- Острить будешь после дембеля! - сказал Вовику старшина Кормушин.
Вовик мигом убежал к себе в радиокласс, где была развернута радиостанция. Мы дежурили на ней вдвоем, но смена была не моя.
- Батальон, смирна! - взорал Слесарь, только увидев в дверях комбата.
Кто сидел, вскочил с лавки, танцевавшие разняли руки, застыли на месте. Неловко вот вышло только с радиолой: ее никто не остановил, и Слесарь так и пошел навстречу комбату, печатая шаг по вощеному, мытому-перемытому в "морские" дни казарменному полу, под звуки танго "Южное небо".
- Вольно, вольно, - сердечно сказал комбат. Он улыбнулся по-отцовски. - Пусть люди отдыхают.
- Вольна! - крикнул Слесарь.
Но никто из солдат даже не присел. Комбат долгим взглядом обвел бритоголовую толпу. "Южное небо" кончилось, и иголка спотыкалась о рельсовое пересечение ничего не значащих, пустых бороздок.
- Поздравляю вас, товарищи, с Новым годом!
Комбату нестройно ответили.
- Ну танцуйте, танцуйте, веселитесь!
Слесарь каким-то странным опереточным шагом подбежал к радиоле, перевернул пластинку и крикнул:
- Всем танцевать! Фокстрот "Под парусом"!
Кое-кто вошел в круг. По вощеному полу задвигались утюги сапог. Но большинство солдат стали протискиваться к выходу. Снесареву лучше вообще на глаза не попадаться. Комбат одобрительно осмотрел елку и неспешно двинулся ко мне. Прямо ко мне. Я просто проклял этот угол казармы, где был зажат, как бильярдный шар. Отступать было поздно.
Я переступил с ноги на ногу и улыбнулся. Край моей гимнастерки был залит электролитом. Как нетрудно было догадаться, это могло пройти и не бесследно.
- Как идет служба, товарищ Рыбин?
- Отлично, товарищ подполковник!
Черт меня дернул прийти сюда! Я дежурю на станции и обязан сейчас спать в своей собственной койке. Потому что после завтрака мне на боевую связь… Или бы лучше сидел в радиоклассе. Там, даже если встать по стойке "смирно", все равно край стола закрывает это проклятое пятно на гимнастерке. Дело проверенное!
- К годовщине февральской у нас что-нибудь будет новенькое в самодеятельности?
- Постараемся, товарищ подполковник. Времени совершенно нет для репетиций. Предоставили б нам хотя бы недельку…
- Не к месту разговор. Поздравляю вас, товарищ Рыбин, с Новым годом. Надеюсь, что в новом году ваш экипаж покажет образцы работы на средствах радиосвязи и хорошую дисциплину. Кроме того, командир роты представил вас к званию младшего сержанта. Есть мнение, что этот вопрос будет решен положительно.
- Спасибо, товарищ подполковник!
Снесарев четко повернулся и подозвал старшину Кормушина.
- Два наряда вне очереди за пятно, - сказал он, кивнув в мою сторону.
Заметил все-таки, Палкин!
- Слушаюсь, товарищ подполковник!
Кормушин посмотрел на меня с улыбочкой. У него всегда один наряд: таскать воду в противопожарную бочку на чердак. Заниматься этим веселым делом нужно часов шесть. Колонка во дворе, от колонки несешь ведра метров двадцать точно по дорожке. Срезать угол, пройти напрямую нельзя: непорядок. На крыльцо взошел - ставь ведра, потому что две двери нужно по одной открывать. Если открыл сразу обе - телеграфисты ругаются, им там дует. Ну вот, волоки ведра через две роты в умывальник, там вторая остановка. По лестнице шатучей сначала лезешь так, свободный. Открыл люк, спускайся вниз за ведром, волоки его по лестнице на чердак, там идешь под балками пыльными, нагибаешься, как под обстрелом. Бочка от люка шагах в восьми. Лить неудобно, крыша мешает. Поговаривали, что Кормушин раньше делал такую шутку: тайно присоединял к этой бочке шланг и потихоньку сливал воду. Так что человек мог двое суток таскать туда ведра. Но - опять же по той же легенде - Кормушин был за это жестоко бит солдатами втемную и с тех пор якобы о шланге перестал и думать…
- Я пару нарядов схлопотал, - сказал я Вовику.
