Санек сунул за пазуху "кольт", вздохнул… Нет, слабо, слабо насчет ошибок он придумал. Надо чем-то другим будет оправдываться… Пять лет на севере… льды кругом… вроде бы полярное затмение на сердце нашло. Не помню, дескать, что совершал… Не помню - из авиации спишут! Как ни крути - кругом неприятность. Санек глянул на нелюдимую природу, на опасные для жизни пространства, затосковал.
Попал он в радисты из-за телевизора "Знамя", который стоял у тетки в углу комнаты, в нерабочие часы покрытый кружевной салфеткой. Ничего Санек по этому телевизору не смотрел, кроме фильмов о разведчиках, об их боевых храбрых действиях. Из этих фильмов Санек выяснил, что все разведчики до одного знали назубок азбуку Морзе и умели говорить по-иностранному. В разведке - очень хорошо! Всегда есть под рукой машины, и с таким умным начальством, какое показывали в кино, никогда впросак не попадешься - совет вовремя умный дадут по радио или в самый опасный момент, когда отбиваешься от превосходящих врагов, пришлют помощника с пистолетом. Так что в разведку Санек пошел бы. Пошел бы за милую душу. Но вот где эта разведка размещается, где найти того верного человека, которому в глаза бы глянуть и сказать: вот он я! - этого Санек не знал. Потом была и другая закавыка - смутно догадывался Санек, что спросят его ТАМ: язык иностранный знаешь? Это тоже служило тормозом, поэтому Санек решил ликвидировать хотя бы основной пробел - с азбукой Морзе. Пошел в школу радистов, кончил ее и не пожалел, понял, что, где бы ни пришлось эфир пахать, радист он. Всегда первый номер в жизни. И в тепле, и от ветра прикрыт.
Начни сейчас вдруг умирать Санек, знал бы, что жизнь прожил "трудную, но интересную". Все было в его жизни - и подвиг, и несчастье.
Подвиг свой Санек совершил на целинных землях, куда в знаменитые времена направился с эшелоном москвичей. Здесь на него и нагрянула любовь. Работал Санек на старой, списанной из армии радиостанции РАФ, которая на "газоновском" шасси стояла возле палаток, где стенгазету под названием "Романтики", пришпиленную к брезенту, по ночам с пушечным звуком волновал ветер, под которым стыли горячие трактора, кругом собравшиеся у колодца. Олявка приходила к нему на станцию, молча и почтительно смотрела, как Санек работал на ключе, как мигала под потолком розовая неоновая лампочка, как по-дьявольски пылал за толстым смотровым стеклом похожий на стеклянный глобус супергетеродин. К этому времени Санек уже наколол себе на руку телеграфный знак с пересеченными молниями, научился курить, работал без напарника на двойной ставке, "понял жизнь". Олявка работала учетчицей, целый день в поле, а в бытовке шумела на трактористов.
- Где пахал?
- За алтайской дорогой.
- За алтайской? Все длинные гоны берем! А короткие кому?
А ребята смеялись на ее грозность и спрашивали:
- Олявка, на сколько сегодня сапоги стоптала?
- Вот на столько. - И Олявка показывала, на сколько.
- Мало, мало! - говорили трактористы.
