– Отлично. Признаться, я в Германии вспотел. Тамошние врачи, может, и хорошие, но до наших им далеко, – весело выражал свои чувства Семён.
Дверь вторично распахнулась до предела, небольшого прибитого на полу куска обрезиненной деревяшки. Маша успела вжаться и растечься по стене. В жизни у неё вряд ли получилось бы это повторить.
Зашёл врач, вероятно, оперирующий. Его уверенность в движениях, словом, привычка быть хозяином, подчинять своей воле и желанию, по разумению тех, кто избрал его на это место, проявлялась наглядно. Во благо! Во благо!
– Как самочувствие? Температура есть?
Он увидел посетителя. Замешкался. Кому-то из них необходимо было уступить.
Андрей почувствовал себя лишним:
– Ваши дела важней.
Врач продолжал своё дело.
Андрей вышел в коридор. За ним последовала Маша. Не спеша они пошагали в курилку на лестничную площадку. Оба закурили.
Андрей, не притворяясь и не скрывая радости, спросил:
– Как успехи? – и кивнул в сторону, откуда они пришли, намекая на мужа.
– Вырезали сустав. Вставили дорогой американский протез. Сказали, две недели под наблюдением. Температуру мерить каждый час.
Она положила ладонь на предплечье и заводила ею в волнении вверх-вниз.
– Не могли немцев понять. Пригласили того, кто свободно владеет немецким. Звонили в клинику, расспрашивали, долго изучали каждую бумагу.
Маша, пуская дым к верху сильной струёй, закатывала глаза, будто долго не курила, и тщательно смаковала.
– Очень удивились позиции немецких врачей. Они якобы даже попыток не делают спасти конечность. Эдик, брат, сюда в больницу не зашёл. Доехал с Семёном на такси, помог сумку до приёмной донести и на вокзал. Непутёвый есть непутёвый.
Она напряжённо и неотрывно смотрела взгляд на Андрея. Глаза в глаза, пытаясь прочесть ответ на загадку.
– Эта его молодая сучка звонила. Нервы тоже трепала. Выматывает своими звонками.
Андрей внимательно выслушал.
– Маш, каждый на своём месте. И делает то, что должен делать. Он тебе муж?
Та кивнула.
– Тогда о чём говорить? Ты здесь. Я здесь. Приспичит – говно убирать станем. Деньги будут – наймём. Пенять на кого-то или на что-то – пустое.
Он отвернулся. Затянулся сигаретой. Небрежно выдохнул дым. Не глядя на собеседницу, словно он говорил не ей, предложил:
– Как в этой жизни дурное запретить? Принять всё, как есть? Научиться не обращать внимания? В жизни эти плохие люди нам не попадутся, они нас избегают. И бегут от нас. Они только в присутствии порядочного человека могут быть порядочными. Тогда у них спесь улетучивается, инициатива засыпает, они заядлыми поборниками морали и совести выступают. С ними тогда ещё тяжелей. Камнями закидают за то, о чём и подумать не успел.
– Про Семёна – расскажи! Духом он как?
Их разговор продолжился, как будто не было предыдущего вступления.
– Приехала, плохой был. Германия из под ног почву выбила. Эдик словно понял, что дела плохи, и убежал. Скинул с плеч – мол, сам разбирайся. Сейчас Семён, конечно, живчик. Глаза блестят, как было раньше. Ожил. С каждой часом к жизни возвращается.
Она потушила сигарету. Закурила новую. С некой лёгкой и сдерживаемой злостью продолжила:
– С этой сучонкой молодой эсэмэсками перекидывается.
Захлебнувшись дымом от затяжки, она выпустила густую голубоватую массу. Дым попал в глаза, они заслезились. Указательным и большим пальцами она свезла слёзы к переносице.
– Ты бы на застенчивость его посмотрел. Как он глазки строит, когда меня просит выйти, чтобы с ней поболтать.
По лицу пробежала ещё слеза. Другого происхождения.
– Детям два раза всего позвонил. С ней, пожалуй, каждый час созванивается. Она, видите ли, деньги экономит, просит, чтобы он ей перезвонил. Дьявол в него вселился, что ли?! А, Андрюш? Что делать? Не знаю!
