Порой и сама Горенко форсировала это впечатление поэтической преемственности. Так, в одной прижизненной публикации она спрашивала и отвечала: "Что такое татьяна? Это как женалуна. Как делает Генделев? Женалуна. А Онегин воет в трубах, лает: татьяна, татьяна!" Подразумевались два текста Генделева – "Ночные маневры под Бейт Джубрин" и "Большой романс каменного стола", – в каждом из которых, наряду с женой и луной , третьим опорным элементом семантической конструкции служит стол . В "Ночных маневрах…" стол показан лишь косвенно, через то, что на стол подают. В "Большом романсе…" он уже в центре внимания, а лун здесь целых две – по числу окон. Затем одна из этих лун пропадает. Пропавшая луна (а точнее – то, что от нее осталось) обнаруживается под столом – но уже в поэме Горенко "СеверъЮг", тоже опубликованной при ее жизни :
все что звалося сердцумило
теперь зовется обылом
твоя чернильница остыла
луна сгорела под столом
(Правда, стол здесь не генделевский, а другой, за которым Онегин писал к Татьяне: "Ото всего, что сердцу мило, / Тогда я сердце оторвал".)
Образы воина, потерявшего соратников, и родоначальника, пережившего свой род, естественно подвели Генделева к разработке сюжета о последнем представителе своего племени. Геноцид стал магистральной темой позднего Генделева. Возможно, только ему одному и удалось написать о геноциде по-русски. В самом названии книги "Легкая музыка" (2004) нетрудно расслышать вызов, адресованный философу Адорно, ведь ее содержание – это именно "стихи после Освенцима".
На ранних подступах к теме у Генделева звучали реваншистские, хотя и заведомо утопические ноты. За армянскую "мертвую детку" турка сперва убивают быстро, а затем – и медленно:
моя мертвая детка
не спи не спи
мы сойдем в казематы на тыщу мест
где
хотя он навылет с утра убиттурка сидит на моей цепи
железо плачет и ест."Армянская баллада"
В поэме "Триумфатор" у героя-повествователя – последнего живого еврея – отнята всякая надежда, хотя бы даже эфемерная, даруемая спасительным безумием, и он бросает самоубийственный вызов Аллаху-триумфатору:
…хальт
я крикнул Аллаху который спит
то есть видит меня во сне на белых пустых полях
мразь
скажи своему гибриду погонщик его копыт
затоптать меня потому что я не свидетель тебе Аллах
в твою позолоченную дыру
мой народ был Бог
Бог-Народ
плюясь завизжал я обезьянкой-матросом на удилах
я еврей пойду умирать
и
пойду умру
потому что я не Свидетель тебе
Аллах
Мой мертвый народ
был Бог
Бог а не ты мразь
Поскольку в этих речах, обращенных к анти-Богу, поэт отождествил с Богом народ Израиля, то вполне логично, что допущенный Богом геноцид собственного народа для Бога Самоубийственен:
…и ест Он народ пока до конца не доест
и на здоровье б но лишь покуда оба субъекта здесь
то есть нет бутерброда прочерк нет едока
<…>
Царь Всего-и-Прочего Господин
был Ты Бог и Господь Твоего народа
а хочешь ходить один будешь ходить один
но отсюда не быть тебе
так господин и знай
Барух Ата Адонай!"Первое послание к евреям"
Поэт, как единственный уцелевший представитель народа-Бога, теперь его замещает. Всматриваясь в безвидного еврейского Бога, поэт различает в Нем, как в амальгаме, только собственное отражение. Но, как и полагается двойнику-узурпатору, Другой не во всем зеркален, у Другого есть преимущество:
