-ка ты, летчик, убери граблю, на меня это не действует, я по уши деревянная!
Ну вот, идет доцент, я: "Здравствуйте! - а сама его не знаю. - Вот конец месяца, напишите мне, пожалуйста, благодарность". А там на меня вот такие книги жалоб! Он пишет, как хорошо обслуживает девушка, приятно зайти в магазин. Следующего бегу ловлю. Сама себе благодарности пишу. И все, ценно, сходило. Я ж мужа своего, коросту, за три месяца приодела его на тыщу лет вперед! Купила ему плащ, болоновое пальто черное, купила ему куртку зимнюю болоновую, зимнее пальто с воротником цигейковым, туфель ему понакупляла, брюки, четыре костюма справила ему, заразе… Я ж сама от него ушла, по морде отлупила.
Я ж в роскоши жила, я положу - не дай Бог кто возьмет! У меня свадьба была - шесть дней гуляли, знаете, как у казаков водится, пять легковых машин у дома стояли, две тыщи триста рублей ушло! Честно говорю, братцы, скромная я, любая девка может позавидовать. Это так все - поболтать, поматюгаться, выпить… Это ж ерунда, что я пью, я ж забавляюсь, вот и курить стала, у меня сейчас голос во - кххххы! - только и все! Истинный Господь! Да убери ж ты граблю, сказала тебе!
Но не такой был парень Санек, чтобы так отступить, да и все, и не таких еще веселых девушек он видал. Два, кажется, раза бегал к вертолету, пьяный, соскальзывал по обледенелым ступенькам трапа, бежал в унтах по льду, и полуночный туманный вечер выхватывал из-под кителя дефицитный пластмассовый галстук. Народ все менялся в каюте, приходили новые знакомцы, хвалили спирт, Санек по-барски угощал всех: "Пейте, у летунов гидролиз не пьют, только одну слезу поглощают!" Под утро Зорька куда-то исчезла, и Санек спал на чьей-то койке, положив под голову совершенно незнакомый ему чемодан. Днем, проснувшись и покуривая на палубе, откуда ничего не видно было, кроме промозглого тумана, Санек мельком увидел командира, около которого все время ходил капитан. Командир издали погрозил Саньку пальцем, но ничего не сказал, потому что был занят разговором. Под вечер пришла Зорька, от ее могучих плеч пахло макаронами по-флотски. Санек договорился продолжить. Всю ночь приходили какие-то люди, Санек то и дело бегал на вертолет с канистрой. Потом была и третья ночь. Санек стал рвать на Зорьке кофту, и она так ударила его кулаком по переносице, что он упал, залившись кровью, а потом стоял на льду у трапа на четвереньках и держал на носу снег. Потом его разыскал Бомбовоз и, стеснительно опустив глаза, повел через весь "Хабаров" к машине.
Оказывается, развиднелось, и они улетали. Калач снова погрозил Саньку - на этот раз уже кулаком. С "Хабарова" махали, Зорька что-то кричала, стреляли ракетами, вертолет тяжело поднялся, обе жены зимовщиков - немолодые женщины - перепугались, но потом привыкли к полету и с любопытством выглядывали в окошечки. Одна из них все время держала в руках авоську с лимонами, будто боялась, что лимоны украдут. До бухты Светлой шли с попутным ветром. Санек думал о Зорьке, вспоминал ее плечи, кофточку, жалел, что "фотку не подарила", а в перерывах между этими размышлениями добивался связи с базой. Добившись, сообщил, что идут на Светлую и скоро будут дома. Сахаров с такой радостью кричал, что, кажется, заплевал весь микрофон. Воденко все требовал подробностей, как "утерли нос подлецу", но Санек был еще при алкогольных парах, зевнув, ответил, что все расскажет дома. Полет прошел нормально, и Саньку никто ничего не сказал. Ни одного дурного слова. Истинный Господь!
"Кому в путь, тому пора!"