Она вытерла ещё слёзы. Закрыла глаза. Как собака, тряхнула лицом и превратилась в твёрдую, стойкую женщину.
Андрей заметил существенную перемену: "Внутри она сильная женщина".
– Маш, всё в твоих руках. Зачем терпишь?
Он не хотел орошать ростки её женского сомнения, переубеждать или сочувствовать. Слабость была в её манере. Но не говорить и не рассуждать он не мог.
– Эдик считает, что брат должен для него больше делать, а не делает. Потому испытывает его отношение к себе. Сиповка молодая решила: много ему даёт, что вправе себя так вести и не уважать окружающих его людей. Мне, например, довольно в жизни того, что для меня сделал Семён. До конца жизни не смогу его отблагодарить. Уж кажется, жизни не хватит заплатить за поступок, совершённый им однажды по отношению ко мне. А почему, знать хочешь? – ей искренне хотелось открыть новое в сущности мужа.
Андрей открестился от откровений жены друга, готовой рассказать тайну.
– Нет. Не хочу. Даже мотив неинтересен. Пусть случайно, пусть он и страшный тиран. Может, потому он мне и интересен. Я не видел его ни разу таким, которым все описывают его.
– Да, это правда! При тебе он другой.
Она желала что-то сказать, но благоразумие Андрея остановило её. Он сильно зажмурил веки, чтобы она видела, что он солидарен с ней и как бы говорит: "Терпи".
– Пойдём, накурились уж.
– Всяко, – согласилась Маша.
Немного выговорившись, она словно сняла накипь с долго варившегося бульона. Ей полегчало. А лицо Андрея засветилось странной наивностью к этим стенам, длинным коридорам-лабиринтам, новому миру, ещё неизведанному им.
Глава IX
В палате Андрей вёл себя так, как обычно ведут себя старожилы или аборигены в местах, где прошла их жизнь.
Маша присела на кромку стула, готовая при надобности оказаться снова рядом. После разговора в курилке она слегка оживилась и приосанилась как-то по-женски. До прихода Андрея она только прислуживала больному и была рада, если хоть кто-то отвлекал её каким-нибудь вопросом от монотонности, от плоского мышления, парившего низенько, недалеко, совсем-совсем рядом с ней. Уйти в своих мыслях дальше этой палаты она тоже не могла.
Один из соседей, лежащий в дальнем углу, с синюшным лицом с расширенными кровеносными сосудами, кончик носа которого свисал, как породистая, увесистая мочка уха того неизвестного сапожника-еврея с картины также неизвестного художника, как бы удивляясь заранее спрашивал: "Сколь сейчас времени"? И так несколько раз за день. Не спится ему, видите ли, всё проваливается куда-то. А потом, спросив время, добавлял: "Хм. Целый день прошёл. Незаметно так".
Двое других соседей одинаково радовались операциям. Один – что ему успели оторванную ногу пришить, и она у него останется, хоть он и будет слегка прихрамывать. Другой – "что ему очень удачно отхряпали" (именно так называл он это действие, подчёркнуто), "отхряпали, что даже не заметно, что её нет".
– Я помню, как на взрывах подорвавшимся молодым пацанам полковой лепила отсекал руки и ноги без сожаленья как можно выше. Многие шутили: "На холодец".
Повторял он эту историю два раз в день, чтобы не забывали, что он служил в Афганистане.
Третий пациент, паренёк лет шестнадцати, всё время сидел на кровати по-турецки, одним коленом вверх, положив на него подбородок и сунув одну руку под одеяло. Он чаще всего молчал.
Андрей по-дружески и осторожно спросил его:
– Дружище, ты чем хвор?
Тот застенчиво поднял одеяло и показал кисть руки, прибинтованную к ступне.
– Палец ноги приживляют. Вместо оторванного на руке.
Андрей захлопал глазами. Слов не было. После паузы он похвалил:
– Диковинно! Потрясающий мастер с вами здесь упражняется. Как фамилия врача?
Все молчали.
Андрей оглядел каждого. Он глазами попросил Семёна промолчать, когда увидел, что тот хочет что-то сказать.
– Да, друзья. Это серьёзно! Ладно. Бог с вами!
