- Да что вы там мне выкрутасничаете в словесах?! - закричали из Москвы. - "Побудительные причины"! Там человек один на острове сидит, и черт знает что с ним происходит, а вы мне про побудительные причины толкуете! Что это за самосуд над своим товарищем? Если он совершил должностное преступление, то будет наказан, но не вами, дорогие, а управлением или народным судом! А не товарищем Калачом! Говорю вам совершенно определенно: вы все будете отстранены от полетов до разбирательства этого дела. Но суть сейчас в том, чтобы человека спасти, а не заниматься психоанализом!
Николай Федорович протиснулся к рации и сказал Леве:
- Дай-ка я поговорю…
Он нажал кнопку микрофона.
- Виктор! Это Николай Федорович говорит.
- Здравствуй, Николай Федорович! Рад тебя слышать.
- Ты не пори горячку. Из Москвы можно отстранить всех за одну секунду, а Арктики оттуда не видать. Сам знаешь. Пока мы все вместе здесь - будем летать с Михаил Петровичем, сомнения нет. Может, мы действительно совершили промашку, не за тем к тебе обратились, чтобы парня оговорить, а самим оправдаться. Мы тут сами сидим по уши в непогоде. Сорок миллиметров льда на винтах. Мы к тебе обратились вот зачем: если мы не сможем взлететь в ближайшие шесть часов, надо направить на Ли Смитт машину. А мы в обледенение лететь не можем. Вот такие дела и такая наша к тебе просьба.
- Почему это вы не можете летать? Что за новости? Антиобледенительная система отказала?
- Нет. Спирта нет. Выпил его наш радист.
- Что-то не верится, извини, Николай Федорович. Шестьдесят литров!
- Помогали ему помощники. А может, продал. Поэтому и ссыпались мы на этот Ли Смитт, ничего не подозревая о несчастье.
- Ну и подлец! - сказал Виктор Ильич.
В эфире наступила тишина, тягостная пауза. Только Бомбовоз, вылезший из машины, все постукивал по кузову вертолета, сбивая резиновым жгутиком лед с бортов и стекол.
- Михаил Петрович, - сказал Виктор Ильич, - в общем, действуй по обстановке. Ты сейчас - ближайший борт к этому острову. Так что постарайся. Я сейчас дам команду в радиобюро, чтобы они каждый час тебя вызывали. Сам энергию не трать… У тебя бензин-то есть?
- Да, - сказал Калач, - взяли мы здесь, из старого склада ГСМ.
- Ах, да… ну ладно, у меня тут Аркадий Жемчужный, привет тебе передает… Переключаю тебя на Галю, она тебе чего-то интересное расскажет. Успехов желаю, Михаил Петрович.
- До связи, - недовольно сказал Калач.
Щелкнули в эфире переключатели селектора.
- Здесь Диксон, - сказал чей-то голос, - вы не кончили, товарищ Калач?
- Нет, подождите.
- Михаил Петрович, это я, Галя. Значит, новости такие… Сейчас я посмотрю в блокнот, у меня все для вас специально выписано. Первое: наши комсомольцы два раза были у вас, помыли полы во всей квартире, все везде убрали, пропылесосили, угол в ванной разобрали. "Волгу" вашу отогнали в мастерские и сделали ей профилактику. И конечно, поставили обратно в гараж. Второе: дочка ваша Света сдала историческую грамматику на "хорошо". Записалась она в отряд, едут на практику восемнадцатого числа. Адрес будет у меня, как только они туда приедут. Вася, как вы велели, уехал на дачу к Евгению Львовичу, очень довольный, звонил мне, купается в Москве-реке. Собирает там целыми днями - это по моим агентурным сведениям - какой-то немыслимый приемник. Здоровье хорошее, не болеет. Сережа тоже здоров. Теперь новости по управлению. Отдел ваш переводят в новое здание, уже его закончили, только стекла невымытые. Вернулся Двуреченский из Азии, премию отхватил за работу. Кравчук Василий Федорович на пенсию ушел. Тут целый митинг был.
- Ушел-таки, - сказал Калач, - жаль.