К вертолету бежали люди. Один, как видно, вскочил с постели, потому что прыгал он в кальсонах, в унтах и полушубке. Калач убрал нагрузку с винта, машина осела, баллоны шасси ушли наполовину в ноздреватый снег старой волейбольной площадки, которая была построена в год основания зимовки, но где никто так и не играл в волейбол… У зимовщиков, стоявших внизу, были странные лица, вернее, выражения лиц: будто завезли их сюда однажды жуткой ночью в пургу и все они страшно удивились этой мерзости в природе. Потом, за годы зимовки, это выражение удивления с лиц исчезло, но глаза остались те - от первой ужасной ночи. Впрочем, стоявший впереди всех молодой парень с дьяконской бородкой и с кавалерийским карабином образца 1938 года в руке имел просто нахмуренный и начальственный вид и строго глядел на Калача. Тот подмигнул ему и закричал:
- Привет, раскольники!
Бородатый неожиданно улыбнулся, поставил карабин на землю и глупо сказал:
- Вот это здорово!
- Т-а-с-я! - закричал вдруг мужчина в кальсонах.
Он, как зверь, бросился на вертолетное окошко, в котором увидал свою жену. "Вот сумасшедший!" - подумал Санек, даже испугавшись такого вида мужчины, когда он жутко бросился к окну. Бомбовоз, запутавшись в каких-то веревках, все не мог подобраться к двери, чтобы открыть ее, что полагалось ему по штату, женщина, эта самая Тася, все кричала на него: "Да открой же ты, бегемот, дверь! Здесь задыхаюсь!", а страшный мужик в кальсонах тряс вертолет. Наконец Бомбовоз со словами: "Пожалуйста, что мне, жалко, что ли?" - открыл дверь, мужик сграбастал свою жену и, ни слова не говоря, стал так ее обнимать, что все отвернулись, стыдно стало за такие чувства, а Санек даже подумал про бородатого: "Вот черт!"
Вторая женщина, которая везла авоську лимонов, вылезла из вертолета с виноватой улыбкой, словно ее много раз прогоняли с этой зимовки, но она вот вновь вернулась. Никто не побежал к ней, ничего не крикнул, группа зимовщиков стояла неподвижно, словно оцепенев. Потом все, как по команде, стали медленно поворачиваться к невысокому кряжистому человеку, который нагнул голову и черными буравчиками глаз протыкал женщину, сошедшую с лимонами.
- Явилась? - тихо усмехнулся он.
- Да брось ты, Костя, - ласково сказала женщина, подошла к человеку, потянулась к нему для поцелуя, но тот отвернул голову, легонько взял ее за руку и повел по снегу вниз, к домикам. Так и шли они вдвоем, низенький, с покатыми сильными плечами мужик и женщина в голубом зимнем пальто, в городских сапогах на каблуке, которые то и дело проваливались в снег и там, под снегом, спотыкались о камни. Авоська с желтыми лимонами цеплялась за наст… Все провожали их взглядами до тех пор, пока негромко за ними не стукнула покосившаяся дверь ближнего домика, обитая черным дерматином, из-под которого пробивались куски войлока. Лопасти вертолета крутились медленно, как крылья ветряной мельницы в жаркий июльский полдень…
- Так вы - вертолет с "Хабарова"? - спросил бородач.
- Объясняться потом, - сказал Калач. - Кто у вас старший? Надо принимать груз.
- Старший - я, - сказал бородач, - моя фамилия Гурьев.
- Ну так вот, товарищ Гурьев, - сказал, все еще не вставая со своего пилотского места, Калач, - загляни-ка, будь добр, в машину, мы вам кое-что привезли.
Зимовщики осторожно, будто еще не веря радостному предчувствию, заглянули в темное нутро вертолета и разом, как по команде, огласили авиационные внутренности пламенными воплями. Они увидели все: бараньи туши, яблоки, помидоры, арбузы, они были счастливы, как дети. Один из зимовщиков выхватил из сетки арбуз и стал его целовать, высоко поднимая на руках, как новорожденного.