Он вмиг забыл о них и повернулся к другу. Припомнив прежний опыт вылёживания в больнице, сопоставил, что интересно больному, какие события у них считаются заглавными. В эту минуту вспомнил, как было у него. Многие после операции, в реанимационной палате, отходя от наркоза, ведут себя неадекватно. Он, по рассказу медсестёр, открыл глаза и, словно боясь опоздать ("скорей, скорей!"), начал звать хирурга: "Татьяна Матвевна! Татьяна Матвевна!" Её позвали. Она спешила к нему. "Что, Андрей? Что, говори!" "Ручку мне и листок. Скорей. Скорей". В тот же миг у в него руке оказалась ручка. Он еле сжал её. Татьяна Матвеевна удерживала на ладони листок. Он с трудом что-то писал, всё медленней и медленней. И наконец силы оставили его. Тогда ему думалось: важное, откровенное, гениальное, в конце концов. Потом он забыл об этом, а когда выписывался, она сделала ему сюрприз: дала на память этот листок. Он взглянул. Ничего не понимая, взял. Прочёл. Каракули, не детский почерк, а такие удлинённые и пьяно-изогнутые буквы, когда человек знает, как писать, или видел, но не делал этого давно, или же только пробует. Такого свойства почерк часто бывает у малограмотных людей или у бабушек с тремя классами образования. Они, бывает, плачут, когда не могут вспомнить, как пишется та или иная буква. На оборванной половинке листа было написано: "Любовь".
"Ничего особенного" – скажут иные люди. Автор согласен с ними, так как знает, что обычно люди, очнувшись от наркоза, кричат матерные слова, ругают весь свет, оскорбляют и поносят людей. Их поведение сильно схоже с манерой Шарикова в "Собачьем сердце", накидывающегося на своего благодетеля-доктора.
– Рассказывай. Курить не бросил?
– Нет. Из реанимации, когда очнулся, вывозили в коридор, два раза курнул. Обомлел. Состояние, как будто целую жизнь не курил.
– Было-было, – согласился с ним Андрей. – Я после операции целых пять дней не курил. Очень хотел бросить. Не срослось. Как сам? – он сделал вдох, поводил плечами. – Живёшь?
Семён прикрыл глаза, согласившись, и улыбнулся тонкими губами.
– Гуд. Пару недель, и всё в норме. Подгони Эдичку, на моей машине педаль газа переделать под левую ногу надо. Я нашёл, кто делает. Чтобы к приезду готово было.
– Хорошо. Если знают, как делать, за один день сляпают. Дядь Семён, сегодня футбол, наши со сборной Нидерландов шалить будут. Я столик в спортбаре за две цены выкупил. Пива напьюсь. Это ли не причина? Наорусь вдоволь. Соседу какому-нибудь волосы вырву от досады или радости, без разницы, – он засмеялся. – Готовлюсь, потираю кулаки. Ладно, до завтра. Подремать до матча хочу.
Они попрощались. Маша, наблюдавшая за разговором, сделала из него интересные выводы. Андрей, разговаривая с ней в курилке, рассуждал полновесно о жизни; здесь же – ни намёком, ни словом или полусловом не выказывал этого. Был прост и смешлив, раскован и сдержан одновременно, сохранял чувство собственного достоинства. В курилке и в палате она видела два разных человека. По немногословным рассказам мужа, в нём, как минимум, уживалось ещё два человека.
Глава X
В офисе стояла тишина. Из окна уже заметили приближение машины Семёна Светлова. Все молча ожидали свершившегося чуда. Послышались шаги. Прихрамывая, в дверях кабинета показался ожидаемый виновник торжества с клюшкой. Переступив порог, он встал, с лёгкостью вложил в подмышку стильную клюшку и поднял руку вверх. Сделал движение сперва одной ногой, разворачивая стопу вправо-влево, потом вверх-вниз, согнул в колене. Затем те же самые движения повторил ногой, которую оперировали. Показав, что нет никакой разницы, снискал хлопки в ладоши и похвалы. Он победоносно прошёл к своему столу и креслу.
Все зашумели, как неусидчивые дети после мультфильмов. Семён торжественно объявил:
– Обмываем обновку!