Он сидел в бушлате, на который поверх была накинута шинель с поднятым воротником. Перед ним стояла радиостанция и шипели, как две змеи, повешенные на входной штырь антенны головные телефоны.
Перед Вовиком, как всегда, лежал раскрытый том Драйзера. В этом радиоклассе со стенами, подернутыми пудрой инея, с унылыми электролампочками под потолком, с прибитыми к столам телеграфными ключами, с холодом вечной полярной ночи, тянущим из щелей крашеного пола, с трещинами на штукатурке печи Вовик - ни к селу ни к городу - казался каким-то Пименом, склонившим длинный холодный нос над рукописями.
- Я пару нарядов схлопотал, - повторил я.
Вовик поднял ко мне отрешенное лицо, потом, будто проснувшись, быстро посмотрел на часы, включил станцию на передачу и, дожидаясь, когда стрелка индикатора мощности подползет к нужному делению, вяло спросил:
- От старшинки?
- Нет, от комбата.
Индикатор показал полную мощность. Но Вовик, впрочем, как и всякий уважающий себя радист, вытащил из маленького кармана под названием пистончик небольшую неоновую лампочку и шамански поводил ею по воздуху около антенны. Лампочка яростно засветилась оранжевым сиянием. Вовик пододвинул к себе листок с позывными и стал выстукивать запрос: Д БРК ДЕ УФХ65 ЩСА? Связь Вовик проверял. Корреспондент ответил сразу, да так громко, что Вовик, брезгливо поморщась, снял головные телефоны и стал записывать связь в аппаратный журнал.
- Слыхал? - сказал он. - Как за забором сидит.
- Да, - сказал я, - хорошая проходимость.
Спать не хотелось. Настроение было гнусное. Впрочем, в класс зашел рядовой Олифиренко, что само по себе всегда было смешно.
- Ты поял, керя, - сказал он, - просонуневыносимроз, как, пала, ноги не знаю просо!
- Понял, понял, - сказал я.
- Что, что? - спросил Вовик.
- Я рю мрозпросожуткийдо галюнаеледобег, поял?
- Я не понял. Ты что говоришь?
- Не поял, не поял! - разозлился Олифиренко. - Чёне поял? Мароз, грю, на дворе, мароз!
Он расстроился и вышел из класса, в сердцах хлопнув дверью. Зато в класс зашел Слесарь. Я спрыгнул со стола.
- Как связь? - по-генеральски спросил он.
- Нормально, товарищ лейтенант.
- Кто из вас дежурит ночь?
- Я, - сказал Вовик.
- Смотрите, ефрейтор, связь должна работать с пятым полком ежеминутно! Между нами говоря, в дивизию приехал генерал Дулов. Так что жди тревоги. Как, товарищ Рыбин, быстро поднимемся по тревоге?
- Вмиг! Одна нога здесь, другая там!
- Вот это правильно, - сказал Слесарь и придвинулся ко мне, будто бы рассматривая начищенный по новогоднему случаю значок радиста первого класса, а сам разведывал - не пахнет ли от меня чем-нибудь солдатским вроде антифриза или одеколона "Кармен". - Ну, отдыхайте, товарищ Рыбин, - со вздохом сказал Слесарь и вышел, поправляя на ходу пистолет системы Макарова, оттягивавший пояс.
- Во время прошлой тревоги, - зевнув, сказал Вовик, - я чуть не умер на Слесаря. Бегу на радиостанцию с автоматом и вещмешком, вдруг в темноте кто-то хватает меня. Смотрю - Слесарь! - Ты что несешь? - кричит. - Вещмешок по тревоге несу на станцию! - Кинь, - кричит, - немедленно кинь! Быстро на станцию! - Да я и так на станцию бегу! - Подбегаем к машине, Шурик там воду горячую из водомаслогрейки приволок, заливает. Слесарь кричит: - Ткаченко! Заводи! Заводи мотор, быстро! Штаб уже разбомбили! - Шурик чуть не поперхнулся, аж мимо пробки лить стал. - Как разбомбили? - А так, - кричит Слесарь, - очень просто. - Но что-то бомб не слышно было. Где же разбомбили? - Условно, условно, - кричит Слесарь. - Ты, Слесарь, не взводный, а сто рублей убытку! - говорит Шурик. А Слесарь - не до этого сейчас, Ткаченко, не до этого! - И убежал к другим машинам. Мы чуть не умерли на него!.. А ты чего не спишь? Неохота?
