- Вижу зем-лю, - медленно, с растяжкой произнес Николай Федорович.
- Вижу, - вздохнул Калач.
Внизу, в десяти метрах, словно на дне вырытой в тумане зыбкой ямы, была земля, болотце, поросшее ягелем, засеянное серыми камнями. Вертолет, немного приподняв нос, стал медленно садиться. По малюсеньким лужам болотца пошла рябь, там загудели невозможные шторма, наконец, вся вода была просто выплеснута из своих гнездышек. Шасси вертолета коснулись почвы, но не ушли в нее сразу.
Калач всегда аккуратно ставил баллоны шасси на поверхность, а уж потом начинал потихонечку-полегонечку убирать нагрузку с винта, потому что если сразу плюхнешься всем весом, то льдина может опрокинуться или трещина пойдет под колесом, а то и в снег уйдешь по дверцу…
- Остров Ли Смитта, высота четыре метра над уровнем мирового океана, - весело сказал Николай Федорович и снял шлем.
Калач включил движок, винт свирепо рвал воздух, над головой со свистом проходили его обросшие льдом лопасти. Бомбовоз пошел, открыл дверцу, в кабину сразу потянуло сырым холодом. На улице, оказывается, было довольно светло, но туман лежал над пространствами океана на высоте десяти метров. Вершины невысоких айсбергов скрывались в белесой мгле. Николай Федорович прошел мимо Санька. Спустился и Лева Яновер в своем золотом шлеме. Калач вылез по внешней лесенке. Только Бомбовоз все крутился в кабине, пошел было вниз, но вернулся и сказал Саньку почти на ухо:
- Ведь скажут на меня. Понимаешь? - Он воровато оглянулся. - Скажут-то на меня.
- Так ты ж вообще при этом не был. Кто на тебя скажет? - спросил Санек.
- Скажут, скажут, - сказал уверенно Бомбовоз. - Такой толстый, самый здоровый, значит, и пьет больше всех. Скажут, будь уверен. А я, между прочим, эпилептик. Ты не смотри, что я такой толстый и здоровый. А на самом деле - эпилептик. И бываю еще немножечко Паньковским.
- Кем-кем? - по темноте своей спросил Санек.
- Паньковским, - таинственно сказал Бомбовоз, нагнувшись к самому уху радиста. - Знаешь такого поэта?
Санек, ни секунды не раздумывая, отрицательно покачал головой.
- Я вот тоже раньше не знал, пока в Сандунах с ним не познакомился в очереди. "Я плевал на белый мрамор" - это он написал. И вот во мне такая же возвышенность иной раз просыпается. А ты - пьешь да пьешь! - неожиданно зло закончил Бомбовоз.
Санек отодвинулся.
- Да кто про тебя говорит?
- Ты, - твердо сказал Бомбовоз. - Я по глазам вижу!
Он вдруг стремительно поверил в эту мысль и уселся перед Саньком на складном брезентовом стульчике, уставив руки в боки. Приготовился качать права, но не судьба вышла.
- Юзик! - позвал Калач.
- Я здесь, товарищ командир! - крикнул Бомбовоз и прыгнул прямо через ступеньку, погрузившись в болото до середины сапог.
Санек видел, как Калач что-то говорил Бомбовозу, тот согласно кивал, поглядывая на кузов вертолета.
- Бу сделано! - сказал он, залез в вертолет и стал выволакивать оттуда пустые канистры, какие-то ящики, всякую рухлядь. Санек думал, что Бомбовоз сейчас возьмется за него, но тот его не трогал, только сильно сопел. "Да чего я, как заяц, трушу?" - подумал Санек, встал и вышел из вертолета. Он вышел, грозно глядя, чуть-чуть приподняв плечи, словно повесить руки перпендикулярно к земной поверхности ему мешали огромные горы мышц, бугрящихся под курткой. Санек вышел для крупного разговора, если не для драки, но никто на него не обратил внимания. Калач, Лева и Николай Федорович все смотрели на винты, судили-рядили, как быть с обледенением. Санек походил-походил вокруг машины, как петух, отошел в стороночку, осмотрел не спеша пейзаж (все ж как-никак восемь месяцев на земле не стоял - все лед да вертолет), закурил и бочком подошел к начальству, чтобы и разговор слышать, и глаз не мозолить. Хмурый Бомбовоз с грохотом выбрасывал из машины все, без чего можно было лететь, казалось, что он задавался целью выкинуть все, кроме двигателя и винта.
