"Во народ!" - с удивлением подумал Санек, грудью закрывая от варваров тонкую радиоаппаратуру. Николай Федорович, глядя на эту картину всеобщего разграбления, хмурился. Видал он все это, перевидал в Арктике - тоску по другой жизни, землю в консервных баночках, набор открыток "Москва моя", фильмы, где если по ходу действия режут арбуз, то эта часть крутится по пять раз на день.
Калач пролез мимо радиста, ничего Саньку не сказал, даже взял его за плечо, только покрикивал на зимовщиков:
- Без паники, ребята, у нас еще вагон времени в запасе - минут десять.
Какой-то парень в полушубке кубарем бросился вниз, к четырем домам, стоявшим в бухте Светлой почти у самой кромки берегового припая.
- Леонтьев, и мой захвати! - крикнул ему вдогонку Гурьев, который вылез из вертолета, как будто оставил он там свои начальственные глаза, а вставили ему два горящих от возбуждения угля.
Парень - этот самый Леонтьев - бежал так, что со стороны страшно было. Он прыгал через сугробы, через два-три камня. Увидев его прыжки, разом завыли и закричали ездовые собаки, благо были они все привязаны, иначе растерзали бы непременно.
- Куда это он понесся? - строго спросил Калач. - Мы не пьем.
Гурьев махнул рукой.
- Вам все равно не понять… это… не понять.
- Это ясно, интеллект у нас в экипаже незначительный, но, если увижу здесь у кого-нибудь в руках спирт, пеняйте, Гурьев, на себя.
- Какой там спирт? - горько усмехнулся Гурьев. - У нас его уже семь месяцев нет.
- А как же вы живете без спирта? - удивился Калач.
- Живем, - сказал Гурьев.
- Отлил бы вам пару литров ради такого дня, - сказал Калач, - но лететь нам дальше над чистой, по-видимому, водой. Не дай Бог обледенение - без спирта нам труба.
Из вертолета между тем выносили с громкими криками ящики с помидорами, с яблоками, сетки с арбузами. Гурьев очень хотел принять участие в этом светопреставлении, но Калач остановил его.
- Дело администратора - мыслить, - назидательно сказал он, - а особенно финансово подотчетного лица.
- Извините, ваше имя-отчество? - спросил Гурьев.
- Калач Михаил Петрович.
- Это справедливо, Михаил Петрович, но только не по зимовке. Понимаете, здесь такие высокоспецифические условия создаются…
- Я совершенно не к этому, - испуганно сказал Калач, чувствуя приближение "интеллигентного" разговора. - Вот вам бумага и номера лицевых счетов, в общем, переведите деньги "Хабарову".
- Минуточку, - спросил Гурьев, - вы разве не вернетесь на "Хабаров"?
- Нет, - сказал Калач, - я с другой фирмы. С дрейфующей льдины.
- А-а, - догадался Гурьев, - вас попросил сюда слетать "Хабаров"?
- Нет, мы здесь по собственной инициативе. Мы просто слышали ваш разговор с ледоколом и решили немного помочь. Хотя бы женщинами и арбузами. Не так уж плохо, не правда ли? Женщинами и арбузами! А?
Гурьев смотрел на Калача.
- Вы даже не сможете оценить то, что вы сделали. Вы сделали подвиг. Понимаете? Я вам говорю без дураков. Подвиг.
Калач поморщился.
В это время подбежал к вертолету Леонтьев с двумя фотоаппаратами в руках. Около горы арбузов сейчас же упал какой-то зимовщик.
- Что ставим?! - заорал Леонтьев, словно был перед вражескими танками и требовал боеприпасов. В его руках аппарат прыгал, как живая птица.
- Ставим восемь и сто двадцать пять!
Тут выглянул из двери Санек, который не мог утерпеть.
- Будет полный передер, при таком свете шестнадцать и пятьсот.
- У нас пленка шестьдесят пять!
- А, - сказал Санек, - а у нас двести пятьдесят.
- Ну, снимай же, у меня бок промок! - закричал лежавший на снегу полярник.
