– Без любви и заботы ты остался. Каждую минуту о тебе думаю. Вот сейчас ты спать пойдёшь, а я с ума сходить начну. Ты же с ней спишь? С ней? – Она пристально посмотрела не него. – Что молчишь? Я знаю – с ней.
Они шли по аллее. Его тревожили другие мысли. Он не понимал, какие. Не то, чтобы не понимал. Их было множество, но они не укладывались в голове ровными рядами. Впрочем, иногда мысли, родившиеся давно, приводились в порядок. Но раньше он тысячу раз бы взвесил, посомневался. Сейчас был полон решимости. И приливы внезапной решимости его радовали. Так приходит успех, он помнил. Но наблюдая за собеседниками видел, что его признания не находят понимания. Он решил выждать. А пока замкнулся. Не привыкать. Шахматисты, те вон как долго раздумывают. А ведь ход-два им на ум приходит сразу. Потом начинается поиск из тысячи возможных комбинаций. Перебираешь их. А возвращаешься снова к тем двум. И взвешиваешь, взвешиваешь.
Он был словно поднят над суетой.
"Ну и что, если и сплю с ней? Разве имеет значение, с кем я сплю? Забивать голову чепухой? Радости земные, они же мгновенны, как вспышка. Хотя другим, будь у них цель, состояние счастья было бы обеспечено. Тогда почему она скучает без меня, а, имея возможность быть со мной, не спешит вернуться под мой бочок, уезжает к подруге? Суета".
Вокруг пахло то липовым цветом, то терпким дубом. Рябило в глазах от яркого, насыщенного зелёного цвета.
Трава тоже имеет запах. Городская, та пахнет свежестью после дождя, напоминает огуречный лосьон, неоднократно разбавленный водой. В деревне запах травы насыщеннее, от него никуда не денешься, он повсюду, будто вобрал в себя ароматы всех ветров, пропитался ими без разбора и держит над собой так, что вдохнёшь – голова кружится. Высуши траву – сеном станет, а всё равно густоты и полноты не иссушишь. И зимой напомнит.
Повсюду возникали и наваливались дела, без просветов, и он ничего не успевал. Планировал, переносил, извинялся, но изменить что-то или повлиять на обстоятельства не мог. Апатия овладела им. Хотелось отдохнуть, а ведь не устал. Чем меньше работал, тем больше подламывался от усталости.
Прогулка вымотала напрочь. Семён пожаловался Маше на питерского врача, рекомендовавшего больше ходить пешком.
– А ты не ходи. Скажи жене, что на прогулке, а мы в машине предадимся любви. А хочешь, на квартиру нашу поедем. Неласковый ты стал в последнее время. Желание на меня пропадает. Не любишь меня, да?
– Нет. Ничего не изменилось. Отвези домой. Полежать хочу.
Она повезла его домой.
Прощаясь, она прижалась к нему минут на десять.
– Я позвоню, как приеду. Не хочу оставлять тебя с ней. Ни на минуту.
Не успел он успокоиться, что требовалось для того, чтобы прийти в себя, как требуется верующему человеку прочесть молитву перед сном для успокоения души, как раздался звонок.
– Милёночек мой, я уже соскучилась.
Он прошёл в кабинет и сел за стол. Лёгкое раздражение овладело им. Он оправдывал её. Ему стало жаль маленькую девочку.
"Бездельница, ей нечем занять себя. Весь мир для неё – я, пространство вокруг – я, свободное время – я, смысл – я. Она нашла себя во мне. Никакого увлечения, никакого занятия, только я. Я и снова я. Как же я обидел мою девочку, вернувшись в семью".
Он перевёл взгляд на окно, из ночного сумрака накатило чувство вины. Он услышал шаги. Посмотрел на открытую дверь.
"Кто-то прошёл".
Снова шаги. Жена тенью шуршала мимо со стаканом воды.
"Дане. Пить захотел".
На миг жена остановилась, но как поймала его взгляд, прошлёпала босыми ногами дальше.