- Юзик, помочь? - крикнул Санек.
Санек хотел чуть-чуть обратить на себя внимание. Уж больно страшно было стоять рядом с Калачом и слушать, как он совершенно спокойно говорит с Николаем Федоровичем и Левой, будто все уже о Саньке решено, будто уже его выкинули просто так.
- Чего тут помогать? - хмуро сказал Бомбовоз, но Калач повернулся и посмотрел на своего радиста коротким тяжелым взглядом, прямо в глаза.
- А, герой ночного кабаре, - сказал Калач. - Есть у меня к тебе ряд вопросов.
- Слушаю! - с готовностью сказал Санек.
- Ты, когда антиобледенительную жидкость пил с корешами, предполагал такой вариант, что мы из-за того упадем?
- Нет, товарищ командир.
Санек ясно и прямо смотрел на Калача. Руки держал по швам. Желал одного - чтоб раскричался командир, ударил бы. Ударит - гнев сойдет. Ударит - потом пожалеет. Но командир говорил спокойно. Вот что было страшно.
- Ну, все-таки мог себе представить - я не верю, что не мог, ты ж ведь не дитя грудное, - мог представить, что мы из-за этого упадем? И, не дай Бог, над чистой водой. Ведь такой случай мог произойти! И еще может произойти - нам же дальше лететь!
- Ну да… - нерешительно сказал Санек.
- Ну вот представь: машина падает в воду. Три метра до поверхности, полтора, ноль. Что бы ты делал в таком случае? Пытался бы спастись?
- Я, как все.
- Все пытались бы спастись.
- Ну и я.
- Правильно. Поэтому я тебе предоставляю такую возможность.
- Какую?
- Спастись. Ведь мы не упали случаем. Представь себе такой счастливый вариант: все погибли, а ты спасся. Шустрее всех оказался. Чтобы избавить тебя от страха за свою жизнь, оставлю я тебя здесь. У нас впереди опасный полет. Считай, что мы уже на том свете, а тебе повезло. Не могу я брать в опасное дело такого жизнелюбца, как ты. Погуляй здесь, провентилируйся. Жизнь свою дальнейшую раскинь. А я не могу идти в полет с таким подлецом вместе. И молись за меня. Прилечу - будешь жить. Разобьемся - так подлецом и подохнешь!
Калач повернулся к Николаю Федоровичу, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
- Товарищ командир…
Санек чуть не упал на колени, чуть не заплакал, потому что понял, что все, что сказал Калач, правда и все это сейчас будет выполнено. Вертолет улетит, а он останется здесь, около этого болотца, один, без всего, только молнию канадки застегнет до упора. И на сотни миль - ни одной живой души. В сердце у Санька надрывно и сразу заиграл какой-то трагический гитарист, ударяя пятью пальцами по струнам раздрызганной гитары и выкрикивая: "Вагончик тронеца, вагончик тронеца, вагончик тро-неца, вагончик тро-о-о-неца - пер-р-он о-ста-неца!!!"
- Вы не имеете права! - сказал неожиданно Санек, тревожно сам же и выслушав свою речь.
Услыхав о правах, командир вскипел.
- Права? Да тебе ли о правах разговаривать? Ты ж убийца! Ты же всех нас хотел убить! Меня, Николая Федоровича, Яновера, Юзика… Ты к каждому подошел с пистолетом и стрельнул… Да, кстати…
Калач расстегнул канадку и достал большой черный пистолет с деревянной ручкой. Увидав пистолет, Бомбовоз бросил заниматься хламом, подбежал полюбопытствовать. Это был знаменитый "кольт" Калача, о котором все слышали, но немногие его видели.
- Вот твоя гарантия на жизнь, - сказал Калач и протянул "кольт" Саньку. Тот взял ватными руками. - За тобой не прилечу, за машиной этой прилечу. Если придет медведь - в нашей жизни всякое бывает, - стреляй ему в голову, меть в глаз.
