Обычно в это время Ленька начинает, гнусно фальшивя, насвистывать "Я на речку шла", значит, все в порядке. Сцена не нуждается в дальнейшем развитии.
- Да, дедушка, - говорит Вовик, - продукт твой хорош, и сразу видно, что на перегное.
- На самом! - подтверждает дед.
- Но у нас отсутствуют пенёнзы, мы, правда, на правах общественников-дегустаторов можем подтвердить перед всем базаром или перед другим любым честным собранием, что огурчики у тебя отменные!
- Поэтому к тебе и обращаемся, - говорит Ленька, выглянув из-за наших плеч.
Мы организованно отходим, прикрывая Леньку, у которого под телогрейкой бугрится добыча.
- Покупщики! - презрительно кричит нам в спины дед. - Таких покупщиков на базар пускать не надо!
Необъяснимый феномен - к старику мы приходили четыре дня. К одному и тому же старику четыре дня подряд. Как он нас не запомнил - совершеннейшая загадка. Склероз. Не курите, дети! И никогда не пейте водки!
По вечерам мы ходили ужинать в ресторан речного вокзала. Помещался он на втором этаже огромного деревянного дома. Входящего в это грязное помещение сразу же поражало гигантское панно, занимавшее всю стену. На панно были изображены атлетические моряки в полной парадной форме и девушки в купальных костюмах с глупыми лицами. Все они бежали куда-то по обрывистому берегу реки. По реке, в свою очередь, плыл, свирепо дымя, большой пароход. Река была темно-синяя, небо - голубое, облака - белые.
Мы усаживались в углу, брали рыбу, хлеб, водку. Грязный зал ресторана, покачиваясь, плыл в табачном дыму промозглой речной ночи. Неведомый человек, заводивший пластинки, ставил через одну песню "Замела метель дорожки, запорошила", и это напоминание о близком снеге, о зиме звучало как эпиграф к нашей будущей жизни. Леньке песня нравилась очень, он, грустно подперев голову добротным кулаком, на котором были выколоты две горы, солнце, встающее из-за них, и слова "Привет из Заполярья", тихонечко нахныкивал эту песню.
- Законное произведение, - говорил он.
- Дрянь, - говорил Вовик, - бугешничек для комсомольского актива.
- Ты, Ленька, с Вовиком не спорь, - говорил я, - он у нас после армии станет народным артистом СССР Советского Союза. Понял? У него корреспондентки из газет будут мнение насчет песен спрашивать. Он будет отвечать на молодежные анкеты: "Что бы вы сказали, если бы вы первым из людей увидели пришельца из космоса?"
- Я б ему сказал, - сказал Ленька, - иди ты!..
- Вот видишь - это сказал бы ты, а народный артист СССР Советского Союза тов. Красовский ответил бы по-другому. Кроме того, его отца прокляла католическая церковь. Не каждый день бывает.
- Трепешь, - сказал Ленька. - Вовик, правда?
- Он написал статью против Ватикана, и за это ему три дня пели анафему во всех католических церквах, а Папа Римский проклял его.
- Дела, - сказал Ленька. - А вот моего отца никто не проклял. Он, правда, статей не пишет… Может, от этого?
- Все возможно…
Если старик с огурцами отличался жутким склерозом, то наш Ленечка, он наоборот - феноменальной памятью. Особенно хорошо он помнил один анекдот, который рассказывал нам каждый раз, как только мы выпивали.
- Я вам лучше, кореша, анекдот расскажу!
- Валяй.
- Хороший анекдот.
- Ну валяй-валяй!
- Спрашивают у парня: как фамилия? А он отвечает - вербованный! А звать-то? А он говорит - шесть месяцев!