Женись тогда на ней Санек - жизнь бы по-другому пошла, встал бы на мертвый якорь посреди этих степей. Любить - любил, а о себе думал. Разведка не разведка, а что-то должно было произойти в жизни Санька, не до гроба же оглашать эфир требованием запчастей да всякими "агроному совхоза "Урожайный" тов. Закуске В. Б. явиться в район на совещание, которое состоится…". Олявка была уже на седьмом месяце. Санек стал тайно вещички собирать. Ох, и жалко ему было эту глубокоглазую светленькую девчонку! "Пропадет она среди этих козлов!" - сокрушенно думал Санек, но звезды своей покинуть не мог, собирался в путь. Все случилось, как надо, шофер Васька Неживой за большие деньги согласился отвезти его на станцию "под покровом темноты", но за Кургальджинскими озерами пробило у него прокладку, думали-думали полночи над мотором, как вдруг догнали их на "Беларуси" совхозные комсомольцы, оказалось, что средь ночи вернулся в совхоз директор, связь ему понадобилась, кинулись на радиостанцию, а там от Санька лишь записочка: "Оля, мы разошлись, как в море корабли. Счастливо оставаться. Санек". Драка вышла, и Санька вернули в совхоз. Хотели судить, да спохватились, что статьи такой нету, тогда собрали собрание - судить по-домашнему. Олявка раздобыла зеленки, бинты, замазывала на Саньке ссадины. Не упрекала ни в чем, только жалела, хоть знала про все. На собрании все выступали, громко хуля Санька и всю его жизнь, предрекали, что раз нету у него совести перед ребенком, который вскоре родится, то и в дальнейшем хорошего у него ничего не будет. Тут что-то вспыхнуло в душе у Санька, будто горячее сияние возникло в груди, он вышел с "ответным словом" и сказал, что хоть он и не муж ейный и хоть неизвестно, как дело обернется, однако согласен платить алименты по всем законным правилам. И горд был Санек и счастлив, когда следующей ночью, взяв по всем правилам расчет, уезжал на попутной машине к новой жизни, к станционным огням. Чувствовал, что совершил что-то большое. Подвиг.
Несчастий у Санька было в жизни две штуки. Первое - когда женился, по-глупому, почти что на спор, познакомившись на вечеринке в Архангельске с этой самой Верой. Работала она в рыбнадзоре, за столом сидела, бумажки перебирала, а когда в первую же получку явилась к кассе и там обобрала мужа, как разбойник на лесной дороге, Санек затосковал, возненавидел и жену свою, и тот распроклятый вечер, и сам город, про который все время промурлыкивал: "Есть город, который я видел в гробу". Не разведясь, удрал от нее через полтора месяца на два срока в Антарктиду. Там пришло к нему известие, что родила Верка, Санек-то был точно уверен, что не от него, но стали высчитывать и вторые алименты. "Нет, такие деньги нам не родня", - часто думал Санек, прикидывая свой личный остаток, все собирался судиться с Веркой, но как вспоминал город Архангельск, комнатуху ее с высокой, как бастион, постелью, как вспоминал ее сухонькие, похожие на лапки, руки и венчик редких крашеных волос вокруг лба, так холодно становилось на душе, что все отдал бы, лишь бы не видеть вовек! Пытался после этого разыскать по целине Олявку, хоть узнать, парень у него или дочка, но радиограммы, видно, не доходили - не было ответа.
Второе несчастье у Санька случилось, когда отдыхал он с корешами из экипажа Генки Павлика на чудесном курорте под названием Судак и однажды по вечерней выпивке залез в море при часах. Встали они после этого, сколько ни чинил - все, оказалось, выброшенные деньги.
Как-то не жилось ему на материке, хоть и работы вроде денежные намечались - то мачты сибирских ЛЭП ставить, то тянуть газопровод на юге. Ни на что не польстился Санек, не уходил со льда да с островов. В конце концов попросился на "Герань" к самому Калачу. За Михаилом Петровичем летать - как за стеной. Мастер был - всей Арктике известный.
Бумаги Санька Калач читал долго и придирчиво, хоть и знал, что на дальних связях Санек - король, да и до двухсот знаков читал с эфира. Такие парни на дороге не валяются. Однако Саньковы радиозаслуги командир оставил без внимания, а кончив читать, сказал:
- Ты, Берковец, денька три подумай, прикинь мои требования для себя. На дрейфующей "Герани" работа будет суровая, и мне нужен человек, не просто хороший специалист, но и, как раньше говорили, беспартийный большевик.
…Почему-то вспомнился Саньку этот давний разговор с командиром, и неожиданно почувствовал он, скорее почувствовал, чем понял, что жизнь свою он сложил хрупкую, как шалашик из спичек. Это ощущение, впервые поразившее его, было ясным и сильным, будто стоял он на полустанке, ждал поезда, а поезд показался, засверкал огнями вдали, но по тому, что не сбавил скорости, не зашипел тормозами, а только гуднул, властно расчищая свой путь, было понятно, что промчится он сейчас мимо, обдав горячим несущимся воздухом стоящую на пустом перроне фигуру… Ах, отмотать бы назад хоть десяток лет жизни!..