- Да, ушел. Теперь… из Пензы два раза вам звонили, там все у них нормально. Ну, в общем, как было. У Ракотяна в Антарктиде все хорошо. Теперь… профессор Ермаков оставил вам целое письмо и просил при первой связи прочитать. Читать?
- Обязательно, - сказал Калач.
- "Дорогой Михаил Петрович! - стала читать Галя. - Извините меня, что я обращаюсь к вам таким сложным способом, но никакой другой возможности связаться с вами нет. Мне очень нужна бумага, которая находится где-то у вас. Вы знаете, о чем идет речь. Меня все время удручает мысль о том, что существует документ, сыгравший в свое время гуманную роль, но с профессиональной точки зрения совершенно безответственный. Убедительно прошу вас каким-либо образом переправить его мне, потому что вы будете отсутствовать, как мне сообщили, очень долго. Дела у меня идут по-старому. Больших успехов вам в вашей работе. Ваш Ермаков".
- Галя, - сказал Калач, - это обязательно сделать нужно. Никому это не доверяй, поезжай после работы ко мне домой. Света тебе покажет, там в письменном столе, в нижнем ящике, запиши: в нижнем ящике правой тумбы лежит синенькая папка, называется "История болезни". Ты эту папку возьми, позвони Ермакову, и пусть он за ней приезжает. И большой ему поклон от меня.
- Все сделаю, Михаил Петрович, - сказала Галя. - Больше у меня для вас ничего нет.
- Ясно, - сказал Калач, - привет всем ребятам, Сковороде, Василию Федоровичу, если зайдет, Красноперову, Агаяну, Балахнину. Свете позвони. Пока, до связи.
- До связи, Михаил Петрович. Все сделаю сегодня, о чем просили.
- Ну, а если Ермаков захочет чего передать мне, дай ему мой адрес, ты же знаешь: Арктика, дом два.
- Хорошо, - засмеялась Галя, - обязательно передам.
В эфире слышно было, как Галя положила трубку, щелкнули какие-то переключатели, кто-то подул в микрофон.
- Михаил Петрович, это Кобзоруков из радиобюро. У вас для нас ничего пока нет?
- Нет, Гриша, вызывай нас через час на этой же частоте. Слышно прекрасно.
- Понял, - сказал Кобзоруков. - А чего это вы сами работаете? Опять наш Санек там сачкует?
- Через час на этой же частоте, - сказал Калач.
- Понял, - обиженно сказал Кобзоруков.
- Здесь Диксон. Вы кончили? - спросила какая-то девушка.
- Да! - ответил Калач.
- Здесь Диксон! - закричала она. - Вызываю циркулярно дизель-электроход "Обь", ледокол "Капитан Сорокин", ледокол "Киев". Как слышите меня? Отвечайте в порядке вызова…
Калач выключил приемник. И наступила тишина, глухая тишина. Бочка, набитая ватой. Постучал трубочкой по краю столика Николай Федорович.
- Спасибо, - сказал Калач, обращаясь сразу ко всему экипажу.
- Меня мысль одна терзает, командир, - сказал Бомбовоз, переступая на месте от смущения. - Дали вы "кольт" Саньку - не для самоубийства ли?
Николай Федорович и Лева разом засмеялись.
- Юзик, - сказал Николай Федорович, - тебе лучше было бы идти в отдел НОТ, там психиатры требуются.
- А что, а что?! - закричал Юзик, уже сообразивший, что случай этот, вернее, это его предположение будут вспоминать ему не раз.
- А то, - сказал штурман, - что Санек скорее все живое в Арктике сгубит, чем допустит себе хоть царапину на мизинце. Не та кость, Юзик!
- Ха-ха! - деланно засмеялся Бомбовоз, которому казалось, что еще можно выкрутиться. - Я пошутил! В шутку! А они - ха-ха!
Но вдруг Лева Яновер перестал смеяться, и мелькнула у него в глазах под золотистым шлемом какая-то странная мысль. Он встал прямо перед Юзиком, неожиданно схватил его за воротник канадки, схватил сильно, без шуток и сказал, играя желваками:
- Командир оставил оружие радисту для самозащиты. Если ты видишь в этом провокацию, немедленно свяжись с Москвой. Это очень легко, частоты стоят еще на передатчике. Зарезервируй свое вотум сепаратум!
