Но в начале восьмидесятых годов новая концепция "израильской литературы на русском языке" воспринималась едва ли не панацеей, и именно ее была частично призвана воплотить поэма Генделева "Вавилон", вошедшая в книгу "Стихотворения Михаила Генделева". К анализу этой поэмы мы и обратимся в целях дальнейшего рассмотрения поэтики Генделева .
Вавилон
I
Снег каменный спускается покамест
дабы прожить по памяти и легче
вола молчания увидь и ткнись руками
в мычание неразделенной речи
– ночной язык -
я помню день вчерашний
мы до рассвета голосов не подымали
покуда ночь под циклопическою башней
перестилалась белыми дымами
снег каменный спустился ниже падать
нам
нет
теней
в долине небосклона
ни нас нет
ни теней
читай на память
о вспять текущих реках вавилона.
II
Тишина
такой была
что
еще такой случиться
только б билась и жила
между горлом и ключицейкто он
постоялец, да
в месяца иссинем свете
дернись я
и он тогда
выдаст даст себя заметитькрикни я "Мария!"
сна
разве помня
гаркни дико
отделится тень темна
с озаряемого лика
грохнувши
взойдут крыла
древней неземной работы
в клюв порфирного стекла
рот
разинется зевотойвыгнет
город вавилон
пепельную свою шею
отшатнуться
не успею
зашипит в лицо Грифон.
III
Черпай
ненасытною пастью
во тьме накатившей по грудь
о не объяснится несчастье
отсутствием счастья
отнюдьи не объясняй!
поперечья
не видно
на взгляд из глазниц
ты глина от глин междуречья
под клинопись новых таблица тьма – это тьма а не где-то
заблудший огонь
повтори:
не свет
не отсутствие света
и не ожиданье зари.
IV
Первыми голуби
змейка песка
вытекла медленно
близкие те кто
что вы?
куда вы?
крепь не крепка?
что, архитектор, на шермака?
а
архитектор?балки чудовищны
крепи крепки
кошка ли – визг этот нечеловечий?
Господи!
кто возводил потолки?
Господи!
не убирайте руки -
или
нас всех
изувечитв небо
все шире небесный пролом
в небо
где нет ничего его кроме
в небо
сдувает – как шапки с голов
головы идолов
и
наголо
раззолоченные кровливниз
не смотря
все давно уже низ
вспомнил откуда вернулся он звон тот?
все уже было
ты
уже вис
все!
отгибается вяло карниз
как отворот горизонтатолько-то
не убирайте руки!
кров
да хлебцы
да субботнее платье
идолы
свешивают языки
с башни в зенит
и крылаты быки
нету
прочней и крылатей.
V
Бык
крыла вороные топыря
тьма и есть он
колосс
Водолей ему ночь
и мерцает в надире
глаз единый – звезда
или то что ей раньше звалось
не родись в междуречьи в законоположенном мире
глинобитной грамматики
ею ли не пренебречь?
в междуречии слово имеет значений четыре:
слово
хроника
подпись кабальная
царская речьповторяйте за мною:
у слова
четыре
значенья -
слово как оно есть, лжесвидетельство, подпись и речь
например:
вавилонские реки меняют теченье
когда им вавилон под быками прикажет истечьнапример – это первое небо
которое
знаю
ночное
потянувшись туманом к нему и восходит река
вороное крыло – а второе крыло золотое
и
смыкается зрак воспаленный быка.
VI
Мария
помнишь русла мертвых рек?
мне снилось
что я помню эти реки
я так давно один что это уже век
и – хорошо
и нечего о векеи все-таки
я – был
и белый свет
поил глаза мои на день восьмой творенья
о разве клинопись – на каолине птичий след
предполагает
зоб и оперенье?о разве
лишь симметрией пленясь
печаль и память в изголовье встаньте
печаль и память
что сцепили если вязь
стиха Мария! и в небелом варианте.
VII
Посмотришь из глазниц:
ни тьмы и ни печали
спокоен вид зари – заря восходит ведья выпускал бы птиц
когда б они летали
и есть куда лететьсмотри на вавилон
со стен Иерусалима
колокола гудят язычники поютпосмертный небосклон
заря проносит мимо
в долину где встаютсмотри на вавилон
на мирные жилища
на башню для какой гранились валунысе – мир твой и полон
но око с неба ищет
покор твоей спиныводитель колесниц
иль давят кварц сандалии
или каменотес – но выше рост стропил!я выпускал бы птиц
когда б они летали
я б сокола купил
а в мире так светло
так радостна долина:
раб восстает с мечом и ветеран с кайломсмотри на вавилон
со стен Иерусалима
смотри на вавилон!
"Вавилон", малая поэма в семи частях – один из любимых текстов автора, часто читавшего поэму на литературных вечерах. Прямой предшественницей "Вавилона" является "Диаспора", первый текст Генделева, опубликованный в Израиле , длинная и довольно сумбурная "оратория для двух голосов и хора", изобилующая мотивами медных идолов и мифологических быков, Египта, Исхода и т. п.