Леонтьев снял. Потом лег другой, потом третий, потом они улеглись все, звали Калача, но тот отказался. Стоял вместе с Николаем Федоровичем и покуривал, а у штурмана слезы навернулись от этой картины. Потом подошла и Тася со своим обугленным от встречи мужем, разрезали один арбуз, все ели, снова фотографировались, на этот раз уже с арбузными дольками в руках. В это время вышли из домика женщина в голубом пальто и кряжистый мужичок. Женщина уже была без авоськи, а вдруг повеселевший муженек глупо улыбался, не зная, куда девать глаза, - губа у него была разбита и ухо малиново краснело.
- Да, - тихо сказал Калачу Гурьев, - вот это женщина! Правда, мне нравятся другие, с мягким характером, но такие тоже… нравятся. Я вообще-то не поклонник этих девочек с прическами типа "приходи ко мне в пещеру". Вы только не подумайте, что вот такой полярник, с бородой, ловелас… Это просто внешний вид. На самом деле я кандидат, гляциолог. И очень люблю свою жену, между прочим. Не знаю, между мужчинами не принято об этом говорить, все хвалятся тем, кто какие победы одерживал, а у меня такого ничего не было. Имею по этому вопросу общепотолочные сведения. Люблю свою жену, Иру Соболеву, люблю одну, и все. У нас иногда на зимовке заходят об этом принципиальные разговоры, и я, как начальник, должен вносить в этот вопрос ясность. Но у меня нет такого опыта, как у других товарищей - у бульдозериста Саркисяна, например, или вот у Саши Триандофилова, нашего электрика. Вот как вы считаете?
- Чего? - спросил Калач.
- Ну, вот вы сами любите свою жену?
- Да, - мрачно сказал Калач и отошел в сторону.
- Скажите, милейший, - включился в разговор Николай Федорович, взял Гурьева за локоть, повел в сторону, - у вас последний прогноз какой давности?
- Три часа. А что, я обидел Михаила Петровича?
- Не важно, нам сейчас уходить. Какой прогноз?
- Хороший, - сказал Гурьев, - ветер два-три метра, облачность - вот такая, как видите. Никаких катаклизмов. Жалко, что вы спешите. Мне как раз надо было бы посоветоваться по ряду вопросов вот с такими пожилыми людьми, как вы. Не обо всем же проконсультируешься с Москвой или с институтом.
- Не такие уж мы пожилые, - сказал расстроившийся Николай Федорович и, размышляя об эгоизме молодости, полез в машину.
Там стоял Калач, и его держал какой-то полярник.
- Да не тебе одному - всем ребятам заплачу! - услышал Николай Федорович.
- Ну, а что ж за причина бегства? - сурово спросил Калач.
- Вы политику не подводите, я просто хочу уехать. Нужно мне по причине необходимости.
- Не уходи, не уходи, Николай Федорович, - сказал Калач, увидев, что штурман сделал интеллигентное движение на выход. - Интересный случай. Человек предлагает две тысячи рублей, только чтоб вывезти его отсюда. Как раз тебе к пенсии деньги пригодятся. Может, ты кого-нибудь убил?
- А тебе что, мало двух тысяч? - спросил зимовщик.
Только теперь Николай Федорович разглядел его в полутьме машины: это был немолодой мужчина, матерый, лысоватый, без бороды, но небритый дней десять.
- Двух тысяч мне много, - сказал Калач, - но, когда я что-нибудь делаю, я всегда хочу знать, что я делаю.
- Ну хорошо, - сказал зимовщик, - раскроюсь. Жену хочу поймать.
- Ну, вот, дело еще, - засмеялся Калач, - женишься, успеешь!
- Не понял. Есть у меня жена. - Мужчина воровато оглянулся по сторонам. - А я хочу как снег на голову. Накрыть, чтобы сам видел все.
- Чего - все?
- Измену, - хмуро сказал мужчина.
- А она тебе изменяет?
- Не знаю, - ответил он. Мужчина помолчал и вдруг совершенно неожиданно схватил Калача за лацканы канадки. - Да ты знаешь, что я с ней сделаю? - страшным шепотом спросил он.
- Нет, дорогой, - сказал Калач и оторвал от себя руки зимовщика, - нам в другую сторону!
- Две с половиной, - предложил тот.
- Нам, серьезно, в другую сторону, - взмолился Калач, - да вот у штурмана спроси.
