Комплекс идей, связанных с трудами А. Вежбицкой и Ю.Д. Апресяна, на примере русской языковой картины мира развивается в книге Анны А. Зализняк, И.Б. Левонтиной и А.Д. Шмелева "Ключевые идеи русской языковой картины мира" (2005). Ряд слов и выражений любого естественного языка следует считать "ключевыми", если они служат своего рода ключом к пониманию каких-то важных особенностей культуры народа, пользующегося данным языком. Речь идет о каких-то представлениях о мире, свойственных носителям языка и воспринимаемых ими как нечто самоочевидное. Эти представления находят отражение в семантике языковых единиц, так что овладевая языком и, в частности, значением слов, носитель языка одновременно сживается с этими представлениями, а будучи свойственными (или хотя бы привычными) всем носителям языка, они оказываются определяющими для ряда особенностей культуры, пользующейся этим языком.
В другой работе Анны А. Зализняк языковая картина мира определяется следующим образом: ""Языковой картиной мира" принято называть совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных единиц данного языка (полнозначных лексических единиц, "дискурсивных" слов, устойчивых сочетаний, синтаксических конструкций и др.), которые складываются в некую единую систему взглядов, или предписаний" [Зализняк 2006: 206–207].
Языковая картина мира формируется системой ключевых концептов и связывающих их инвариантных ключевых идей (так как они дают "ключ" к ее пониманию). Например, ключевые для русской языковой картины мира концепты заключены в таких словах, как душа, судьба, тоска, счастье, разлука, справедливость (сами эти слова тоже могут быть названы ключевыми для русской языковой картины мира). Такие слова являются лингвоспецифичными (language-specific) – в том смысле, что для них трудно найти лексические аналоги в других языках.
Совокупность подобных представлений о мире, заключенных в значении разных слов и выражений данного языка, складывается в некую единую систему взглядов и предписаний, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. Но почему говорящий на данном языке должен непременно разделять эти взгляды? "Потому что представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неявном виде, так что человек принимает их на веру, не задумываясь. Иначе говоря, пользуясь словами, содержащими неявные смыслы, человек, сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир. Напротив того, смысловые компоненты, которые входят в значение слов и выражений в форме непосредственных утверждений, могут быть предметом спора между разными носителями языка и тем самым не входят в общий фонд представлений, формирующий языковую картину мира" [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 9].
Поэтому важно не то, что утверждают носители языка, а то, что они считают само собою разумеющимся, не видя необходимости специально останавливать на этом внимание. Так, часто цитируемая строка Тютчева Умом Россию не понять свидетельствует не столько о том, что в самооценке русских Россия является страной, которую трудно постичь, пользуясь лишь средствами рационального понимания (эта точка зрения неоднократно оспаривалась другими русскими авторами), сколько о том, что для русской языковой картины мира инструментом понимания является именно ум, а не, скажем, сердце, как для древнееврейской и арамейской картины мира (эта картина мира, в соответствии с которой "органом понимания" является именно сердце, представлена и в текстах на русском языке – а именно в переводах Священного Писания).
Точно так же мы не можем делать вывод, что для русской языковой картины мира характерно представление, согласно которому чувство любви неподвластно воле человека и рациональным соображениям, на основании таких пословиц, как Любовь зла, полюбит и козла, или ходячего изречения Сердцу не прикажешь. То, что прямо утверждается, всегда может быть оспорено (правда, эти высказывания дают основание для определенных выводов относительно некоторых других представлений, принимаемых в русской языковой картине мира как данность, например, 'козел менее всего достоин любви' или 'орган любви – сердце') [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 23–24].
Лингвокультурологическое понимание научного концепта "языковая картина мира" демонстрируется в книге О.А. Корнилова "Языковые картины мира как производные национальных менталитетов" (2003). Языковая картина мира рассматривается как вербализованная система "матриц", в которых запечатлен национальный способ видения мира, формирующий и предопределяющий национальный характер. В его концепции структурообразующую роль в языковой картине мира играют так называемые культурно-этнические доминанты: "В каждой национальной культуре можно обнаружить специфические черты, которые играют особо важную роль в формировании национального характера и национального менталитета. Такие черты мы предлагаем называть культурно-этническими доминантами".