На первый взгляд, "Вавилон" – поэма программная. В полном соответствии с концепцией "израильской литературы на русском языке", поэма реализует классическую бинарную оппозицию и служит осью этой оппозиции, полюсами которой выступают Иерусалим и Вавилон (или, согласно авторскому написанию со строчной буквы – вавилон ).
Такая конструкция характерна для многих поэтических текстов Генделева, которые нередко являют собой метафизические дискурсы на темы культурных, исторических, религиозных и, наконец, универсальных оппозиций, как то живое | мертвое, свет | тьма и т. д. Уместно привести замечание М. Вайскопфа, числящего "постоянный взаимообмен и отождествление бинарных оппозиций, включая самые фундаментальные из них – смерть и жизнь, плоть и дух, верх и низ" среди "главенствующих констант" поэтики Генделева . Можно также заметить, что поэтическое становление Генделева было тесно связано с общероссийской культурной ситуацией 1960–1970-х гг., когда структуралистские и семиотические штудии тартуской школы находились на пике влияния; в стихах он так и остался убежденным структуралистом.
В "Вавилоне" в качестве членов оппозиции задействованы столь же фундаментальные константы еврейской истории: Иерусалим как святой город, еврейский духовный и государственный центр, и Вавилон как символ иудейского изгнанничества и диаспоры, языческое капище, империя, эквивалент России . В простодушном "сионистском" прочтении поэт предстает репатриантом, который оглядывается на оставленную им Россию "со стен Иерусалима". Поэма, соответственно, разворачивает ряд субоппозиций Иерусалим – Израиль – государство – еврейское – иудейское | Вавилон – Россия – империя – русское – языческое – иными словами, тот самый ряд, что в обрамлении цветистого антуража тем, пейзажей, двойников, масок, культурных и исторических реалий проходит сквозь весь массив сочинений Генделева. К нему подстегиваются и далее обыгрываются распространенные в данном контексте оппозиции: Иерусалим – духовное – небесное | Вавилон – телесное – земное и Иерусалим | Рим (мир). По таким же принципам в более поздних "теологических" текстах строятся ряды оппозиций, использующие понятия Бог, Аллах, Катастрофа, Израиль, еврейский народ, Генделев, русская поэзия и т. п.
Включенные в оппозиции понятия вступают друг с другом в прихотливую игру модальностей, создавая пространство для лирических, риторических и метафизических конструкций. Однако сложные построения вновь и вновь низводятся к тасованию колоды из трех роковых карт – изначальным, почти кантианским данностям любви, войны и смерти . В отличие от скорлупы генделевского антуража, подобные "вещи в себе", sui generis эманации Абсолюта, разноопределимы, но не расчленимы.
География поэтического мира Генделева указывает на некие "зоны перехода" к сфере изначальных данностей: пустыни, ночные сады, молчаливые и опустевшие, залитые лунным светом дома, где нередко обитают инфернальные мертвые двойники автора. Переход знаменуется сновидческим (и творческим) состоянием тишины . Поэтическое слово летит в этом мире по горизонтальной плоскости, "над самым дном" , ибо с верхнего полюса доносятся лишь вести о космической пустоте. В поэзии Генделева, вполне ожидаемо, нет описаний духовных или мистических восхождений, за исключением разве что видения разверстых небес и сонма ангелов в неоконченном "Жизнеописании"; характерно, что оно решено не столько в духе лестницы Иакова, сколько в христианском визуальном ключе и названо детским.
В свете бесплодных воспарений в пустые небеса сущностными становятся лишь визионерские нисхождения к праоснове поэтического мира. Абсолют поэта – тьма , источник всех эманаций, для которого не существует противоположного полюса, абсолютная реальность, лишенная качеств и свойств:
а тьма – это тьма а не где-то
заблудший огонь
повтори:
не свет
не отсутствие света
и не ожиданье зари
Это путешествие во тьму – даже не умирание и смерть, а послесмертие – и составляет главное повествование Михаила Генделева.
Духовная география его поэтического мира, как мы уже отмечали, обнаруживает некоторые гностические черты и типологическое сходство с каббалистическими системами. Многие тексты Генделева сродни каббалистическим или вдохновленным каббалой эзотерическим построениям, но, как правило, лишены каббалистического содержания и инструментария и определенно не могут быть названы религиозными .
"Вавилон" содержит как магистральный сюжет, так и многие сквозные мотивы поэзии Генделева наряду с богатым, хотя и несколько традиционным набором визуальных цитаций и интертекстуальных ходов. Здесь и месопотамские крылатые быки-ламассы, и ассиро-вавилонские карибу (курибу), и грифоны и драконы с врат Иштар Древнего Вавилона, и археологические и мифологические отступления (все это "поэтическое хозяйство", по выражению Ходасевича, вполне могло быть заимствовано из любой исторической монографии, излюбленного чтения поэта).