"По инерции, как во сне. Вот жизнь. Сама такую захотела".
Он слушал шёпот любимой женщины по телефону. Наконец признался в трубку:
– Анализы плохие. Температура держится.
– А не может из-за того, что упал в прошлый раз? Ты скажи врачам.
Чего-чего, а этого он не хотел слышать. Наверно, она была права.
– Нет. Там я оступился. Упал, конечно. Но причина в другом. Завтра, когда в больницу поеду, позвоню. Увидимся. После операции рекомендовали больше пешком ходить. Температура спадёт. По парку завтра погуляешь со мной?
– Спрашиваешь!
– До завтра.
– Подожди, Сёмочка, постой, – она торопилась договорить, – может, ты завтра погуляешь один? Мне-то зачем эти прогулки? На каблуках знаешь как тяжело!
– Ты не надевай.
– Так я красивой хочу быть. Ты нагуляешься – позвонишь, я тебя встречу. Помассирую ножку твою.
"Сильная всё-таки малютка! Знает себе цену.
Он с пониманием оценил отказ сопровождать его на прогулке.
– Ладно. Це-лу-ю. Це-е-лу-у-ю.
Глава XVIII
Две недели спустя Семён поехал к много обещающей, со слов маленькой прелести, знахарке. Беседа в машине не клеилась.
Маше не удавалось поддерживать разговор и управлять автомобилем одновременно. Слишком сложный процесс. Она и попросила Семёна не отвлекать её.
Он удивился. Она же просила не удивляться, потому что она всегда, каждое мгновение, думает о нём, только о нём, а это, если верить ей, отнимает силы больше всего на свете.
Пока ехали в черте города, Семён пытался привыкнуть кеё манере вождения. В поворот она заходила не по плавной траектории, как этого требовала дорога, а подрезая резко и быстро, стараясь выполнить его под углом в девяносто градусов. Часто таким манёвром подрезалась следующая за ней машина. Водитель, уклонясь и вдавливая тормоз, потом при обгоне одаривал их свирепым взглядом. Видя новичка с прямой спиной и выпученными на пространство перед капотом глазами, он молча сплёвывал и поскорее уезжал во избежание нечастного случая. В мужчинах заложено веками сложившееся мнение о непредсказуемых талантах женщин.
Когда они выехали на загородную трассу с меньшим потоком машин оба успокоились. Езда за рулём под присмотром езда изматывает женщину как никогда.
Подсказка женщине-водителю рассматривается в таких, например, формах:
"Уступи ему дорогу, у него главная".
Она слышит: "Стой, дура! С ума сошла? Убить меня хочешь?"
А думает при этом: "Сука, куда лезет, не видит, я еду".
По обочинам дороги пестрели цветами заросшие, некошеные годами луга. Добротные, когда-то возделываемые поля, поросли берёзовым молодняком. Двухметровый ельник удивлял плотностью и непроницаемостью. Новые виды, новые картины открывались следующим поколениям художников, поэтов и угрюмо вздыхающих из-под бровей прозаиков.
Когда ехали по пустынной дороге, слово за слово, завязалась болтовня.
– Про неё много легенд ходит. Не одного человека на ноги поставила. Вот ты зря раньше отказывался. Бабка Антонина после моих рассказов только головой качала и отмахивалась. Сильно твои чувства скованы недобрыми силами. Переживала – не поздно ль.
Маша говорила без сомнения в голосе, с внутренним и полным убеждением в целительной силе Антонины.
– Посмотреть она на тебя хочет, познакомиться. Ей сильные люди нравятся. Им помогать легче.
Семён, размышляя, уточнил:
– Машут, мне думается, что основная часть работы этой Антонины выполняется тобой. По крайней мере, в отношении меня. Ты подготавливаешь, а она завершает представление. Вообще, что касается итогов лечения, то результат выздоровления пятьдесят на пятьдесят. Половине из тех, кому она помогла, делать у неё будет нечего. Те, кому она не смогла помочь, исчезнут с горизонта, и не будут распространяться о ней. Исцелённые же, напротив, всем будут рассказывать о её способности лечить людей.