- Они нападают, знаешь, как? - сказал Николай Федорович. - Боком так идет, вроде не к тебе, а потом прыгает, до десяти - двенадцати метров прыжок имеют. Вот такое дело.
- С третьего раза убьешь, - добавил Калач, - значит, родился под счастливой звездой. Но, кажется, ты под ней не родился, потому что из полярной авиации ты уже считай, что списан, а на Большой земле будет тебе суд.
С востока потянуло, не сильно, но ровно. Калач застегнул канадку. Лопасти начинали помахивать под ветром. Совершенно черное море шиферно рябилось между серых льдов. Открылся ближний склон, покрытые розовыми бактериями языки снега. На горизонте, среди воды и льдов, сверкала длинная, как игла, полоса, след "окна" - разрыва в сплошных тучах. Погода как погода. Для Арктики даже ничего. Если бы винт при каждом обороте не наворачивал себе на плоскости струи льда, словно вращаясь в каком-то коллоидном растворе, было бы нормально.
- Ну-кка, ррукки вверх, сволочи! - закричал, срываясь, Санек, выбросив на вытянутой руке перед собой пистолет. - Сейчас перестреляю-перережу!
Калач, поставивший было ногу на ступеньку вертолета, неспешно подошел к Саньку и сильно сбоку ударил его по уху. Шлем слетел с Санька, он упал, болотце хлюпнуло под ним.
- А скажут на меня, - хмуро сказал Бомбовоз.
- Я машину подстрелю! - закричал, лежа в болоте, Санек.
Все пошли к вертолету. Калач залез в кабину и удобнее устраивался на сиденье, Николай Федорович последний раз глянул на погоду и исчез. Бомбовоз печально взглянул на Санька, валявшегося все в болоте с пистолетом в руке, и сказал:
- Хоть свидетели есть, что не я тебя ударил. Да и сам подтвердишь.
И с сожалением закрыл дверцу. Калач включил зажигание, двигатель чихнул, выпустил из выхлопных труб, как из ноздрей, два черных клуба дыма, лопасти медленно завертелись. Санек вскочил, подбежал к машине, стал колотить рукояткой по железу у самых ног Калача.
Вертолет ревел, концы лопастей рвали воздух со сверхзвуковой скоростью. Санек поднял воротник, потом согнулся, потом побежал от вертолета, от ужасного ветра. Калач взял ручку на себя - это хорошо было видно, потому что он всегда летал с открытой дверцей, - и, не глядя на своего оставленного на пустом острове радиста, через секунду исчез в тумане, взлетев почти вертикально. Некоторое время из тумана доносился ослабевающий рев двигателя, потом все стихло. Санек шмыгнул носом, почему-то тщательно осмотрел следы от вертолетных шасси, которые потихоньку затягивало снизу водой, и сел на камень. Он решил ждать здесь, потому что, как он был твердо убежден, Калач должен сесть именно здесь. Ни метра в сторону.
"А хорошо мы провели время, будет что вспомнить!" - подумал он, вспомнил Зорьку, ребят с "Хабарова", и сразу полегчало на душе. Санек закурил сигаретку "Аврора" и смачно плюнул в болотце. Не такой он парень, чтобы пропасть!
Эта проклятая формула Бернулли!
Калач набрал было высоту, потом, мрачно убедившись, что машина все равно обледеневает, снизился до пятнадцати метров и летел над самым океаном, по границе черного тумана, прижавшего ясный день к этим льдам до толщины конверта. По крайней мере в случае вынужденной посадки будет видно, куда, на какую льдину дотягивать, чтобы хоть колесами не плюхнуться в разводье или при спешке не угодить на только что образовавшийся, с папиросную бумагу, лед.
- Миша, - сказал по внутренней связи Николай Федорович, - ты не очень увлекайся, как бы нам на айсберг не напороться. Прибери метра четыре-пять.
- Вообще в такую погоду не летают, - ответил командир. - Это нелетная погода для вертолетов… некому даже пожаловаться, черт возьми!
- Любое доброе дело да не останется безнаказанным! - усмехнулся штурман.