Не вставая, повернулся в кресле, из-под стола сбоку вытянул ногу.
– А! Каково? Аккуратно похожу пару лет. И в защите в футболе постоять сгожусь. До финала могу дойти в соревнованиях дворовых команд.
Он начал обзванивать по телефону бани, чтобы заказать номер. Не вдаваясь в подробности, заказал не как обычно, будничный, а праздничный, в котором бассейн больше, а сам номер гораздо вместительней.
Закончив разговаривать, скрестил пальцы и положил руки на стол. Молча улыбаясь, наблюдая за всеми. Дождавшись, когда все утихнут, вмешался:
– Общее внимание, общее внимание!
Все переглянулись, сбитые с толку загадочным тоном. Его радость породила идею:
– Проставляюсь. За мой счёт. Все на такси едем. Сегодня пьют и закусывают все. Даже те, кто Философы.
Семён весело подмигнул и раньше непьющему, а теперь и вовсе часто уклоняющемуся от алкоголя Андрею Философу.
– Ты в коллективе? – спросил его быстро Семён.
– Когда я отрывался от коллектива? Философ без коллектива – бездельник. Или блаженный.
– Фашистам факи! – воскликнул Лёша Рязанцев, стуча ребром ладони по другой руке, как будто обрубая её. – Только и умеют, что "Мерседесы" собирать.
Он вскочил со стула и начал танцевать, сменяя рок-н-ролл лезгинкой.
Тарас залился румянцем так, что лицо его слилось с огненными своими волосами.
– Вот он, русский народный танец! Гуляем – значит пьём, а пьём – теряем разум. Прощай, разум! Встретимся завтра!
Моментально дела были отложены, планы переиграны. Из окна праздничное солнце било необыкновенно жёлтыми лучами.
Глава XI
Вторая половина дня проходила скучно. Несколько часов до сбора приятелей тянулись медленно.
В сауну приехали гурьбой. На длинный стол сплошной пёстрой картиной поставили закуску. Места на столе не осталось. Это заметили, только выйдя из парной. Распаренные тела покрылись испариной, словно утренней росой. Достали их морозильника и откупорили вспотевшую поллитровку. Раздалось причмокивание, потекли слюнки. Вот тут и обратили внимание, что на столе некуда втиснуть рюмки. Дело мигом исправили. Когда закусили после первой и второй, на столе уже освободилось довольно много места для горячего. Процесс поглощения продуктов в застольях обнаруживает склонности едоков к резким вкусам и запахам. Разносолы, так не просто ядрёные, а с кислинкой, чтобы челюсть сводило. Да неплохо, чтобы малость зацвело и забродило, да при раскусывании хрустом и брызгами обдало, да грудью от руки с налитой помидорой отпрянуть. Такое действие глаз любит, от него сытостью повеивает, разудалостью. С запахами у нас народ ещё более дружен. В старые времена ещё описывал Мельников-Печерский рыбу с душком. Так до сих пор его не просто не боятся, а большей частью душок в угоду гурманам идёт.
Семён Светлов не пил, но сожаления не показывал. Время от времени делал глоток безалкогольного пива. На фоне голосов и музыки он, взяв за руку Андрея Философа поделился:
– Два года, как тебе, придётся косить, – он показал на бутылку с безалкогольным пивом.
– Лишь бы впрок, – ответил Андрей и плеснул немного водки в свою рюмку. Поднял её.
– Я рад, когда вот так. Сегодня, на мой взгляд, самый настоящий праздник. За веру. За веру в лучшее! – Семён протянул рюмку Андрюхой.
– За тебя. Тот кивнул в ответ.
Кто-то в дружеской попойке заметил поднятие стаканов на двоих. И тут же немедленно громогласно объявил следующий тост. Кто не хотел – поневоле выпьешь. Все приятели дружно потянулись со своими рюмками.
Семён закончил говорить, когда все замолчали.
– Париться нельзя, на открытом солнце нельзя быть.
– Бледная кожа слоновьего цвета – признак аристократизма. А ты загорелым и не был никогда, – смягчил пессимизм друга Андрей.
– Пройдёт время, я догоню.