– Так что, ты не веришь? Зачем мы тогда едем?
– Как зачем? – ему пришла на ум известная шутливая поговорка Андрея Философа, которой он, перефразировав на свой лад, и воспользовался: – Что касается целебных чар, веры в гороскопы и разные там суеверия типа перебежавшей дорогу чёрной кошки, талисманов на удачу, то, возможно, сила потусторонних миров распространяется и на тех, кто в это не верит.
– Неумно. Надо верить или не верить.
– Да. Верно. Но главное – не спорить.
Семён понимал бессмысленность затеянного разговора. Возражения его были неуместны. Он ехал туда, что, в общем-то, на деле отрицал. Противоречие – плохое подспорье в вере. А ему сейчас хотелось верить хоть во что. Лишь бы помогло.
Глава XIX
У дома целительницы, на вид ничем не выделявшегося от других, было одно отличие. У неё отсутствовал огород, а на его месте росло много плодовых деревьев-саженцев: яблони, вишни, а может, сливы. Все они были высажены несколько лет назад и плодов не давали. Невысокие, они составляли ровные однообразные ряды начавших жизнь, расцветших и неокрепших стволов.
Перед подъездом, который служил лицевой частью дома, земля и трава были вытоптаны и слегка посыпаны песком. Таким образом создавалась видимость не зарастающей, буквально вытоптанной, народной тропы.
Они поднялись по высокому крыльцу. За дверью был ряд ряд ступеней, ведущих вниз. Проход сужался. Потолок низко нависал над головой, приходилось нагибаться.
"Вероятно, сама хозяйка пользовалась другим входом", – отметил Семён. – Зачем? Непонятно. Может, загадочность напускала. Дело её".
Приём происходил так. Усадив Семёна в удобное кресло, целительница мягким дружелюбным тоном начала расспрашивать Семёна. Советовалась с ним в ничего не значащих вопросах тоном робкого подмастерья.
Потом, усадив его на добротный, массивного дерева стул на высоких ножках, с прямой спинкой и подлокотниками, попросила рассказать о принимаемых им во время болезни решениях и некоторых событиях до неё. Она вела разговор так, что давала собеседнику оценочную установку на равность, иногда в заключение махнув безразлично рукой, словно показывая равнодушие и незаинтересованность.
Затем она усадила его на стульчик, похожий на шляпку большого белого гриба. На нём не только сидеть было невозможно, но и удержать равновесие было сложно. Она стала рассказывать, как надо поступать и как относиться к советам и рекомендациям. Временами он подходила вплотную и шептала на ухо. По-свойски дотрагиваясь до него, она трогала попеременно то за ногу, то за плечо, словно тренер, который положив широкую ладонь на спину, напутствует своего любимца – будущего чемпиона – перед ответственным матчем. Смешение разных чувств и эмоций испытал тогда Семён.
Тусклый свет, исходящий от нескольких свечей в разных местах маленькой комнаты, угнетал.
Выйдя на улицу, он свободно вздохнул. Непонятность – больше ничего.
Семён с большим удовольствием опустил спинку пассажирского сиденья и развалился на ней. Он крайне не желал задумываться над тем, что было.
Маша, задержавшись в доме, подошла к нему через несколько минут. Он протянул две красных купюры. Посмотрел на неё, спрашивая глазами: "Хватит?".
– Сёмочка, на здоровье никаких денег не жалко. Вот увидишь. Всё будет хорошо.
Она продолжала стоять, как бы вымаливая на его здоровье ну хоть ещё немножечко. Он добавил ещё одну купюру. Она одобрительно кивнула.
Возвратившись к целительнице, она отдала ей одну купюру. Жёстко сказала:
– Хватит. Посмотрим, вернётся или нет.
Та спрятала купюру. Маша, отвернувшись, тоже спрятал оставшиеся деньги.
Сойдя с крыльца, она ласково улыбнулась Семёну. Замедлив шаг возле машины, игриво помахала ручками. С чувством выполненного долга села в машину. Семён рассматривал большой флакон с целительным снадобьем.