- Точно, - сказал Николай Федорович, - можем взять с собой на нашу льдину. Но там жены вашей нет, это наверняка. Вот такое дело.
- Так вы разве не с "Хабарова"? - разочарованно спросил зимовщик.
- Нет, уважаемый, мы с дрейфующей, - сказал штурман.
- С "Герани", что ли?
- Так точно. С "Герани".
Тут открылась дверца и в вертолет заглянул Гурьев.
- Вы уже познакомились? - весело спросил он. - Это наш лучший работник, радист, Мюд Егорьевич Грач, редактор стенгазеты. Жалко, что вы скоро улетаете, он на вас наверняка карикатуру нарисует - как вы сюда прилетели и все другое. Очень жалко. Ведь правда, нарисуете, Мюд Егорьевич?
- А чего это ты меня - Мюд Егорьевич? Первое мая, что ли? - вдруг зарычал Грач.
- Ну чего ты, в самом деле? - расстроенно сказал Гурьев, и всем показалось, что он покраснел. - Может, мы выйдем на воздух? Чего тут все столпились?
- И работать мне мешаете, - вставил Санек, сильно зевая.
- Ты сегодня в штрафниках, - сказал ему Калач, - придем домой - разговаривать будем.
- Ну так что ж, теперь надо мне мешать работать? - нахально спросил Санек.
Все затолкались было к выходу, но тут широко распахнулась дверца и в проеме показался золотой шлем Левы Яновера.
- Груз взяли? - спросил его Калач.
- Да, - сказал стоявший за спиной Левы Бомбовоз.
- Поехали! - сказал Калач. - Все по местам!
- О’кей! - сказал Лева и полез наверх заводить.
- Очень жалко, - сказал Гурьев.
- Жалко только погибших при землетрясении, - сказал Николай Федорович, - они спали и ничего не знали. Август месяц, товарищи! День полярный, его ценить надо: час летом пропустишь, зимой месяц мучаться будешь. Вот такое дело.
- Кто у вас начальство? - вдруг спросил Гурьев.
- А что?
- Радиограмму дам сегодня благодарственную.
- Вот это совершенно не нужно, - сказал, наклонившись со своего командирского места вниз, Калач, - за это дело нас начальство…
И Калач пару раз стукнул ладонью по воздуху, словно похлопывал по шее коня. Заревел мотор.
- Кому в дрогу, тому час! - крикнул по-польски Юзик.
Машину качнуло, лица полярников, обращенные к белым близким небесам, уходили вниз. Трепетали под невиданным вертолетным ветром полы их полушубков, их сорванные шапки взлетали, как птицы, и неслись вдоль камней, но за ними никто не бежал. Калач сделал круг над зимовкой, весь экипаж смотрел вниз на домики зимовщиков, на их нехитрое хозяйство, кое-где выбившееся из-под снега и теперь сверху выглядевшее, как холостяцкая квартира, где никогда не бывает гостей. Четыре домика и черные люди стояли между ледяными торосами моря и крутыми черными скалами - на узком клине камней. На клине из камней. Но не из земли. Земли на всем этом архипелаге не было никакой и никогда. Исключая, правда, один остров, где на большой зимовке у начальника было привезенное с собой ведро земли, и в этом ведре росла луковица.
Следствие
Следствие началось тогда, когда Санек спал. Во сне он увидел, как белые медведи ходили по Бескудниковскому бульвару, что было, конечно, совершенно недостижимо в природе. Санька кто-то оттянул от этого сюжета, толкая в бок, и тут же ему мгновенно привиделось, что лежит он у себя в палатке и Воденко будит его на смену, хотя, совершенно точно, работать сейчас Воденке, а не ему, Саньку. Он хотел повернуться на другой бок, но открыл глаза, и сразу в уши ворвался грохот. Санек поднял безумное со сна лицо, пересеченное двумя красными полосами, понял, где он находится, крепко зевнул, закурил. Николай Федорович, толкавший радиста, показал на вилку ларингофона - включи, дескать.
Санек с кислой миной включил, потому что хотел еще поспать: связи никакой у него не было, а по пустяку тревожить спящего человека нечего. И услышал:
- Надел ларинги? - спросил Калач.