Мы смеемся, Вовик бьет маленьким сильным кулачком по столу, подпрыгивают тарелки, подпрыгивают ворованные огурцы с прилипшими к ним махорочными квадратиками, девушки в разноцветных купальниках глупо улыбаются на бегу. Мы - призывники Советской Армии, общепринятым путем провожающие свою прошлую жизнь. Мы еще не знаем, как она называется. Детство, отрочество, юность? Студенчество? Годы работы на производстве? Нет. Только через несколько дней мы узнаем - да и то не из официальных реляций, а просто так, из разговоров, что все, что было до того дня, когда мы переступили порог казармы, - детство, школа, друзья, обиды, пионерские лагеря, первая любовь, первое понимание отчизны, страх перед женщиной и неизъяснимая тоска при виде летних закатов, вся многозначительность молодой жизни, где каждый день наполнен до краев самосознанием, и - мало того! - все, что будет после армии - женитьба, дети, их судьбы, смерть родителей, наши собственные смерти, - все это называется одним словом - гражданка. И "гражданка" не в смысле - женщина, а "гражданка" в смысле - жизнь.
Перед медицинской комиссией, голые, красные от молодых врачих, мы с Вовиком попросились в горнострелковые войска (в чем нам было отказано - нет такого у них наряда), а Ленька Шнурков - когда его спросили, в какие войска желаете - с гордо поднятой головой шагнул почему-то вперед и громко выкрикнул:
- Жалаю в партизанские!
В этом ему тоже было отказано.
Вечером - погрузка в эшелон. Нас долго строил и выравнивал какой-то офицер. В темноте не было видно его чина. Он явился автором очаровательной фразы: "Выходи строиться на построение". Кроме того, он беспрерывно говорил - а ну! "А ну подравняться! А ну прекратить разговоры!"
В вагоне - так называемом пульмане - мы мигом захватили верхние нары с видом на дверь и валялись там, свесив головы. Внизу затопили буржуйку. Около нее сидел на полене маленький парень и грустно подшуровывал кочергой. Туманная и сырая ночь, невыразимо томительная и печальная, плыла над мокрыми рельсами. Где-то за путями над ребристыми крышами товарных вагонов висел одинокий фонарь. Восемьдесят человек лежали на нарах нашего вагона, переговаривались вполголоса, как на похоронах. Кто-то в углу, в темноте, попробовал гармошку, она дважды пиликнула и смолкла.
Наконец лихо, по-разбойничьи крикнул паровоз, состав с грохотом дернулся, чай плеснул из кружек на буржуйку. Свет от фонаря медленно пополз по вагону, стал уменьшаться, превратился в щелку и пропал.
В углу вагона кто-то ужасно взвыл:
Вологодские девчаты
Носют сини трусики!
Ленька подался вперед и закричал:
- Эй ты, чурка с глазами, заткнись!
В углу замолчали.
- Это что там воняет? - спросил чурка с глазами.
- Жаль, морды твоей не видать! - сказал Ленька.
- А ну отставить разговоры! - крикнул сверху невидимый офицер. Он чиркнул спичкой и зажег лампу "летучая мышь".
- Утром встретимся возле околицы! - пригрозил в темноту Ленька.
Мы стали укладываться, но встретиться с ребятами из того угла нам пришлось не утром. Гораздо раньше. Впрочем, я не могу сказать точно, что это были именно те ребята. Потому что темно было…
Было темно, когда меня толкнул в бок Ленька:
- Дай спичек!
- Каких спичек? Спички у Вовика!
- Вовик, Вовик, дай спичек!
- Ну кончайте, кончайте, ну дайте поспать, - захныкал Вовик. - Спички вчера рыжий клал за щеку!
- Да не брал я их!
На всех нарах храпели, в иных местах с прикриком. В углу слышались какая-то возня, приглушенный шепот, мне показалось, что там выпивают. Поезд медленно набирал скорость - по-моему, мы только что стояли и вот отъезжаем. Да, точно. Вагон страшно залязгал на стрелке, путь снова стал одноколейным, мы уезжали с какого-то разъезда. Как выяснилось впоследствии, этот разъезд назывался Ламбино.
- Пацаны, - тихо сказал Ленька, - есть дело. Мне кажется, в том углу обижают маленьких.
- Каких маленьких? - спросил Вовик.
- Сейчас разберемся. Только бить сразу, долго не разговаривать.