Машина попала в полосу снегового заряда. Калач включил дворники. Снег бил в фонарь сплошными трассирующими очередями.
- Да, невесело сейчас Саньку, - сказал вдруг Лева Яновер.
Калач, к которому явно относилась эта фраза, ничего не ответил, только глаза сощурил, потому что был он человек крутой и никогда не жалел о сделанном - ни о потерянных метрах высоты, ни о веселых деньгах. Что сделано, то сделано. И привет горячий!
- Михаил Петрович, - добавил штурман, - разговор сегодня будет наверняка. Вот такое дело.
Все поняли, о чем сказал Николай Федорович, - будет связь с Москвой, и нельзя будет скрыть, что человека оставили на необитаемом острове, как в пиратские времена.
- В сущности, мы совершили преступление, - сказал Лева.
- Николай Федорович, - будто не слыша слов Левы, сказал Калач, - ты знаешь, что я ничего в мире не боюсь. Ну просто нет ничего такого, чего бы я боялся. Серьезно. Вот иной раз ловлю себя просто на поджигательских мыслях - если бы война началась, так я б воевал, не то чтоб себя показать, а просто влупить им как следует! Меня бы ничего не остановило - ни ракеты, ни истребители ихние, ничего! Так что не пугаюсь я ничего, особенно разговоров. Ветер иной раз прихватит в полете - бывает прохладно на душе. А всего другого я не боюсь. Мне вообще нужно в жизни единственное, чтобы в пределах работы движка площадка была под четыре колеса. Пять метров на пять метров. И больше ничего. Вот это действительно мне нужно, больше мне ничего не нужно… А подлецов не терплю ни в жизни, ни в полярной авиации.
Весь экипаж молча выслушал неожиданную речь командира.
- Все понял, - коротко сказал Николай Федорович, как бы желая показать, что разговора на эту тему он не поднимал, а уж если командир так понял своего штурмана, что пошел на такое откровенное излияние, то надо было это сказать одному Николаю Федоровичу, а не распинаться перед всем экипажем.
Потом Николаю Федоровичу показалось, что он слишком грубо ответил командиру. Штурман желтым от тридцатилетнего курения трубки пальцем нажал кнопку переговорного устройства и, мельком глянув на приборы, мягко сказал:
- Миша, встречный ветер усиливается… уже до одиннадцати метров набрал. Может, нам наверх уйти, чтобы случай на лед не кинул?
Калач ответил не сразу, в паузе была явная обида, потому что паузу брать Калачу было неоткуда: кнопка переговорника у него на ручке, под самым большим пальцем, обтянутым кожей перчатки. В любом положении, хоть совершая мертвую петлю, может ответить. Но Калач выждал паузу. Обижался он всегда, как мальчишка, полдня дулся и не разговаривал, а сердцем отходил быстро, кого любил, с кем дружил - верил им до конца, кого ненавидел - не подавал руки, будь даже его неприятель при генеральских погонах.
- Поглядим, - сдержанно буркнул Калач. - Куда ни кинь, везде формула Бернулли - там давление одно, там другое, меж ними сифон.
- Ясно, - ответил Николай Федорович, - через двадцать две минуты должны войти в зону действия приводной станции… а в случае чего - я тут в восемнадцати милях к весту знаю одну старую, американскую еще зимовку… Циглера экспедиции… поди, запасы лежат. Вот такое дело. В случае чего отсидеться можно.
- Этого еще не хватало, - сказал Калач, - да и чем там можно поживиться? Все уж сгнило небось.
- Не скажи, Миша. Семидесятилетней давности консервы от герцога Абруцкого экспедиции сам лично жевал и доволен был.
- Нам в другую сторону, - твердо сказал Калач.
- Понятно, - ответил штурман.
Все снова вспомнили о Саньке, как он там кричал на них и махал "кольтом".
Бомбовоз спустился к штурману, постучал ему по шлему, показывая тем, что не хочет говорить с ним через сеть, а поговорит с ним просто так, совершенно секретно, то есть криком.
Штурман приподнял шлем.
- Николай Федорович! - закричал ему в ухо громовым голосом Бомбовоз, перекрывая грохот двигателя. - Вы-то хоть подтвердите, что не я избил Санька на острове?