Текст весьма насыщен ветхозаветными мотивами, начиная с Вавилонской башни (Быт. 11: 1–9), дальнего прообраза кремлевских башен – и отсюда Вавилона как места, где "смешал Господь язык всей земли""; над Вавилоном нависает смертная тень / сень пророков и псалмов (Иов 10: 21–22, Иер. 13: 16, Пс. 22: 4 и т. д.). Текущие вспять вавилонские реки напоминают об обратившемся назад Иордане (Пс. 113: 3–5). Одним из претекстов поэмы выступает прославленный 136 (137) псалом "При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе", известный также во многих поэтических переработках и содержащий клятву верности Иерусалиму: "Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя".
Апокалиптическое видение гибели города и царства опирается на книгу Исайи с пророчествами о сокрушении Вавилона (13: 1–22). При этом в ч. IV поэмы слова пророка "Вот, рука Господа не сократилась на то, чтобы спасать, и ухо Его не отяжелело для того, чтобы слышать" (59: 1) любопытно сплетаются со свадебным гимном Сафо (в пер. В. Вересаева: "Эй, потолок поднимайте <…> Выше, плотники, выше! <…> Входит жених, подобный Арею, / выше самых высоких мужей!") намекая на образ Господа как "жениха Израиля" .
Другой важный претекст – эсхатологическое стихотворение О. Мандельштама "Ветер нам утешенье принес…" (1922), где описана небесная битва с участием шестируких "ассирийских стрекоз" и победа ангела смерти Азраила. Так в поэме появляется петербургское измерение Серебряного века, Мандельштама, А. Ахматовой и ее второго мужа, ассириолога В. Шилейко; начинает звучать мандельштамовская тема возвращения слова к своим праосновам (у Генделева – не музыке, а "мычанию"). Это мычание неразделенной речи, относящееся как к единому языку Вавилонии, так и нарратору, одновременно репродуцирует "Простое как мычание " В. Маяковского (1916) и "Ниоткуда с любовью…" И. Бродского (1976): " Я взбиваю подушку мычащим "ты" / за морями, которым конца и края".
Имплицитная любовная драма повествователя "Вавилона" служит предисловием к катастрофе обрушения мира, открывающей путешествие во тьму.
В первой же строке поэмы спускается каменный снег – определение, обычно маркирующее у Генделева мотивы сна, потусторонности, видений и умирания. Повествователь погружается в тишину , в стихию сновидчества ("мне снилось / что я помню эти реки") – стихию-посредник, ведущую к темной праоснове бытия. Над сновидцем нависает ночное небо, его речь становится ночным языком . Сновидец нисходит ко тьме, уже "накатившей по грудь", минуя на своем визионерском пути тень темну чудовищ Вавилона и саму долину смертной тени: "Отойду, – и уже не возвращусь, – в страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где темно, как самая тьма" (Иов 10: 21–22).
В нисхождении во тьму, обратном традиционным мистическим восхождениям к небесным чертогам и престолу Всевышнего, сновидец находит утешение в памяти о своем существовании ("печаль и память / в изголовье встаньте") и воспоминании о завершенном творческом деянии – создании "новых таблиц" поэтического языка:
и все-таки
я – был
и белый свет
поил глаза мои на день восьмой творенья
Как уже отмечалось, в "Вавилоне" задействован практически весь арсенал сквозных мотивов Генделева: язык и его метаморфозы, уход поэта в царство мертвых, чужая речь и тьма прабытия, посмертная любовь, эсхатологические видения в сопровождении неизбежного бестиария химер и чудовищ и такая же неизбежная трансформация самого поэта в чудовище. Нет лишь бабочки, зато присутствует отражение поэта в столь частом виде мертвого двойника .
Именно голос мертвого двойника, пересекшего смертную черту, взывает из глубин посмертия к "Марии". Но кто он, этот двойник? Как можно уяснить из содержащихся в поэме намеков на фабулу, он родился "в междуречьи в законоположенном мире", носил " субботнее платье" и оставлял "на каолине птичий след" клинописных знаков, то есть был иудейским сочинителем в вавилонской диаспоре. В Междуречье он и остался, погибнув при разрушении Вавилона.
Итак, автор примеряет на себя иной вариант судьбы – судьбу поэта, оставшегося в Вавилоне-России. Вавилон восстает пред ним во всей красе легендарного места нахождения Рая. Иная судьба разрешается "языческим" соблазном и великолепным катартическим экстазом воскрешения, насыщенным римскими и христианскими мотивами и реминисценциями из Ис. 2: 4:
посмертный небосклон
заря проносит мимо
в долину где встают
<…>
а в мире так светло
так радостна долина
раб восстает с мечом и ветеран с кайлом
Однако мир Рима, Вавилона или России противоположен Иерусалиму: обитателю его остается лишь наблюдать за сценами воскрешения с крепостных стен города, медленно погружаясь во тьму, которая не оставляет места ни для веры, ни для надежды.