О.А. Корнилов приводит очень интересные примеры проявления культурно-этнических доминант в китайской языковой картине мира. В китайской культуре существует феномен чрезвычайно уважительного, почтительного отношения к людям старшего возраста и к умершим предкам. Это почтительное отношение, очевидно, можно даже назвать культом, а уж считать китайской культурно-этнической доминантой можно вне всякого сомнения. Наши попытки найти необычное для носителей русского языкового сознания лексическое отражение этой доминанты увенчались успехом.
В русском языке объекты, приснившиеся человеку, не имеют специальных имен, для их обозначения используется синтаксическая конструкция мне (ему, ей) приснился (лась, – лось) + имя объекта. Особого имени заслуживает лишь страшный сон – кошмар, без уточнения, что же именно приснилось. В китайском языке объектом специальной номинации стало понятие tuomeng (покойник, явившийся во сне), что, как нам представляется, лингвистически подтверждает наличие в китайском языковом сознании доминанты "культ умерших предков". Явление во сне покойников не есть исключительно китайский феномен, такие сны видят носители всех языков, но переводят их в разряд именованных концептов лишь те языковые сообщества, для которых это явление признается достаточно важным в силу созвучности всему культурному контексту этноса. Осмелимся предположить, что сходные концепты должны существовать в языках племен, находящихся на низкой ступени развития, поскольку их сознание абсолютно мифологизировано, а все, что связано с загробным миром, в мифах имеет чрезвычайно важное значение. Конечно же, китайское языковое сознание никак нельзя сравнивать с мифологизированным племенным сознанием, но рассматривать данную доминанту в качестве сознательно сохраненного элемента такого сознания вполне допустимо.
Пример лексикализации культурно-этнической доминанты "культ старших" мы обнаружили в обозначениях родственных отношений в китайском языке. Оказалось, что существует слово xiong dzan, обозначающее концепт "родственники, которые старше меня" (т. е. говорящего). В большинстве языков концепт "родственники" не дифференцируется, деления родственников на старших и младших по отношению к говорящему не происходит: relatives (англ.), les parents (франц.), die Verwandten (нем.), los parientes (испанск.). С точки зрения носителей этих языков, такое положение вещей вполне естественно, а с точки зрения носителей китайского языкового сознания отсутствие концептов, эквивалентных понятию xiong dzan, является очевидной лакуной в лексическом покрытии фрагмента пространственно-временного континуума "родственные отношения" [Корнилов 2003: 180–181].
Составные части языковой картины мира. Вопрос о том, из чего "состоит" языковая картина мира, каковы ее строевые черты и конститутивные признаки, не имеет однозначного ответа из-за неопределенности и некоторой "размытости" объема и содержания самого исходного понятия "языковая картина мира".
Однако все возможное многообразие постулируемых составных частей и компонентов языковой картины мира, по сути, можно свести к двум макрообластям ее концептуальной сферы. По словам О.А. Корнилова, "национальная языковая картина мира является результатом отражения коллективным сознанием этноса внешнего мира в процессе своего исторического развития, включающего познание этого мира. ВНЕШНИЙ МИР и СОЗНАНИЕ – вот два фактора, которые порождают языковую картину мира любого национального языка". В результате взаимодействия этих двух факторов в языковой картине мира можно выделить две взаимосвязанных области – соответственно, отражение в ней пространственно-временного континуума как коррелята внешнего мира и образа самого "концептуализатора", человека как коррелята сознания.
I. Пространство и время в языковой картине мира. Выражение пространства и времени в языке обусловливает наличие такой важной структурной черты устройства большинства языков, как разграничение имени и глагола. Условно говоря, в языке имя предназначено для выражения пространства и его "заполненности" объектами, а время для выражения времени и его "заполненности" процессами и событиями.