Тронулись молча. Он открыл флакон и понюхал. Как ужаленный, отстранился от флакона.
– Это же на спирту.
– Ну и что? – бесшабашно удивилась она.
– Мне сейчас спирт очень противопоказан. Категорически.
Маша, не глядя на него, сказала:
– Глоток. Один глоточек вечером, ничего страшного. У неё медицинское образование. Она не хуже твоих врачей разбирается. Поздно ты к ней пришёл. А уж с немцами сравнивать, так она по своим знаниям за пояс их заткнёт. Они теоретики, она практикующий, можно сказать, врач. И практик большой. Она обычно рекомендует три раза в день, а тут почувствовала, что тебе на спирту нельзя, потому только один.
Когда выезжали из деревни, Семён обратил внимание на вывеску с названием населённого пункта.
– Деревня Отъездное. Не здесь ли тётка Меланья обитала? Тоже лекарь в пятом поколенье. Знакомое название вроде. Уже слышал его.
– Это она же, – Маша обрадовалась этому. – Раньше, когда только от некоторых болезней излечивала, она тёткой Мелашей звалась. Сейчас расширила практику, съездила на учёбу. Видел фотографию на фоне монастыря в Тибете? Она и там была. За эти снимки её в полицию забирали, она штраф большой заплатила. Ну и оставили ей снимок. Это весомое доказательство. Позже она имя Антонина приняла.
Священнослужители, когда в монахи постригаются, имя новое обретают. Так и она. Всё по вере, как полагается.
– Ну да! Что-то есть в ней.
– Она сказала: хочешь излечить его – привози сюда вместо больницы. Лучше каждый день.
– Можно попробовать – согласился Семён с обрадовавшейся после этих слов подругой, – калек около её дома уйма. Действительно стекаются к ней.
Утомлённый Семён уснул.
Глава XX
На второй день всё происходило по тому же плану, только прозорливая бабка Антонина не стала тратить время на разглагольствования, считая, что Семён её стараниями, словно оказался в котомке и никуда от неё уже не денется.
"Видно, человек здравомыслящий, продвинутый, знает, откуда в современном мире здоровье черпают. Никогда не надо со счетов сбрасывать прошлые достижения".
Иногда ей в голову приходило на законодательном уровне укрепить позиции лекарей-самоучек, в частности, она думала только о себе. Она помышляла в будущем выдвинуть свою кандидатуру на выборах. А там, присмотревшись, и закон необходимый устроить. Но это планы, мечты.
Единственное, что сдерживало: если официально утвердить закон, может ли она рассчитывать, что её место не займёт какая-нибудь более матёрая, прости господи, пронырливая (да что же такое в голову лезет?). Удачливая. Нет же. Прозорливая. Вот точно. Как же по вкусу пришлось ей это слово. Она взяла его за исходное. А от него придумала и прозорливость, небом ниспосланную, и что ведает она всё прозором своим.
Маша снова, как и вчера, взяла у Семёна деньги, зашла в дом и отдала положенное Антонине. Улыбнулась и хитро подмигнула глазом.
Тем временем Семён в машине развернул газетный кулёк с горстью пересушенного чёрного перца-горошка. Разглядев, что это такое, понюхал. Ничего, кроме отвращения, не испытал. Бросил кулёк небрежно на панель перед лобовым стеклом. Некая сила торкнула по мембране души, и пошла вибрация, эхом отозвалась в разуме. Он спохватился. Непонятная тревога заставила его переложить этот кулёк в карман.
"Странно, чего я испугался?".
Когда Маша вернулась, он спросил:
– А почему я сам не могу деньги ей отдавать?
– Ты что! Символично, что целительницы, чей дар от Бога, денег не берут. Им это претит. Ей в особенности. Но уж так заведено, ей же надо на что-то жить, развивать свои способности. Потому обращение людей благодатью считается. Просящему – дай, на обратившегося – воззри. А люди, кому не безразлично, заботу о ней выказывают. Получается, я забочусь о ней за то, что она помогает тебе. Воздаю ей сторицей. Если человек хороший поступок совершает, материальное вознаграждение – лучший стимул и побуждение его на последующие добрые шаги.