Юзик, который мог бы легко, как ребенка, просто поднять в воздух тщедушного Леву, стоял, неподвижно и преданно глядя в глаза второму пилоту.
- Вы, ребята, - вздохнул Калач, - не начинайте здесь номеров из экспедиции Циглера: проломанных черепов, ночных перестрелок - этого не надо. Это мое личное решение и моя личная ответственность. Поступил как самодур, как купец…
Калач мягко взял за плечи будто закостеневшего Леву, отстранил его от Юзика.
- Не пойму я только одного, - сказал он Юзику. - Летаю с тобой не первый год, и в Индии с тобой работал, и в Антарктиде, и в Швейцарии. Помнишь, кран подъемный в горах "десяткой" ставили?.. Вроде ты смелый парень, но вот людей боишься. Почему?
- А кого же бояться? - тихо сказал Юзик. - Медведей, что ли?
Калач усмехнулся.
- Тогда любить кого ж? Медведей, что ли?
Калач изучающе и колюче смотрел прямо в глаза Бомбовозу. Тот шумно вздохнул, отвернулся, как школьник.
- Командир! - сказал он. - Вы же знаете… я ж за вас… лично за вас глотку…
- Мы не урки, - жестко ответил Калач. - Лично за меня - не надо. Да и не нуждаюсь. Надо - лично за дело. Лично за человека как категорию. Лично за страну как за Родину. Это надо.
- Не прогоняйте меня, командир, - попросил Юзик.
- С ума ты сошел, что ли? Я и не думаю.
- Нет, правда, - говорил Юзик, - такого специалиста, как я, еще поискать нужно. Не найдете.
- Мы все очень хорошие специалисты! - оживился Калач. - Да-да. Как-то я слышал, в радиопередаче один другому говорит: хороший человек - это не профессия. Нужно, дескать, быть хорошим специалистом. Вот мы здесь стоим - все очень хорошие специалисты. Один из них - лучший, безусловно, бортмеханик в Арктике по "четверкам" - думает в сложной ситуации только о том, чтобы самому выглядеть поприличней других. Другой - несомненно, лучший радист на Севере - едва не убил своих дружков-летчиков. Еще один - несомненно, не последний в Арктике левый пилот - высадил его под горячую руку на необитаемом острове, как в доисторические времена. Тоже красиво. И все - прекрасные специалисты!
Калач, расстроенный вконец таким произведенным анализом, тяжело поднялся с кресла радиста, подошел к открытой дверце, смачно плюнул в снег.
- Однако нечего амортизаторы эксплуатировать, - сказал он, - пойдемте в дом какой, печку, может, растопим.
- Дело, - сказал штурман. - Растопим печь, покликаем, ребята, нордовый ветер!
Они вышли из вертолета и, приминая унтами снег, почерневший двумя кругами от ударов выхлопа при посадке, не спеша пошли к ближнему, едва видневшемуся в тумане дому. Дверь была, как ни странно, открыта, за дверью в сумерках коридора сабельным голубым лезвием стоял ледовый заструг четырехлетней крепчайшей выдержки. Пройти никак было нельзя. Калач лег спиной на ледовый склон заструга и, ногами упираясь в бревенчатую стену коридора, прополз внутрь.
- Миша! - сказал Николай Федорович. - Смотри, как бы там медведи в доме не гуляли.
- Не слыхать, - сказал командир.
Они попали в коридор, покрытый слоем льда. Ко льду намертво были приморожены какие-то бумаги, провода, журналы, куски сапог, сковородка и еще Бог знает что. В комнатах царил необычайный хаос, все было перевернуто, валялось, перемешанное с непостижимым фанатизмом и упорством, на полу. Нетронутыми оставались только плафоны и люстры. Дом этот оказался клубом и кают-компанией. В самой большой комнате с прорезанными в торцевой стене двумя квадратными окошками для кинопередвижки висела особенно роскошная люстра, сделанная из потемневших от времени стеклянных трубочек, окружавших лампочный патрон.
- Ведь везти надо было! - удивился про люстру Лева.