- А что ты так волнуешься? - спросил штурман.
- А то, что командир на меня сегодня с утра колесо катит, - обиженно кричал Бомбовоз.
- Откуда ты взял?
- Оттуда, что утром все Юзик да Юзичка называл, а теперь - бортмех! И слепой поймет!
- Обязательно подтвержу! - сказал Николай Федорович.
- Что? - подозрительно гаркнул Бомбовоз.
- Что не ты, - сказал штурман.
- Спасибо! - сказал Бомбовоз, пожал с благодарностью жуткими ручищами плечо Николая Федоровича и перебрался к себе на место, успокоенный.
Штурман принялся считать встречный ветер, он усиливался, о чем не было сказано ни в одном прогнозе на последние двенадцать часов.
Лева Яновер глядел на серую ленту битого льда, летевшего навстречу фонарю, и в голове у Левы под золотым шлемом, подаренным ему в Америке представителем фирмы "Сикорский", все проигрывалась пластинка Дейва Брубека "Брубек в Европе", особенно "Прекрасный Копенгаген" и особенно вариации, когда саксофонист Поль Десмонд подходит к концу своей партии.
Калач прикидывал в уме расстояния, курсовые углы и огорчался все больше и больше оттого, что машина на встречном ветру идет тяжело и нет в ней той легкости и веселья, которое приходит всегда, когда чуть на себя берешь ручку, и кажется, что бежишь ты в октябрьский солнечный и голубой полдень по желтым листьям аллеи, а у деревьев стоят девушки и вечером будет день рождения Клавы… А Бомбовоз грустно смотрел вниз, размышляя, какая все-таки сволочь стучит на него и делает это так ловко, что ни анонимок не пишет, ни телег, а стучит - это точно, нет в том никакого сомнения. Над покрытым кислым летним снегом льдом, разбитым недавним штормом, летел вертолет, нес под собой неподвижный резиновый баллон шасси со следами медвежьих когтей. Неделю назад отгоняли машиной трех медведей от базы, и один молодой самец не побоялся, не убежал, а стоял, нагнув голову, ждал и вдруг ударил по баллону могучей, быстрой, как молния, лапой. Калач тут же ушел вверх, а потом уже на земле, когда осматривали баллон, сказал: "Нам бы в экипаж такого парня!" После этой реплики Юзик Бомбовоз три дня выяснял, почему Калач считает его плохим механиком.
"Кольт" - машина для мужчин
Санек нажал на спусковой крючок. Оказывается, "кольт" - машина для мужчин: чтобы спустить крючок, надо было на него хорошенько нажать. Санек, конечно, ждал выстрела, но это был просто грохот, грохот с огнем! А потом из грохота выскочил кошачий свист - толстая желтая пуля запрыгала по валунам, куда целил Санек… Да, пистолет стрелял, в этом не было никакого сомнения… Санек пересчитал патроны, их осталось пять, шестой торчал под бойком. Санек поставил "кольт" на предохранитель и, посвистывая, принялся ходить вдоль болотца, где его четыре часа назад высадили. Четыре часа семь минут. А со всеми перекурами и пересмешками до базы было два часа туда и обратно… Смешно. То есть не смешно. Мир был безмолвен, глух. Немного тянуло ветром, хлюпала вода под унтами… Просто у ребят с "Хабарова" нечего было выпить… Смотри, какая история из-за этого разгорелась! А что, в полярной авиации должны служить одни балерины? И за рукоприкладство товарища командира тоже не похвалят! Санек положил теплый окурок на средний палец и щелобаном стрельнул его в мелкую воду болотца… А вдруг они разбились? И никто не узнает, что Санек-то здесь живой ходит. Ходит-бродит. Жалко, конечно, ребят. И Юзика, и Николая Федоровича. И командир все-таки хороший был человек. Санек потрогал еще раз ухо - горело оно под шлемофоном… Да-а. И про него никто не узнает, если не успели передать, что там-то и там-то мы оставили человека. Пропасть в нашей стране не дадут никому. Человек - это не птичка на бумаге. За человека - ой-ей как взгреть могут!.. А за ошибку - пожалуйста, мы ответим. С кем ошибок не бывает?