– Умница какая ты у меня! Хотя такое утверждение спорно и не вяжется с жизненной концепцией человечества, но, определённо, к некой группе людей может быть применимо, если иные способы не имеют силы влияния. Поощрение – как подпитка голодному, сильный резон. Хотя считается, что духовные ценности сильней.
– Духовные, духовные. Хлебом ли одним сыт человек? Не в плоти ли он находит утешенье? Давай попристаю. А, Сёмочка? Там речка впереди, роща берёзовая на берегу. Сентиментальная что-то я сегодня.
Семён надел солнцезащитные очки, в глазах до боли рябило от ярких лучей. Машина плавно набирала обороты. Асфальтная дорога, дугой уходящая в горизонт, отсвечивала, как полированное стекло.
На следующий, третий день, опять то же самое, та же передача денег, но вместо перца щепотка нюхательного табака. Маша садится за руль. Едут.
Задумчивый Семён, несколько раз развернув и свернув газетный свёрток с табаком, про себя отметил: "Н-да, за мои деньги сыплет не жалеючи".
Он послюнявил палец, попробовал на вкус: горечь. И с привкусом, что немедля проснулись рвотные позывы. В глотке словно произошёл взрыв. Он маленькую крошку занёс себе в ноздрю, желая испытать старинные свойства этой пыли. Он ждал. Вдохнул носом сильней. Ничего. Он ущипнул понюшку поболее и, поднеся к носу, разом втянул воздух.
Глаза заслезились, потекли слюни и сопли.
"Апчхи!" – он чихнул.
Изо рта, из носа в разные стороны полетели брызги. Он едва успел прикрыть кулёк и скрутить его, чтобы не рассыпать. Через несколько минут чихоты, Семён пришёл в себя. Сотрясавшаяся ещё от редких чихов голова как будто была наполнена жидкостью вперемешку с этой отвратительной коричневатой пылью, которую хотелось исторгнуть из себя. Казалось, что она проникла повсюду. Утирая слёзы руками занёс и туда эту въедливую пыльцу.
Кошмар всё же закончился. Белое в красных пятнах лицо было таким, словно он сокрушался в детской истерике беспрерывно несколько часов.
– Сегодня в последний раз. Надо перерыв сделать. Лекарство дала. Я полечусь, думаю, потом вернёмся. Её пассы целительны – спору нет. Но дорога в сотню километров изматывает сильнее, чем польза этой доброй тётушки. Думаю, за те деньги, что я плачу, она бы могла приехать сама. Езди и езди. Талантливый предприниматель.
– Прервать лечение захотел? Смотри сам, – Маша расстроилась.
Настроение упало. Только она похихикивала, а тут как ветром сдуло хорошее настроение.
– Ты находишь целесообразными её действия? – спросил Семён. – Поставила меня на ноги, крикнула: "Брось костыли, брось! Иди на меня, что стоишь? Вылупился. Иди, кому говорю". Я думаю, она издевается. Глупо. Но я винить её не могу. Я приехал по собственной инициативе. Но понял – хватит. Единственно, что в кузнице, где она куёт деньги, – Бога точно нет. И не было.
Она смешалась.
– Доля правды есть в твоих словах. Но главное, что мы всё это время вместе. Далеко от твоих врагов. Разве этого мало?, То что она даёт, безвредно, заряжено энергетикой сверхчеловека, можно сказать, святого. С точки зрения веры, это символы. А вера в символы, даже в истории много примеров, выручала Россию, людей. Издревле. Не правда ли?
– Да, правда.
Его глаза осоловели, в такт неровностям на дороге он клевал носом. Усталость подломила его, и, вроде прислушиваясь к продолжавшей говорить Маше, он сквозь сон будто улавливал некие слова, поднимал голову, открывал глаза и снова закрывал.