- Так точно, товарищ командир, - ответил Санек.
- Хороший сон видал?
- Пустяки всякие.
- Здесь, пока ты спал, мы попали в обледенение, и я обнаружил, что в баках из шестидесяти литров спирта осталось только восемь. Пятьдесят два литра спирта ушло. Значит, восемь литров я вылил на винт, вот сейчас вроде бы выходим из района обледенения и обмениваемся между собой: куда бы могли деваться эти пятьдесят два литра спирта?
- Течь, наверное, - бойко соврал Санек, решивший не признаваться. Не пойманный - не вор. Вытек спирт - весь разговор.
- Значит, твое мнение - течь?
- Так точно, товарищ командир. Я даже не знаю, где этот бачок открывается.
Нагло врал Санек, совсем нагло. Со сна. Он посмотрел в окно и ахнул: стекло было затянуто льдом, и через него вообще ничего не было видно.
- А может, ты этот спирт употребил? - спросил Калач, спросил так, как будто он знал все: и про Зорьку, и про ее рассказ, и про чужой чемодан, на котором спал Санек, и про то, как выскакивал пластмассовый дефицитный галстук из-за синего обшлага кителя…
Санек нажал переговорник и вяло сказал:
- Нет.
Он повернулся и поймал на себе стальной взгляд Николая Федоровича. Стальной взгляд жестоких, насквозь проголубленных Арктикой, светлых глаз из-под черной кожи шлемофона. Санек отвернулся. Наступила пауза. Перед глазами тревожно перетаптывались огромные унты Бомбовоза.
- Спрашиваю всех, - сказал Калач. - Яновер! Вы взяли из бачков антиобледенителя спирт?
Командир назвал Леву на "вы". У Санька дрогнуло сердце.
- Нет, - сказал Лева.
- Янишевский!
- Нет, - сказал Бомбовоз. - Не брал я.
- Николай Федорович, извини, но это формальность.
- Ничего, ничего, - сказал штурман, - я все понимаю. Я не брал. Я только попрошу радиста дать нажатие. Нас, кажется, сильно сносит.
- Даю нажатие, - сказал Санек, "воткнул" Рыбачий и Диксон, оттуда пришли пеленги, которые Санек и сообщил Николаю Федоровичу.
Штурман разложил карту, перекрестил курсы пеленгов.
- Михал Петрович, - спросил он, - у меня тут стекло во льду. Не видно ли у тебя по курсовому так-эдак шестьдесят пять - семьдесят земли или купола?
- У нас видимость, Николай Федорович, всего ничего. Одна видимость видимости. Метров двести. Связь с Диксоном у нас хорошая? - спросил Калач.
- Свяжемся, не побоимся, - сказал Санек свою извечную шутку.
- Ну, мы закончим, чего начали, - продолжил Калач. - Яновер, кто, на ваше мнение, взял спирт?
- Радист, - сказал Лева.
- Янишевский, как вы считаете?
- Я никого за ноги не держал, товарищ командир, но могу сказать просто свое, как говорится, личное мнение. Ну, во-первых, вы не пьете, Николай Федорович не пьет. Остаются Яновер, я и Санек. Но мы с Левой спали, во-первых… во-вторых, музыку слушали и загружали машину. А Санька никто не видал, а видел один раз я, когда на палубу выходил, - он травил за борт сильно выпивший, а потом я его перед уходом с "Хабарова" разыскал в чужой каюте. Он как Мцыри, - неожиданно закончил Юзик.
- Как кто? - переспросил Калач.
- Как Мцыри. Индивидуалист, - объяснил Бомбовоз.
- Что ж, по-твоему, Мцыри выпивал у действующих машин антиобледенительную жидкость?
- Никак нет, товарищ командир, - ответил Бомбовоз, - при нем и вертолетов не было.
- Ну, так какое твое мнение? - стал раздражаться Калач. - Кто спирт взял?
- Этого точно сказать не могу.
- Николай Федорович?
- Радист. Чего тут обсуждать?
- Я тоже считаю, что это сделал радист. Радист! Тут я заготовил радиограмму - передайте на Диксон.