Боковым зрением Санек увидел слева какое-то движение. Его занесенная над лужицей промокающая унта так и осталась висеть в воздухе, не достигнув земли. Санек скосил глаза - из-за черного базальтового горба гребня вышел медведь, низко опустив голову, как будто что-то вынюхивая, не спеша шел. С этой опущенной вниз головой медведь чем-то напоминал быка, глупого быка с красными глазами перед атакой. Но медведь был абсолютно спокоен, не рыл лапой снег, не смотрел, как вепрь, а просто мотал головой на длинной шее и не спеша шел к Саньку. Может, он шел, конечно, не персонально к Саньку, но курс у него был верный. Под унтами вдруг чавкнула лужа. Медведь поднял голову. Санек потихоньку стал вытаскивать из-за пазухи пистолет…
В нашей жизни всякое бывает
- В этом матче победила дружба, - сказал Лева.
Видно, пять потов сошло за эту посадку с правого пилота. Он никак не решался вылезти из машины, хотя все уже стояли на земле, а штурман закуривал трубочку.
- Ну и ну! - сказал Калач. - Сахаров думает, что мы сейчас прилетим, радист думает, что мы сейчас вернемся, а мы сели черт-те где!
- Не черт-те где, - уточнил Николай Федорович, - а на старой зимовке господина Циглера, мультимиллионера, который щедро финансировал арктические экспедиции. Так, например, в тысяча девятьсот втором году пришла ему в голову одна идея…
Николай Федорович оглянулся, его импровизированная лекция оборвалась на полуслове - все слушатели разошлись. Калач присел возле шасси, озабоченно осматривая их, Яновер закрыл дверцу и чего-то там ковырялся в машине, а Юзик коротеньким обрезиненным тросиком постукивал по кузову вертолета, сбивая наросший лед. Штурман вздохнул, заложил руки за спину и гораздо громче продолжил:
- Идея у него была просто престранная: добраться до полюса при помощи медвежьих упряжек. Для этого он нанял нескольких дрессировщиков, построил вот здесь эту зимовку - между прочим, и по сегодняшним временам довольно комфортабельную.
Штурман ходил вокруг вертолета, попыхивая трубочкой, иногда клал руку на чье-нибудь плечо. Штурман тридцать пять лет летал в Арктике. И не раз мыкал здесь горе, приправленное пургами. Но даже тогда, когда смерть заглядывала через плексигласовые окошечки в кабину, Николай Федорович никогда не говорил об опасности, ничего не спрашивал и, не дай Бог, не доходил до того, что советовал что-нибудь командиру. У командира точно такой же обзор, что и у штурмана.
В связи с этой привычкой Николая Федоровича вся полярная авиация знала случай, когда они на старике ТБ-3 неизвестно отчего теряли высоту и падали на ледовые купола Земли Вильчика, а штурман высококвалифицированно рассуждал о душевных качествах ростовских девушек. Это был незабываемый момент. Удалось сесть на лед и чудом остановиться в десяти метрах от гигантских разломов…
- На том месте, где мы с вами стоим, шестьдесят с лишком лет назад работал телефон, стучали печатные машинки, маленькая типография выпускала газету под названием "Полярный орел". Здесь бывали женщины, здесь рождалась настоящая мужская дружба, здесь разыгрывались полярные трагедии с выстрелами по ночам и психозом. Здесь играли в бридж. Здесь проламывали друг другу головы топорами. И надо так, понимаете ли, случиться, что этот остров, эта зимовка осталась именно в том виде, в каком бросили ее американцы, так и не добившись ничего, не добравшись до полюса. Вот немного туман развеется, там вниз на юго-запад метров двести стоит зимовка законсервированная. Сколько людей там ни жило, и всякие бывали, но с американской базы ничего не увезли, все осталось в целости совершенно, как в музее. Вот такое дело.
Николай Федорович знал, что его никто не слушает. И все эти полярные истории были давно известны всем. Но рассказывал он их для того, чтобы здесь, в этом нелепейшем положении, ни у кого из людей не осталось бы сомнения в том, что если кто-нибудь позволит себе уныние или панику, то наткнется эта слабость на стальные глаза штурмана, на его твердый голубой взгляд, под которым съеживались и гасли, как искры, выброшенные из костра, невзгоды, минутой до того казавшиеся трагическими. Николай Федорович - человек из легенды. Совесть полярной авиации!