Об этом хорошо сказано в новой книге Б.А. Успенского "Ego loquens: Язык и коммуникационное пространство" (2007): "Как категория времени, так и категория вида в конечном счете отражают восприятие временного процесса. Если специфические глагольные категории имеют первичную временную семантику, выражая отношения во времени, то такая специфическая именная категория, как падеж, имеет первичную пространственную семантику, выражая отношения в пространстве. Грамматическое противопоставление имени и глагола соответствует, таким образом, различению пространства и времени как основных категорий нашего познания. Действительно, имена в принципе ассоциируются с объектами, глаголы – с процессами: предполагается, что объекты находятся в (трехмерном) пространстве, тогда как процессы протекают (осуществляются) во времени. Таким образом, грамматическое различие между именем и глаголом имеет, по-видимому, эпистемологические корни. Представляется знаменательным то обстоятельство, что это различие обнаруживается в большинстве языков (хотя и не является универсальным явлением)".
Как уже отмечалось, пространство и время в языке существенно отличаются от пространства и времени в научной картине мира. В физике пространство и время мыслятся как объективно существующие характеристики универсума, не зависящие от человека, которым присущи стабильные свойства, полагающиеся универсальными константами для окружающего нас физического мира. В языковой картине мира отражена, по словам Ю.Д. Апресяна, так называемая "наивная физика пространства и времени", которая является в определенной мере релятивистской, хотя и в другом смысле, чем эйнштейновская: "Пространство и время релятивизированы взглядом говорящего на мир". В этом взгляде говорящего на мир прежде всего отражены его обыденные, житейские представления, в которых присутствуют донаучные (архетипические, мифологические и т. п.) компоненты.
Все это в полной мере относится и к восприятию пространства, которое не сводимо к "трехмерной пустоте", к математическому, объективному пространству. Язык описывает заполненное, "обжитое человеком" (В.Н. Топоров), антропоцентричное пространство. Это выражается, например, в том, что пространственные представления могут обозначаться посредством метафоры по образу частей человеческого тела: горный хребет, подножие горы и пр. Слова, первоначально обозначающие пространство, приобретают эмоционально-оценочное содержание, связанное с духовным миром человека: так, в оппозиции верх/низ верх соотнесен с совершенством, а низ, напротив, с негативными свойствами (высокие чувства, но низость): в оппозиции правый / левый за правым закреплено понятие правильности. Относительные пространственные обозначения типа высокий / низкий, далекий / близкий могут метафорически переноситься на выражение нравственно-психологического содержания.
Так, в русском языке слово крутой может получать положительную, а слово плоский – отрицательную коннотацию. Причем различные показатели по-разному реагируют на выражение коннотаций духовного плана. Так, например, почему глубокий ум, но высокая нравственность, а не наоборот – ср. глубокая страсть, но не *высокая страсть? А если возможны оба прилагательных в одном контексте, то они различаются по выражаемому признаку: например, в словосочетании глубокое чувство прилагательное глубокий выражает силу и интенсивность признака, а в словосочетании высокое чувство в прилагательное высокий означает духовно-нравственную оценку. Очевидно, слово высокий имеет в своей семантике нравственный компонент смысла, а слово глубокий – нет. Предлоги и приставки с первичным пространственным значением (например, вне / внутри) переосмысляются как выразители чисто человеческих отношений: ср. быть вне критики или околоспортивные интересы.
Однако при этом антропоцентризм выражения пространства в языковой картине мира обязательно получает национально-специфичную окрашенность. Так, для русской языковой картины мира актуальной и особо значимой представляется идея открытого пространства – воля, приволье, раздолье, простор. Любопытно, что пространственный, т. е. внешний компонент входит в семантическое толкование слов, обозначающих русские лингвоспецифичные понятия, которые характеризуют внутренний мир человека. Так, удаль, по мнению Д.С. Лихачева, – это храбрость, помноженная на простор, а тоска – это, наоборот, утеснение, т. е. лишение пространства.