что-то
мы с тобою
Божик
на одно лицо похожи
и
похоже держим ножик
только
Ты за рукоять."Осенние уроки симметрии"
Будучи сотворен по образу и подобию Божию, лирический субъект принимает облик Медного Змея:
…ну а то
что медный я и что шипящий
так вы Бога не видали рыбаки."Понимаю хорошо но поздно…"
Последний из народа, герой Генделева перевоплощается в первенца этого народа, приносимого Отцом в жертву Себе Самому:
Эй, дурачок-Ицхак! знаешь пастбище на откосе
там пропал ягненок
беги расскажи отцу!"Первое послание к евреям"
И это жертвоприношение есть последний, необратимый этап Самоубийства Отца, поскольку
…весь случай Его Самого не боле
чем
вопрос интереса и внимания
моего к Нему
то есть
мир просто мир
как
вне
культи
фантомные эти боли
после смерти отца не
принадлежащие никому ."Декарт и его осложнения", 2
Поэтому и дням Творения ведется обратный отсчет:
…и Новый Завет уже високосный
жмурясь на очередь на плацу
розовые разевает десны
в ночь
с субботы на пятницу"Первое послание к евреям"
Тяжба Генделева с Богом завершается технической победой истца – точно так же, как в случае с ребом Зусей, который
…выиграл раввинский суд у
Господа нашего Бога
в Русской Польше
за неявкой Последнего"Картина"
Впрочем, подобный исход судебного процесса мог удивить хасидского цадика, но не Генделева:
ах горит закат в таких облаках
за нерукотворный что за небосклон
или
не кого
благодарить
или
Некого
благодарить"Гимн"
Этот коммуникативный дефицит, при всей его типичности для еврейского сознания, у Генделева, однако же, имеет русское литературное происхождение, восходя к размышлениям Годунова-Чердынцева:
…Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня – и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства: "Как быть Счастливым"? Или глубже, дотошнее: понять, что скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется благодарить, а благодарить некого. Список уже поступивших пожертвований: 10 000 дней – от Неизвестного .
За неявкой ответчика на суд истец аннулирует договор, заключенный на горе Синай. Это – жест израильского русскоязычного поэта, некогда, по договору, переставшего быть поэтом русским. Расторжение договора открывало перед ним два альтернативных пути, и Генделев прошел их оба в своем великолепном финальном марш-броске.
Первый и вполне очевидный путь – это путь попятный, возвращение в египетское лоно русской поэзии. Что прямо и объявлено в стихотворении, которым открывается книга "Из русской поэзии":
Понимаю
хорошо но поздно
но
зато басё как хоросё
камень этот
что японцу плотный воздух
иудейский
пленный воздух вот и всё
я
поэтому
за манной за народной
из страны египта не ушел
Свой попятный путь в русскую поэзию Генделев совершил как бы в сослагательном наклонении, демонстрируя весь нелепый конформизм этого предприятия. Это – путь выкреста, выбравшего египетскую плеть в переделкинском загоне:
Как
бы
так
вы
креститься блядь
до гения простосердечья
чтоб офицьяльно оформлять
с компостом творческие встречи
и в третьем о себе лице
дать огуречности рецепт
той должной хрусткости
в которой
бы мысль
прободала цель
[дер палцем в катцендрекк (Гуссерль)]
по самые по помидоры.