Вертолет стоял на краю огромного плато, почти отвесно уходившего вниз, к океану. Иногда в разрывах тумана было видно внизу несколько домиков, их крыши с выцветшей дранью серебряно белели, будто сделанные из алюминия. Калач, бросивший ковыряться у шасси, подошел к краю обрыва. Туман уходил, открывались ближние скалы, картина показывалась дикая, почти фантастическая. Калач обернулся - туман уходил, и с другой стороны, как будто дунуло оттуда ветерком, открылся старинный крест с православной, косо прибитой доской.
- Подпоручик Серебровский, - сказал Николай Федорович, - блестящий танцор и неплохой математик.
- Где бензин? - спросил Калач.
Туман снова затягивал побережье.
- Самый верхний дом, - показал Николай Федорович, - два токарных станка, аккумуляторная. Повыше его в небольшом погребке - склад ГСМ. Если память не изменяет, восемь бочек бензина.
- А если изменяет?
- Кинут, - сказал штурман.
- А человек на Ли Смитте?
Человек? Не радист, не Санек, не Берковец… Человек. Николай Федорович поддел носком унта камень, он неожиданно далеко подскочил и в мертвой тишине летел двести метров вниз, пока не грохнулся, разбившись на куски о прибрежные скалы.
- Лететь все равно нельзя, пока обледеневает машина. Все равно спирта на обмыв нету. И на зимовках здесь его нету.
- Хлопцы! - позвал Калач.
Подошли Лева и Бомбовоз.
- Никому от машины не уходить, как развиднеется, заправимся - и в дорогу. В нашей жизни всякое бывает.
- Надо продумать систему, как поднять сюда бензин, на эту верхотуру, - сказал Бомбовоз.
Калач удивленно посмотрел на него.
- Так я сяду внизу. О чем разговор?
Необыкновенный человек командовал этим вертолетом. Редчайшим качеством обладал: что говорил, то и делал.
Тост Таси
Тася вошла в комнату и аж отшатнулась: так заорали все "ура!", или еще чего-то, только красные губы, потрескавшиеся, дрожали от крика! А внесла-то она в комнату не лебедя белого на блюде, не селедку сосьвинскую, не бок осетровый со слезой на панцире. Всего-то ничего - внесла кастрюлю вареной картошки, и пар шел - руку припекало. Гурьев подбежал, кастрюлю у Таси отнял и вальсировал с картошкой, перекидывая ее с одной руки на другую, и нюхая пар живой, и откидывая голову назад в полном счастье. И ели хорошо, дружно, слова говорили вольно, и не было, пожалуй, во всей Арктике от мыса Дежнева до мыса Мери Хармсуорт зимовки счастливей, чем бухта Светлая. И Тася вдруг встала за столом и обняла мужа за горячую шею.
- Граждане, - сказала она, - я вам скажу от чистого сердца: если бы не Калач Михаил Петрович - фиг бы мы были здесь с Людкой и с продуктами! Он, как Бог, свалился с неба на нас! "Ах ты, - говорит капитану, - мерзавец! Ты что ж тут кейфуешь, а люди убиваются из-за твоей безответственности! Грузи на вертолет все, что есть на корабле самого лучшего!" Тот капитан-то только рот раскроет демагогию сказать, Михаил Петрович его матерком, матерком прополощет, и тот как миленький бежит все исполнять, как надо! В общем, за летчиков, чтоб им тыщу лет жилось и имели они все, что хотели!
- Правильно! - заорали за столом, только самой Тасе от этой речи ничего хорошего не вышло.
Сначала взял ее муж под руку так крепко, что она даже помидор выронила на стол.
- Чего это ты про этого летуна разговорилась? - тихо спросил он, а в глазах дымилось подозрение.
- Спятил ты, Кирюша, видать, - сказала Тася, - на что это он мне тыщу лет сдался?