- Неохота, - сказал я. - Я два наряда от комбата схлопотал.
- За пререкания?
- Нет, за пятно вот это.
- А я просто помираю, как спать хочу. Я уже давно заметил, что на ночных дежурствах есть три самых тяжких часа: час ночи, четыре и особенно полседьмого. До завтрака еле домучаешься…
- Ну конечно, они здесь, - сказал "король Молдавии" Прижилевский, за которым ввалилась вся компания: и Сеня Вайнер, и Кехельман, и недоносок Борька Алексеев.
Все они, по-моему, были слегка "под газами".
- Вот сейчас нам москвичи скажут, - продолжал Прижилевский, пока вся компания рассаживалась по табуреткам и на столы. - Правда, что эта баба еще не замужем? А? Или брешуть?
- Какая баба?
- Ну вот эта… Пять мину-у-ут, пять мину-у-ут… "Карнавальная ночь". Как же ейная фамилия?
- Гурченко.
- Точно. Так точно. Гурченко. Наша, хохляндская порода! Вот, бляха-муха, за такую бабу еще бы полгода согласился тянуть срок службы!
Сеня Вайнер подозрительно усмехнулся.
- Перехватил.
- Ну не полгода, - сказал Прижилевский, - но два месяца кладу. Спокойно. Месяц валяюсь в санчасти - я знаю, как придуриваться, ни один коновал не подкопается, а месяц туда-сюда. Зато выхожу я с ней на прицепе на Крещатик, встречаю корешей…
- Трибуну ему, трибуну! - сказал Вайнер.
- А ты, дубина уральская, молчи!
- Вань, а правда, что у вас в Молдавии коровы початок кукурузный прямо с деревяшкой съедают?
- А чё, законно, могу доказать!
- А у ихних коров челюстя вставные!
- А у вас на Урале только и таскают железо мешками! Чё варежку раззявил? У-у-у! "Вологодские ребята ножиком трактор зарезали!"
- А ты в эфир вылезаешь, как свинья - пищишь, пищишь настройкой, аж противно!
Вайнер сгреб Прижилевского в свои медвежьи лапы и поднял над головой.
- Кончай, кончай, - верещал сверху Прижилевский, - шатуны здоровые отрастил на треске и рад!
- Военнослужащие, - кричал Вовик, - вы мне все антенное хозяйство повредите, тревогу прозеваем!
Сеня опустил Прижилевского на пол.
- А что, опять - заводи моторы?
- Вроде этого, - сказал Вовик. - Дулов приехал.
- Ну все, - сказал Прижилевский, - как бы сегодня ночью не дали бы нам разгон. Самый раз - новогодняя ночь.
- Это им запросто. Любимое дело. Под праздники.
Все поскучнели. Вайнер поскреб ледяное окно, просверлил огромным горячим пальцем дырку во льду, посмотрел на холода, вздохнул.
- Полтретьего. Кости, что ли, бросить?
Все поднялись, задвигали табуретками, молча потянулись на выход. И только Кехельман, отчужденно сидевший в углу, трагично спросил:
- Кокта нас пустят к папам?
Он не выговаривал букву "б".
Я пошел вместе со всеми, прошел через три глухие спящие роты, где десятки храпаков сливали свои сольные выступления в оркестровое звучание казармы, где стояли под синими лампочками полусонные дневальные, где во чревах печей пробегали по синим коркам догорающих угольных пластов змееподобные ленты огня. На батальонском плацу, на просторах лесотундры, на всей природе свирепствовал полярный холод, который трудно назвать добрым русским словом "мороз". Этот холод был неотделим от черноты вечной ночи, которая делала весь наш мир похожим на дно моря, залитого черной водой. Только вдали над станцией горели огни и паровозные дымы, ликуя, вырывались под перекрестный огонь железнодорожных прожекторов.
- Стой, кто идет? - крикнул мне часовой.
Он не спеша подошел ко мне - в ямщицком тулупе, в валенках, в заиндевелой шапке.