И он спрыгнул на пол вагона. Что за черт? Мы за ним. Ленька чиркнул спичкой, посветил в угол. Там шевелилась груда тел, чей-то резиновый сапог упирался рифленой подошвой в доску, ограждавшую нары. Вдруг я увидел, что на полу под нарами валяется женская туфля. Очень маленькая. И стоптанная. Спичка погасла. Тотчас из угла вылетел луч фонаря и уперся Леньке в лицо. Ленька не заслонился, только голову нагнул и сунул руки в карманы телогрейки.
- А ну-ка, бакланы, давай сюда, - тихо сказал он.
- Ах ты, сука! - сказали из угла.
С нар прыгнули три или четыре парня.
- Я ж как дам… - тихо объяснил Леньке кто-то из них.
- Ну-ка! - по звериному закричал Ленька и, кажется, вмазал!
Было темно, поэтому никто не мог оценить Ленькиного удара. Я схватил какого-то парня, от которого пахло водкой, и провел заднюю подсечку, провел по всем правилам, как надо. Парень сразу же исчез из поля зрения моих рук, с криком упал. Прекрасно! Посмотрим, что… Рраз! Я получил удар в ухо! Но какой удар! Мужицкий, с размаху, когда бьют рукой, точно пропеллером вертят! Достойно! Я кинулся в сторону, откуда меня ударили, и наткнулся на ожидающую руку, согнутую в локте, с растопыренными пальцами, готовыми схватить за что придется и рвать, рвать на части! Ну, слава Богу! Я захватил его руку и, пока он свободной рукой неумело тыкал мне в грудь и лицо, провел бросок через плечо, точно так, словно стоял в институтском зале на матах под хмурым взглядом Гены Штольца, своего тренера, чемпиона СССР. "Ну куда, куда? - кричал он мне недовольно. - Твой козырь - ноги!"
Парень, брошенный мною, кажется, до пола не долетел, а упал на кого-то, потому что там дерущиеся засопели еще сильней, да и удара не слышно было.
- Рыжий! - отчаянно завопил откуда-то Вовик.
Я кинулся в сторону крика. Там, по-моему, пара ребят обрабатывали Вовика. Я попал одному кулаком за ухо, схватил его, навалился на всю группу. Меня кто-то укусил за локоть - через телогрейку. Что-то с грохотом повалилось на пол, со всех нар дико заорали. На полу под чьими-то ногами захрустели красные звезды, раскалываясь, рассыпались на тысячи огненных осколков. Это мы опрокинули буржуйку, на нас посыпались секции труб, на пол вывалился догорающий уголь.
В битву, кажется, вошли новые легионы, потому что дрались и кричали уже по всему вагону. Вдруг стало светло - зажгли "летучую мышь".
- Разойдись, разойдись! - орал сверху офицер. На мгновение я увидел его перекошенное лицо, с ужасом смотревшее вниз с верхних нар, прыгающий в руке пистолет. В пылу драки некогда было соображать, но мне все же было, честно говоря, неясно, из-за чего Ленька задрался на этих ребят. В городе они что-то не поделили, что ли? Но он ничего об этом не говорил…
При свете лампы я наконец увидел, кого держал за ухо и поливал апперкотами с левой. Это был тонконосый грузин с усиками и с горящими от гнева глазами. Я мгновенно вспомнил: вечером, во время посадки в вагон, мы стояли в строю рядом, и этот грузин по-дружески подмигнул мне. А я сострил: "Гамарждоба не подточит!" Грузин не понял моей остроты, улыбнулся. А Вовик шепнул мне про грузина - красивый парень! Теперь Вовик валялся где-то на полу среди чьих-то сапог и спин. Офицер стал стрелять. Он стрелял в потолок из своего пистолета с диким криком - разойдись!
Драка сразу как-то скисла. Я отпустил грузина, который прошипел мне: "Клянусь памятью отца, живым не будешь!" - и разыскал Вовика и Леньку. Офицер спрыгнул сверху и пошел с лампой и пистолетом в угол, куда его повели. В углу уже сопела толпа, утирая кровь, щупая расквашенные носы и губы. Там на нарах лежала связанная веревкой, с кляпом во рту девушка. Офицер, шепотом матерясь, освободил ее от веревок, вытащил газеты, которыми был забит ее рот. Вся верхняя половина ее была в тени, мы видели только разорванную юбку да две ноги в дешевых чулках и при одной туфле. Девушка сидела и выплевывала изо рта кусочки газетной бумаги.