Бомбовоз сунул сверху бумажку. Санек прочитал ее под неотрывным взглядом штурмана и отвернулся к окну. Надо быстро что-то делать. Включил передатчик, стал вызывать Диксон. Повызывал-повызывал, потом доложил:
- Товарищ командир, Диксон не проходит.
С какой стати сам на себя будет он донос передавать? Смешно. В радиограмме говорилось: "За должностное преступление отстраняю от работ радиста вертолета Берковца А. Г. Прошу первым транспортом отправить его на Большую землю. Подробности в сопроводительном письме. Калач".
- Только что было нажатие, а сейчас связи нет? Интересное дело.
Санек промолчал. Хотел сказать, что не в его распоряжении потоки космических лучей, то и дело нарушающие арктическую радиосвязь, но промолчал.
- В общем, так, - сказал, не дождавшись ответа, Калач, - долетим до дому - поедешь на Большую землю. Не долетим - попадем снова в обледенение, - ссажу тебя для уменьшения веса машины. Мог бы бросить управление - спустился, кинул бы тебя. Но это я еще успею.
- Шутки шутите, - сказал Санек.
- Машина тяжелеет, теряем высоту! - доложил штурман.
- Второму пилоту включить обмыв винтов! - делово приказал Калач.
Эта команда была настолько неожиданна, что Яновер несколько раз глянул на командира, но тот сосредоточенно смотрел перед собой, словно и не отдавал этой бессмысленной команды: "Включить обмыв винтов". Тогда Лева, как этого и требовало наставление, ответил командиру:
- Система не работает из-за отсутствия антиобледенительной жидкости!
- Все слышали? - крикнул Калач. - Все слышали, что с нами учинил этот подлец?!
Машину вдруг затрясло, словно она с асфальта переехала на булыжную мостовую. Полетели со штурманского стола циркули и карандаши Николая Федоровича.
- Потеряли десять метров, высота пятьдесят два, - сказал штурман.
- Приготовить спассредства, шлюпку, аварийное радио, паек! - приказал Калач.
Он попробовал набрать высоту - стрелка высотомера совершенно не реагировала на его усилия. В единственное не залитое льдом стекло не видно было ничего, кроме тумана, такого плотного, что неясно, летел ли вертолет. Где-то внизу на глубине пятидесяти метров лежал Северный Ледовитый океан, битый лед, как кафельная плитка. Вертолет трясло…
Высадка
- Высота!! - крикнул Калач и тут же добавил: - У меня тридцать восемь по радиовысотомеру.
- У меня тридцать три, - сказал в ларингофон Николай Федорович и так длинно выругался, что действительно стало страшновато, потому что Николай Федорович хотя и старый полярный штурман, однако интеллигент, дамский угодник в свои шестьдесят два и ругался в исключительно редких случаях. А сейчас даже держал кнопку переговорника, пока все до конца не высказал.
Но Санек сделал вид, что к нему это ничего не относится. Он включил радиостанцию на передачу, под ногами завыл умформер, впрочем, совершенно неслышный в адском грохоте вертолета, и стал вызывать:
- "Герань", я четыреста первый! "Герань", я четыреста первый. Как слышно? Прием.
Санек проорал все это в микрофон раз пять, никто не ответил, да это и понятно, потому что было "окно" и сеанс начинался только через сорок минут. Вертолет трясло, как списанный за старостью отбойный молоток.
- Долго еще? - снова загремел в шлемофонах голос Калача.
Вопрос был явно обращен к Николаю Федоровичу. Тот согнулся над картами за своим крохотным столиком, вокруг которого были укреплены приборы.
- Четыре влево возьми, - сказал Николай Федорович, - через минуту-полторы должна быть земля. Михаил Петрович, не жалей ничего, вылей последнее, нам надо бы еще добрать метров сорок! Тут берег не указан, черт его знает, какой он высоты!
Санек не верил своим ушам. У него дрогнуло сердце, как только Калач спросил про землю. Да этого не может быть! Таких законов нет! Они что, все спятили?
Калач сбавил скорость, вертолет тяжело полез наверх. Санек нажал кнопку переговорника и сказал:
- Товарищ командир, я буду драться! Так просто это не кончится!
Ему никто не ответил. Николай Федорович - единственный, кого мог видеть Санек, - даже не повернулся.