- Очумел, что ли? - сказал я, пытаясь сквозь иней узнать его. Это был Миша Дербин, знаменитый стрелок по фашистам. Видно, опять его стали в караул пускать. А то не пускали.
- Бдительность проявляю, - сказал Миша.
Я добежал до уборной, а когда возвращался, Миша снова окликнул меня:
- Рыбин, где тут Большая Медведица?
- Устав знать надо, - сказал я, дрожа от холода, - часовому на посту запрещается разговаривать.
- Ну ладно, мне еще долго служить, выучу.
Я показал ему Большую Медведицу…
Вовик работал с нашим корреспондентом. Сто двадцать километров надо ехать до этого военного городка, на окраине которого стоит фанерная будка с буржуйкой, где прочно укреплена радиостанция, в бардачке полно мелко напиленных дров и даже есть самодельный вентилятор против махорочного дыма. Представляю - сидит сейчас там Серега Репин или мой вагонный боец Сулоквелидзе - "Клянусь памятью отца". И жарко у них натоплено, и уютно… Не то что у нас… Вовик включил станцию на передачу, с отчаянностью бормашины завыл под столом умформер, застучал ключ, и одна щека у Вовика стала сама по себе дергаться, как у контуженого. У Вовика особая болезнь, которой болеют только радисты. Во время передачи на ключе у каждого возникает свой комплекс: один обязательно должен положить ногу на ногу, иначе передача у него не получается. Другой все время пошмыгивает носом. Бывают такие чудаки, которые выделывают во время передачи под столом ногами такие кренделя, что просто жалко на них смотреть. У других нога под столом колотится - мелко-мелко. (Бабка мне всегда говорила строго: беса качаешь!) А иной сорвет какую-нибудь букву - предположим, "к", и у него вместо "к" получается "у". Вот тут кризис этой самой радистской болезни. Если человек одолеет свою букву "к" - он радист, и весь тут сказ. Если нет, если будет по тексту радиограммы шнырять глазами и выискивать - много ль там этой самой буквы "к", - всё. Не избавиться уж. Так и будет он весь срок службы шарахаться от ключа, от этой буквы, и, стало быть, тебе с ним работать будет одна мука!
- Кто работает? - спросил я у Вовика.
- "Клянусь памятью отца", - сказал Вовик.
Он окончил связь, отодвинул в сторону бланки радиограмм.
- Ты знаешь, Рыжий, что я здесь придумал? Я здесь придумал одну очень интересную штуку. Вот смотри (он выскочил из-за стола и стал мизансценировать посреди класса): он ему говорит, пускаясь в эту авантюру, которая может ему стоить всего - воинского звания, расположения, чести, а может, и жизни. Так? Но он кое-что рассчитал и вот решается: достойнейший сеньор! Это уже шаг в атаку, отступления нет. Отелло не должен никак реагировать на это, он говорит по-бытовому: Что скажешь, Яго? Яго делает первый удар, первый выпад: Когда вы сватались к сеньоре, знал ли Микелио Кассио вашу к ней любовь? Так? Отелло совершенно добродушен, он, как ребенок, искренен: Конечно, знал, ты почему спросил? Полнейший покой, понимаешь?
- Нет, неправильно. Ты почему спросил? - в этом уже есть тревога, удивление. С какой это стати младший офицер лезет в личную жизнь генерала?
- Правильно, правильно, - закричал Вовик, - этого чуть-чуть! Легкий мазок. А Яго завлекает его дальше. Он прикидывается, что мыслит вот тут, при нем: да так, соображенья. Вроде бы пустяк: хочу сличить их, вот и все. Он просто импровизирует. А мысли, рожденной при тебе, всегда веришь на все сто! Ты что так смотришь?
Вовик поймал мой взгляд. Мой друг был маленький, широкоплечий, с коротенькими ручками и коротенькими ножками. Кроме того, Отелло был генерал, а Вовик - всего лишь ефрейтор.
- Когда я вернусь, - стал говорить он медленно, отделяя каждый слог от другого, - я стану той кочергой, которая разворошит угли Москвы. Вот увидишь, Рыжий! Вот увидишь, что я сделаю с этим старым дровяным складом, с этой якобы блистательной жизнью! Я буду так играть, что все люди, сколько их ни есть и кто бы они ни были, поймут, поймут, как скучно они живут, как скучно мыслят!