Николай Федорович показал всем на стене, на белой штукатурке - словно четырьмя топорами провели, - след от мишкиной лапы. Медведи разгромили эту в свое время знаменитую зимовку, где работал большой и дружный коллектив, где рожали детей и фиксировали звездные движения, отчитывались за погоду и смотрели кино, справляли дни рождения и в праздники вывешивали на шесть домов красные знамена, где сочиняли стихи и по четверо суток через форточки отстреливались в полярную ночь от медведей. Летчики пробрались в самую дальнюю комнату, здесь стояли никелированные тазы и на стенке был прибит ящичек. Калач приоткрыл его, там оказались лекарства, ударил острый запах аптеки. И снова вспомнилось все, все, до самого последнего листка перед окнами больницы, до луж на асфальте, в которых отражались голубые пижамы прогуливавшихся больных…
Шесть плиток шоколада…
Профессор Ермаков дозвонился в то утро Калачу. Как это он умудрился дозвониться на испытательный аэродром, было непонятно. Однако за Калачом приехали на дежурной машине, через все гигантское бетонное поле аэродрома привезли к телефону. Ермаков попросил, чтобы Калач срочно подъехал в больницу. Калач сбросил с себя унты, наспех переоделся. "Ерунда какая-нибудь, - думал он, жал на газ, и "волга" неслась по подмосковному шоссе, жалобно визжа на поворотах. - Просто какие-нибудь пустяки. Наверно, Клава чего-нибудь попросила такого… Или вспомнила, может быть, чего-нибудь срочное. Да и мало ли что?.." Он, испытатель, привыкший думать об обстоятельствах гораздо хуже, чем они есть, прятался за жалкие мыслишки, хотя и тон профессора, и его слова: "Михаил Петрович, вы очень нужны здесь", - не оставляли никаких сомнений в том, что что-то случилось…
Жена родила Михаилу Петровичу троих детей, но Калач чаще бывал на кладбище, хороня и вспоминая друзей, чем в яслях.
"Миша, - часто говорила ему жена, - ну посмотри, какой ты хороший человек! Как тебя любят ребята твои по работе, какой ты веселый! Ну почему ты такой хмурый с детьми? Ты не любишь детей? Зачем же мы тогда их троих нарожали?"
"Да нет, - отвечал Калач. - Клава, ты пойми, в голове у меня разная техника, я только закрою глаза - и вижу, как захожу на посадку на авторотации или еще какую-нибудь такую чушь. Ты понимаешь?"
"Я все понимаю, - говорила Клава, - и все ж дети…"
И все это была сущая правда, потому что, хоть Михаил Петрович любил своих детей, как и каждый отец, относился он к ним сухо. Подойдет, погладит по голове, наденет реглан - и на аэродром. Вот и все отношение. Дети его не знали, поэтому немного побаивались, жались к матери. Именно этого, в сущности, и добивался Калач. Он думал, что он погибнет, а Клаве жить дальше с детьми, и чем меньше они будут привязаны к отцу, тем легче переживут его смерть, тем меньше будут травмированы их маленькие души. Но шли годы. Калач с удивлением поднимал бокалы на новогодних вечерах, и все больше удивляла его мысль: почему же я не разбиваюсь? И каждый раз, когда отказывал двигатель на недоведенной машине, или маслом рвало емкости, или - сказать-то страшно - пожар на борту, везло Мише Калачу так же, как везло ему на фронте на "аэрокобре", а потом на Ла-5, на котором он и заработал Героя. Бывало, что и экипаж страдал, а левому пилоту ничего, ни царапины. Воздушное счастье. Воздушное счастье и опыт. Жизнь летчика-испытателя Михаила Петровича Калача была застрахована, у нотариуса лежало завещание. Без страха в сердце поднимал он в воздух новые машины, ежесекундно готовый к разным подлостям со стороны металла, горючего, масел, тросов, гидросистем, приборов, ежесекундно готовый к короткой, зверской борьбе с бездушным и совершенно никому не известным чудовищем, к которому он входил в клетку с одним парашютом.