В грамматике специфика пространственного восприятия связана с особенностями пространственного дейксиса – относительных наречных показателей пространства типа здесь / там, далеко / близко. По мнению Ю.Д. Апресяна, пространственный дейксис организован в языке с учетом понятия "пространство говорящего" (то же верно, впрочем, и для временного дейксиса). Это подтверждается здесь = 'в том месте, где находится говорящий или где он в момент речи мыслит себя'; там = 'в месте, отличном от того места, где находится говорящий или где он в момент речи мыслит себя'. Таким образом, предлагается считать, что в действительности важны не столько фактические физические пространства и времена, сколько способ их восприятия говорящим. Скажем точнее: в наивной картине мира способ восприятия имеет приоритет перед действительным положением вещей. Когда он расходится с фактами, предпочтение при осмыслении высказывания отдается ему.
Так, для носителей русского языка, наряду с универсальными показателями далеко / близко существенным является наличие дублетов, обозначающих так называемое человеческое измерение, которое включает обязательную оценку с позиции субъекта – вдалеке, невдалеке, вдали, неподалеку, вблизи и пр. Ср. приводимый Е.С. Яковлевой пример: Я живу вдали от Большого театра и Я живу далеко от Большого театра, где вдали актуализует сему содержательной разъединенности (вдали от его дел, интересов), а далеко – чисто пространственную удаленность.
Аналогично вдалеке / невдалеке / поблизости обязательно обозначает объект "в поле зрения" говорящего в отличие от нейтральных по отношению к этому признаку далеко / недалеко / близко, которые не требуют обязательного присутствия поля зрения говорящего и могут выражать абсолютные величины: Звезда может быть далеко или близко, но вдалеке / невдалеке не может.
Крайне антропоцентрично, по мнению Тань Аошуан, представлена картина пространства в китайской языковой картине мира. Так, в китайском языковом сознании дистанционная оценка "далеко" ассоциируется с путем, а не с расстоянием, лежащим между двумя точками. "Далеко" – это значит, что понадобится много времени для преодоления такого пути. Поскольку большое расстояние между точками по вертикали нельзя описывать в терминах пути – понятия, связанного с освоением человеком пространства автономным или неавтономным способами, слово yuan не может сочетаться с ориентирами shangmian "наверху" или xiamian "внизу". Его естественным "спутником" является слово qianmian "впереди", которое по умолчанию входит в толкование самого слова yuan "далеко". Таким образом, естественный "партнер" слова shangmian "наверху" – это gao "высоко", а слова xlamian "внизу" – слово shen "глубоко", если описываемый объект находится в замкнутом пространстве. Отсылка к объекту, находящемуся далеко внизу в открытом пространстве, осуществляется единственным показателем xiamian "внизу", а функцию второго параметра берут на себя другие средства или просто широкий контекст.
Существуют и другие подтверждения нашего предположения о том, что дистанционная оценка yuan "далеко" связана с понятием "путь, дорога, пройденная человеком". Приведем два примера, в которых наречие yuan "далеко" применено при описании пространства, имеющего вертикальную ориентацию.
(1) а. Стадо уже было далеко внизу (пастух спускается с гор)
б. Yang qun yi yuanyuan de zai shan xia le = yuanyuan de zou zai
qianmian, dao le shan xia -
букв. 'Стадо уже далеко прошло вперед и сейчас находится внизу горы';
(2) а. Далеко на вершине горы есть храм.
б. Shan hen gao, shan ding shang you zuo miao, cong zhe li zou hen yuan (= lu hen yuan) -
букв. 'Гора очень высока, на вершине есть храм, очень далеко отсюда';
Как видно, в обоих примерах китайское слово yuan "далеко" привязано к идее пути, который ведет куда-то.
При рассмотрении связи языкового мышления с типичным ландшафтом возникает вопрос, можно ли определить характер языкового мышления исключительно на основании поведения пространственных показателей? Ведь, как мы уже видели, в китайском языке вообще недопустимо наложение дистанционных показателей на стратификацию по вертикальной оси. Другими словами, в китайском языке невозможно метафорическое употребление слова yuan "далеко" для выражения большой дистанции.