Семён протянул стакан и сильно шлёпнул по рюмке, нависшей над столом, не рассчитав силы. Рюмка в трёх пальцах Андрея чудом выдержала удар. По рюмкам приятелей стакан Семёна напротив, зеницу ока не добирал, не доходил, не доприслонял по ним.
– Будем здоровы!
Несмотря на то, что компания набралась достаточно, гулянки и продолжения банкета не последовало. С важными лицами и громкими выражениями вышли и так же на такси разъехались. Умением не пить в компании, чтобы это оставалось незамеченным, Семён Светлов не владел.
Глава XII
На следующий день в офисе темы обсуждались самые обычные. Само собой вылетело из голов, что была операция, что она имеет какое-то отношение к кому бы то ни было.
Ежедневно сотням людей лечат зубы, удаляют гланды, режут и сшивают части и куски их тел. Это наши будни, повседневность.
Многих друзей, соседей, просто знакомых лиц мы видим в одно и то же время. В какой-то день мы просто не обратим внимания, что человек не прошёл мимо, не поздоровался, не позвонил.
Конечно, позже в голову придёт, осенит. Как, а где человек? Если незнакомый, то из памяти сотрётся. А если он занимает какое-то место в нашей жизни или имеет мало-мальское отношение к нам? Тогда мы непременно зададимся вопросом.
Только это происходит не сразу. И хорошо, что не сразу! А потом поздно. Вот уж удачно складываются обстоятельства. Сколько места для слов, для памяти доброй, для заботы, проявления чувств, не совершённых, чуть запоздавших. Но всё равно – это хорошо, что так! Иначе наговоришь про столько дел, обстоятельств и преград, на которые пришлось бы сослаться, взгромоздив крепостную стену к душе своей. А кому это по нраву вмиг ослепнуть, оглохнуть, не откликнуться на чужую боль и страдания.
Дни повторялись, как близнецы, радуя и огорчая, теша и будоража.
Городские скверы. В каждом из них свой климат. Много зелёных акаций, для детей – джунгли. Колдобина или кочка – засада. Где укатанный в асфальт двор, там скакалки, классики, резиночки процветают. Воображение развивает могущественные баталии, большая лужа во что только не превращалась. Во времена моего детства у подъездов на лавках рассаживались звонкоголосые бабушки, с прокуренными зубами дедушки и чихвостили мир, особенно тех людей, которые не захотели под него прогнуться либо имели особенность думать и говорить не как все. Куда они все делись? Яростный ли спор прервал собрания, или вездесущие распивальщики пива их выжили? Нет, безвозвратно ушло то время. А дворы заросли травой, не стало тех тропинок, по которым мы хаживали.
Лето. Парковочные места автомобилей до сумерек не заняты. Люди ринулись в излюбленные места на природу.
В безлюдный двор бесшумно въехала машина. Под резиной колёс, выворачиваемых то вправо, то влево, потрескивали, крошась и лопаясь, мелкие камешки.
Семён припарковал машину багажником к подъезду. Так удобнее и короче идти с сумками до подъезда.
Семён аккуратно выставил клюшку, осторожно ступил на тротуар. Долгое сидение за рулём с согнутой в колене ногой заставило его подстраховаться.
Маленькая Маша выходила долго. Сперва из распахнутой настежь дверцы автомашины выставила одну ногу, вдруг вспомнила о многих важных мелочах в салоне и… Ах, засобиралась. Приоткрыла створку бардачка, повозилась, выискивая забытую вещицу. Словно опомнившись, она сделала ещё более умное лицо и склонилась к боковой консоли. Нет, снова нет! Обернулась к заднему сиденью. Застыла, как статуя фараона, выпрямила спинку, подтянула шею, закинула ногу эротично. "Как жаль, папарацци нет рядом. А она ведь создана для того, чтобы за ней следили, подсматривали. Она всегда готова".
Она делала вид, что оглядывала салон в поисках чего-то нужного ей. На самом деле смотрела в окно: не идёт ли кто, чтобы она могла выйти, как королева, и завести разговор со своим мужчиной. Не важно о чём – можно о пустяках. Между мужчиной и женщиной пустяков не бывает. Увы! Её самолюбие было задето. Никого!