Он был готов к смерти, но судьба распорядилась по-другому: уже три недели в Сокольниках, в больнице, умирала от рака его жена Клава, единственная женщина в его жизни, двадцать лет с которой прожито было, однако все как будто шел первый день. Она нигде никогда не работала, только сидела с детьми, никуда не выходила из дома, когда Миша где-нибудь летал далеко, ни разу в жизни не была на курорте, только с Мишей все да с детьми. Трое детей. Хлопот много. Когда ее увезли в больницу, Михаил Петрович как будто в первый раз увидел свою квартиру, всю увешанную моделями вертолетов. В гостиной висела небольшая фотография пожилого, подстриженного под бобрик, сухощавого человека, стоящего в траве возле открытой дверцы вертолета "Ирокез". Поперек фотографии было написано по-английски: "Мистер Калач, я вами восхищен! Шеф-пилот испытателей США Мэшман". На другой стене висел огромный портрет Гагарина. Снимал его сам Михаил Петрович в летний день на лесной поляне недалеко от дачи. На Гагарине была тенниска. В руках он держал ракетки для бадминтона…
Трое детей… Квартира была пуста. Жизнь была пуста… Он не знал, что сказать детям. Потом придумал. "Я сейчас", - сказал он и пошел в киоск, купил там шесть плиток шоколада и вернулся в дом. Но Серега уже спал, Васька гонял шайбу во дворе, а Света заперлась в комнате, сказала через дверь, что зубрит старославянский язык. Калач устало сел за стол, выложил шесть плиток шоколада "Аленка". "Аквариум купить, что ли?" - подумал он, решил, что аквариум заведет, а главное, надо поговорить с ребятами просто, по душам, не какую-нибудь мораль прочесть, как раньше, а просто рассказать им о чем-нибудь, о житейском. О чем с ними говорила мать? Да Бог его знает. Историй она особых не рассказывала. Нрав только у нее веселый был… Михаил Петрович позвал Светлану, она пришла в шелковом халате, села за стол, заплаканная. Вся она была папкина дочка - глаза бесстрашные, сильные губы, высокий лоб. Каштановый волос коричневым крылом закрывает щеку. "Уж не гуляет ли?" - подумал Калач, а вслух сказал:
- Доченька, я с тобой хочу поговорить кое о чем.
Светлана молчала, вопросительно глядя на отца. Калач откашлялся, ожидал какого-нибудь вопроса, но она ни о чем не спросила. Если бы был курцом - закурил бы сейчас, такой самый момент, чтобы не спеша достать папироску, размять ее, спички глазом поискать. А в это время и слова приходят нужные. Но после фронта Калач не курил, поэтому он бессмысленно переложил на другой конец стола шоколад и почему-то сказал:
- Ты знаешь, у нас скоро будет все по-другому.
- Как это? - спросила Светлана так ледяно, что Калач понял, что она подумала.
- А вот так, - сказал он. - У нас в Союзе винт фиксированный решили. Понимаешь, какая это революция?
Светлана молча глядела на отца.
- Ну, ты ж пойми, что скорость вертолетов увеличится до восьмисот - девятисот километров в час! Ты представь себе. Это без маршевых двигателей, только на нормальных винтах. К чему это приведет? Это приведет к тому, что все областные перевозки в скором времени полностью перейдут в руки вертолетного парка. За счет возросшей скорости увеличивается дальность. Мы вытесняем не только поршневые, но и реактивные и турбореактивные машины с пассажирских перевозок. Конечно, в Монреаль нам пока еще не летать, но Украина из Москвы, считай, уже наша, Урал тоже, не говоря, конечно, о Ленинграде и Мурманске. Представь себе, генеральный мне вчера сказал, что через полгода получу я эту машину с фиксированным винтом и дам ей, как говорят, путевку в жизнь. Ты понимаешь?
Светлана с крепко сжатыми губами молча смотрела на отца.
- Чего ты молчишь? - спросил Калач.
- Это все, что ты хотел сообщить мне?
- А что?
- Маму в больницу увезли, а ты мне про вертолеты рассказываешь.
- Так вот поэтому я и хотел с тобой поговорить.
- Про вертолеты?
Действительно, нехорошо как-то вышло. Калач встал, дошел до двери, обернулся.
- Ну ладно, иди к себе. Не вышло у нас разговора. Отцы и дети, как говорится. У меня свои проблемы, у тебя свои. Чуваки! - со злостью добавил он, ушел из дома, совсем разозлился, потому что несправедливо обидел дочку, а несправедливости он терпеть не мог.