- Ты откуда? - спросил офицер.
- С разъезда Ламбино, - сказала девушка.
Я так и не смог ее разглядеть…
Через пятнадцать минут, когда сработала вся длинная линия армейской субординации эшелона, поезд по приказанию начальника остановился на каком-то полустанке и девушка сошла.
А утром на узловой станции ссадили наших пятерых призывников. За ними пришли два солдата и хмурый старшина. Солдаты были с автоматами, старшина - с бумагами.
Из нас больше всего досталось Вовику. Будущий народный артист СССР Советского Союза был весьма хорош. Весь следующий день он грустно пролежал на нарах, совершенно не реагируя на глупые шутки приятелей, а рассматривая чудесные северные пейзажи, проплывавшие в широко открытой двери, не отвечал ни на какие вопросы, а только смотрел на себя в маленькое зеркальце. Только к вечеру он повернул ко мне свое печальное благородное лицо, украшенное большим фингалом, и задумчиво сказал;
- А все-таки большая у нас территория!
Я просто готов был его расцеловать!
Утром мы кое в чем разобрались.
Офицер, автор бессмертной фразы "Выходи строиться на построение", оказался пожилым лейтенантом. Он большую часть пути спал, а на остановках выходил из вагона и делал на путях гимнастические упражнения.
Фамилия грузина, который клялся памятью отца, оказалась Сулоквелидзе. Днем мы с ним живо обсуждали подробности ночного боя, в котором Сулоквелидзе лично отбивался от шести рыл, а одного приметил на всю жизнь, найдет хоть из-под земли, и поклялся памятью отца, что убьет его. Но что-то не может его разыскать, наверно, его ссадили. Сулоквелидзе был очень недоволен дракой, особенно потому, что он спал на нарах, его кто-то поднял во сне и, "как идиот, дал в ухо! Как идиот!".
Утром только и было разговоров, что о ночной битве, выяснилось, что пятеро этих ловеласов всю ночь пили, а на разъезде Ламбино схватили стрелочницу и затащили ее к нам в вагон. И первым это заметил… о, этих героев-молодцов было человек пятнадцать. Да, это они. Если бы не они, то случилось бы непоправимое! Ленька внимательно выслушивал все эти рассказы, ни тени улыбки на лице, только изредка вопросик какой-нибудь задаст и снова весь во внимании. Да. Когда врешь, всегда стоит какой-нибудь человек без тени улыбки на лице.
После этого случая, который был истолкован как следствие пьянки, вдоль эшелона на всех остановках стал ходить какой-то майор с палкой. Заметив бегущего призывника с оттопыренным карманом, майор отбирал у него водку, брал бутылку двумя пальцами, разжимал их, и бутылка, подобно авиабомбе, на глазах орущего эшелона взрывалась на рельсах. Это было очень печальное и нравоучительное зрелище. И никто теперь не пьет водки. Пьем только воду. Вон как раз Ленька с фляжкой бежит по рельсам. В дверях в это время появился наш сонный лейтенант. Ленька стал залезать по лестнице в вагон.
- А ну-ка дай попить, - сказал лейтенант.
- Самим мало, товарищ лейтенант, - взмолился Ленька, - на восемь человек несу!
- Да мне один глоток! - обиженно сказал лейтенант.
Тут, как всегда, Вовик влез в чужое дело:
- Дай ему, Ленька, чего ты?
Ленька полосонул Вовика взглядом, опять стал хныкать:
- Вы на него, товарищ лейтенант, внимания не обращайте, он у нас в детстве с дерева упал!
- Да что тебе, воды жалко? А ну-ка дай! - разозлился лейтенант.
Он вырвал фляжку у Леньки, открыл ее, сделал глоток. Потом, не отрываясь от фляжки, покосился на Леньку, но пить не бросил.
- Ххха! - наконец выдохнул он, переведя дыхание. - Хорош гусь! Как фамилия?
- Шнурков!