- Это ж твоя историческая миссия - трубить у стен иерихонских!
- Не смейся! Мы вернемся в Москву - и все будет!
- Мы вернемся на пепелище, - сказал я.
- Нет, тысячу раз нет! Мы вернемся на сцену, где уже объявлен наш выход! Мы сыграем все, что увидели здесь за три полярные ночи, мы сыграем ситуации, разлуку, характеры! Ротного можно, наконец, сыграть!
- Ротного не сыграешь.
- Как не сыграешь? Пожалуйста! Только надо обстановку чуть-чуть обрисовать! Ну вот хоть вчера, например. Вся рота была в наряде. А я и рядовой Буйко - не задействованы. Хорошее словечко, правда? Вот смотри - в казарме всего четыре человека: дежурный по роте сержант Лебедев, дневальный ефрейтор Седач, я и Буйко. Входит ротный. Седач орет: рота, смирно! Лебедев парадным шагом к ротному: товарищ капитан… и так далее. Ротный: рота, вольно! И к себе в канцелярию. Оттуда: дневальный по роте - ко мне! Седач бегом в канцелярию. Ротный: постройте роту! Седач орет: рота, становись! Лебедев орет: рота становись! Мы становимся - я и Буйко.
- Ну это все уставные команды, чего здесь играть?
- Слушай дальше. Выходит ротный. Лебедев командует: рота (это я и Буйко) - смирно! Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена! Ротный: здрасьте, товарищи! Мы с Буйко: здравия желаем, товарищ капитан! Ротный: вольно! Лебедев: вольно! Ротный прошелся вдоль нашего строя, потом говорит: ефрейтор Красовский… Я! - кричу… Так… и рядовой Буйко… - Тот все молчит. Только лупает на ротного и молчит. Ротный повторяет: …и рядовой Буйко… Тот все молчит. Ротный: а где у нас сегодня Буйко? Что-то его не видать… Буйко, Буйко! - кричит он прямо ему в ухо. - Я здесь, товарищ капитан, - говорит Буйко. Ротный: ах, ты здесь… слона-то я и не приметил… Значит, все в порядке. Так… Значит, ефрейтор Красовский… - Я! - кричу. - …и рядовой Буйко… - Я! - кричит Буйко. - …поедут разгружать шлак. Старший группы - ефрейтор Красовский. Ефрейтор Красовский, командуйте! Я делаю два шага, поворот, командую одному Буйко: рота, направо! Шагом марш! И рота в составе одного-единственного Буйко марширует на разгрузку шлака. Разве не сцена?
- Это для тех, кто понимает службу.
- Но ведь это смешно: рота - и вдруг из двух человек!
В окно бросило жменю поземки, видно, под утро поворачивало на метель, значит, потеплеет. Новогодняя ночь.
- И все-таки мы с тобой вернемся на пепелище, достойнейший сеньор, - говорю я. - Наши жизни, наши судьбы придется начинать снова. От нуля. Наши профессии - они оказались не нашими, благо для выяснения этого вопроса нам предоставлено три года. Наши женщины тоже оказались…
- Отставить, - сказал Вовик, - не швыряй камнями в дедушку.
- Ну, ну, Отелло, не впадай в мелодраму. Не будь похожим на Зотова. Помнишь, такой прыщавенький со второго курса, который принес в стенгазету стихи:
Я хотел написать о любви.
Это больно.
Я лучше про снег.
- А потом выяснилось, что он эпилептик?
- Да, - подтвердил я. - Итак, кто же у нас с тобой остался? Друзья? Но ведь ты сам знаешь цену московской дружбе. Кто же у нас остался? Говорю по разделениям: у нас остались наши прекрасные матери. Вот кто нам не изменит. И мы им.
Я расхаживал по классу, постукивая по головкам телеграфных ключей, трогая нежный иней, опушавший стены, эффектно жестикулируя наподобие профессора Рыжова, который на лекциях говорил: "Итак, проблема номер один - проблема борьбы; проблема номер два - проблема борьбы с царским самодержавием…" - и направлял свой указательный палец куда-то вперед и вниз перед собой, словно там лежала эта проблема и профессор Рыжов на нее точно указывал. Вовик сидел у радиостанции, подперев кулаками пушкинское лицо, и с некоторой иронией слушал меня.
- Ты согласен? - спросил я.