Как бы так обрасеицца
без никакого самозванства
чтобы и духа холодца
из дупл отчего тиранства
и б на
каникулы зимой
сбегало Слово из еврейства
"Peredelkino’s Memory Blues"
Бог русского писателя – это начальник, добрый или злой хозяин. Общение со Всевышним в России не только невозможно из-за промежуточной начальственной инстанции, но в сущности и не нужно, если начальник добр . На фоне этой бюрократической модели разыгрывается сценарий Страшного суда, вершимого над поэтом в "Балладе о страшном судье", очень важной для понимания идеологии позднего Генделева. С высокой степенью портретного сходства поэт изображает себя скромным московским обывателем. Но, как гласит русская пословица, "солдат – крестьянин порченый", вот и играют в его голове тихие песни маджнуна :
С Натальей
с супругою
с юной
играю в серсо на Москве
а тихие песни маджнуна
играют в моей голове
Маджнун – прозвище арабского средневекового поэта, "мишугинер по-русски говоря" . И грезится герою "Баллады",
что треснет у неба рубаха
на пузе
и
в дезабилье
товарищи по Аллаху
подъедут с Самим во главе
Аллах, со времени его лицезрения в поэме "Триумфатор", заметно изменился, хотя и сохранил своего двуногого верблюда. Он, скажем так, стал намного антропоморфнее и успел к тому же обзавестись кавалькадой телохранителей. Но куда разительнее изменился его еврейский собеседник. Держится он, к ужасу Аллаховой свиты и к собственному ужасу, свободно и естественно, без подобострастия, даже с подначкой, но при этом всяко подчеркивает мелкость свою и незаметность, свое невмешательство в мировую историю. Частное лицо, не совершившее злодеяний, он рассчитывает на оправдательный приговор. И не просчитывается. Но парадоксальность этого в конечном итоге успешного коммуникативного акта заключается в том, что судья заведомо не способен адекватно понять обращенной к нему самоапологии:
и с легкостью разве что женской
а искренно как в первый раз
я млел от
своих
совершенства
неправильно понятых фраз
Тема когнитивной ограниченности верховной инстанции затрагивалась Генделевым и прежде:
Господь наш не знает по-русски
и русских не помнит имен."Война в саду", "Сентябрь восемьдесят второго года"
Но Аллах, в отличие от еврейского Господа Бога, по-русски знает – по крайней мере, сам он так думает. Ограниченность его совсем иного рода – не лингвистическая, а культурная и, более того, сущностная:
стоял тишины усилитель
такой
тишины посреди
что
оволосенье сквозь китель
седело у нас на груди
покуда всепроникновенным
контральто хоть душу отдать
Заведывающий Вселенной
мудилу
сказал
оправдать
Мораль "Баллады о страшном судье" заключена в ее "посылке", а точнее Post Scriptum’е, который здесь превращен в глагол совершенного вида:
P. S.
зубами от страха
а
клацнуть уже от того
товарищи что по Аллаху
подъедут уже без Него.
Аллах, стало быть, – всего лишь еще один русский начальник, "заведывающий" высшего ранга. Даже снискав его царское расположение, вы не спасетесь от его псарей. Таков пессимистичный итог "русского пути".
Другой путь, который Генделев совершил с самого начала, в первой книге своей трилогии, вел не к Аллаху, а к арабской речи. Это был путь перевоплощения израильского русскоязычного поэта – в арабского русскоязычного. Конкретной основой для такого перевоплощения должны были послужить переводные вкрапления в тексте стихотворения "К арабской речи" – крошечные отрывки из двух арабских классиков: аль-Маарри (в переводе А. Тарковского) и Ибн Хамдиса (в собственном переводе Генделева). Арабская поэзия, неотделимая от арабского террора, позволяет еврейскому поэту выжить во время теракта:
6
И я
живой ввиду теракта на базаре
еще в своем уме как в стеклотаре
из речи выхожу
не возвратиться
чтоб
о да:
"Адам, я вижу твой заросший шерсткой лобик твари,
и Еву, из числа пятнистых антилоп", -
ау! мой страшный брат Абу-ль-Ала слепец был Аль-Маарри
и
мизантроп.
7
А вот и я у рынка на коленях
и
пар шахида пар
до уровня еврейских выделений
тел не осел
на пузыри наши и слизь
я на карачках выхожу из перевода
куда
"…поплыл в разрывах ветра воздух имбиря и меда,
и ливня жемчуга вниз ниспадают с небосвода", -
как написал
тысячелетний гений Ибн Хамдис.
Это – стихи с отброшенным ключом. Ключом является короткое стихотворение Генделева, не вошедшее ни в одну из его книг. Им завершалось интервью С. Шаргородскому, сопровождавшее журнальную подборку генделевских переводов из Шломо Ибн-Гвироля:
Переводя Гвироля через тьму,
за известковое держа его запястье -
и нам уже
– не одному -
переходить течение несчастья.
В тумане берег твой, нельзя назад,
а впереди дымы сошли на воды -
и – потому -
идем, мой страшный брат!
Плевать, что поводырь не помнит брода .