А потом к Кириллу подошел Гурьев, который отвел его в сторону и там долго объяснял ему, что его жена теперь не просто жена, а член зимовочного коллектива, и как важно будет, что он не просто ей теперь будет мужем… то есть и мужем, конечно, но еще и воспитателем, потому что человек она новый, и специальность такая, как повариха, для зимовки нужная и дефицитная, но надо было прямо в первую минуту встречи сообщить жене, что на зимовке полностью искоренен мат и даже всякое упоминание о нем.
Накликаем, ребята, нордовый ветер!
Вертолетную антенну подцепили к старой, зимовочной. Слышно Москву было прекрасно.
- Здравствуй, Галя! - сказал в микрофон Калач. - Это я, Калач, приветствую тебя из просторов Арктики.
- Здравствуйте, Михаил Петрович! - сказала далекая Галя.
- Кто из начальства у себя?
- Неудачно позвонили, Михаил Петрович. Все начальники отделов на совещании в другом здании. Может, вам верхнее начальство дать?
- А кто дома?
- Виктор Ильич. Для вас у меня новости есть.
- Потом. Ну, соедини меня с Виктором Ильичом.
- Не в духе, - предупредила Галя.
- Соедини.
В рации что-то защелкало, Виктор Ильич поднял трубку, но говорил не с Калачом, а с кем-то другим, бубнил еле слышно:
- А ты объясни ему… объясни… - Потом громко привычно закричал: - Слушаю!
- Здравствуйте, Виктор Ильич! Калач приветствует вас из Арктики.
- Михаил Петрович, дорогой, где ты там пропал? Сахаров в колокол бьет по всему западному сектору Арктики. Мы тут уж хотели, грешным делом, поисковиков отправлять. Донесли мне о твоем самоуправстве, дело благородное, однако мы немного поразбираемся в нем, как это ты без разрешения Москвы на прогулки отправляешься. Ты где находишься?
- Нахожусь на старой циглеровской зимовке. Имею вынужденную посадку. Неприятность некоторая у меня вышла, о чем и хочу доложить и посоветоваться. Оставили мы на острове Ли Смитта человека одного, нашего радиста. Оставлен он там ввиду чрезвычайных обстоятельств, о которых стыдно мне на всю Арктику рассказывать, и ввиду совершенного им самим должностного преступления. Северная оконечность острова Ли Смитта, фамилия радиста Берковец.
- Это что-то уже из ряда вон. Что-то из похождений пиратов. Как это оставили? Как это ссадили? Кто ссадил?
- Я ссадил.
- Ясно. Товарищ Калач, повторите, будьте любезны, координаты оставленного человека.
- Остров Ли Смитта, северная оконечность, побережье. Более точно сказать не могу, совершали там вынужденную посадку.
- Значит, решение с вами будет такое: отстраняю вас от полетов до дальнейших распоряжений. Машину сдадите второму пилоту. Пригласите его к рации.
- Силен! - сказал Калач и сунул микрофон Леве.
Лева хмуро сказал:
- Второй пилот Яновер слушает вас.
- Товарищ Яновер, вы назначаетесь командиром экипажа до дальнейших распоряжений. Можете ли вы сейчас снять человека с острова Ли Смитта?
- Я, Виктор Ильич, должен внести некоторую ясность в этот вопрос. Решение о том, чтобы оставить Берковца на острове, принял не только командир, но и весь экипаж… Кроме бортмеханика Янишевского…
Бомбовоз вырвал микрофон у Левы.
- Это неправда, - сказал он. - Говорит бортмеханик Янишевский. Я тоже присоединился к этому… решению. Передаю микрофон второму пилоту.
- Я повторяю, - сказал Виктор Ильич, - второй пилот, можете ли вы сейчас взлететь и снять человека с острова? У вас ресурс есть?
- Понял вас, - сказал Лева. - Во-первых, я никуда не взлечу без командира, товарища Калача. А во-вторых, мы не можем отсюда уйти по метеоусловиям. Ресурс у нас есть.
- Давайте разговаривать определеннее, это что - отказ выполнить мой приказ, товарищ Яновер?
- Это желание разделить с командиром ответственность за совершенное, если такая ответственность вообще существует. Ознакомившись с подробностями дела, вы поймете побудительные причины, заставившие нас поступить таким образом.