- Запомним!
Ленька завернул крышку фляги, мигом на нары.
- Артист! - укоризненно сказал он Вовику. - Во фляжке водка!
Мы так запрыгали, что с нижних нар разом заорали:
- Эй вы, верхние, песок не сыпьте!
Вот так мы ехали на север, поезд лязгал на стрелках, в широком экране открытой двери плыли ели, ели, названия станций, озера, облака. Встречные полярные экспрессы проносились мимо нас на разъездах, сверкая привернутыми к столикам оранжевыми абажурами. Шли дожди. На серых водах лежало серое небо. Темно-зеленые трелевочные тракторы КТ-12 ревели в непролазной грязи дорог, на вершинах темных сопок лежали мокрые снега. Нас ждала Советская Армия, место, предназначенное страной для сильных и молодых мужчин. За серыми дождями, вот тут слева, лежали другие государства, чьи министры распинались в своих добрых чувствах к нам, а на равнинах аэродромов стояли дежурные звенья самолетов серии "Ф" с атомными бомбами на борту. И пилоты, знавшие назубок курсовые и выход к цели, валялись в скафандрах на черных кожаных диванах дежурок. И атомные лодки высовывали у наших берегов змеиные головки перископов. И молодые ребята в ботинках и гольфах пели на казарменных плацах веселые песни. Вон те горы - они уже не у нас. Они уже в НАТО…
Над городом шел снег, густой, мокрый. Нас выстроили на перроне, пересчитали. Мы пошли по доскам перрона, разбрызгивая по сторонам мокрый снег. Мы пошли, а Ленька остался. Он ехал дальше. Эх, Шнурков, каким бы ты стал нам товарищем в эти предстоящие три года! Пока, Ленька! Не судьба…
- Рыжий, Рыжий! - закричал кто-то, я обернулся - это бежал Ленька, проскальзывая, как на коньках, по мокрому снегу. - Я подарок тебе припас, - сказал он.
И вынул из кармана нож тбилисского производства.
- Пригодится, - добавил он, - со стопором.
Так мы расстались.
Через полтора года во время больших учений я вдруг увидел Леньку в кабине артиллерийского тягача, в колонне, что шла к нам навстречу. Он тоже узнал меня, высунулся из окошка и что-то долго кричал, но из-за грохота колонны ничего нельзя было разобрать…
Похороны
- На границе, в ста километрах от нашей части сосредоточено пятьдесят семь вражеских атомных пушек!
- При встрече офицера голова четко поворачивается, подбородок приподнят, рука…
- Радиостанция, которая перед вами стоит, предназначена для связи полк-дивизия, полк-полк. На передней панели мы видим…
- Рот-та, подъем!
Шлепанье босых ног, со второго этажа коек - прямо на пол, белые, отмытые в бане пятки - восемьдесят пар разом - стукаются о крашеный пол. Брюки - раз!
- Пять секунд прошло!
На одну пуговицу - черт с ними, с брюками… Портянки - раз, раз, комом в сапог, торчат из-за голенища, но не идти же!
- Десять секунд прошло!
- Патриотизм, чувство преданности Родине отличают солдата Советской Армии…
Теперь в гимнастерку… колом стоит от вчерашнего пота… с хрустом гнется…
- Рот-та, становись!
"Дорогая мама! Вот мы и прибыли на место. Теперь пиши мне по адресу: Мурманская область, воинская часть…"
Ремень перехвачивает талию, а уж боком видно - строй начинает сбегаться. Раз, два, прыгнул, растолкал других плечом, встал. Вот он я, защитник!
- Автомат Калашникова имеет откидной приклад для технических родов войск, которым и принадлежит наша часть.
- Первый взвод - на разгрузку угля, второй - на лесобиржу, третий - в распоряжение дежурного по части.
- Строились двадцать две секунды. Плохо. Придется повторить. Рота - отбой!
- Запомните, что вы служите в округе первого класса, то есть в округе, который граничит с государством - членом НАТО. Показываю на карте…
- Первый взвод - на уборку территории, второй - на строительство парка машин, третий - в распоряжение дежурного по части.
- Рот-та, подъем!