Труп у Элиота граничит с абстракцией, это чуть ли не символ памяти о погибшем. У Генделева же этот образ предельно материален. Труп – это я сам, с которого пчелы собирают мед.
В конце той же главки "Войны в саду" и столь же контрастно, как по отношению к Элиоту, Генделев обращается еще к одному поэту эпохи Первой мировой, любимому им Николаю Гумилеву, реминисцируя образ из его стихотворения "Война" (1914). У Генделева "пчелы" – пули:
этим пчелам златым
дам я право слетаться
с руки моей слизывать мед .
У Гумилева – шрапнель:
И жужжат шрапнели, словно пчелы ,
Собирая ярко-красный мед .
"Война в саду" – не единственная генделевская вещь, куда попал "зацветающий труп" из Элиота. Он оказался центральной метафорой и в одной из самых запоминающихся строф генделевской "Оды на взятие Тира и Сидона" :
Не потому ль на подвиг ратный
нас честь подвигнула и спесь
что есть война – не мир обратный
но мир в котором всё как есть
и будет дале и доколе
внутри нас труп желает воли
из тела выкинуть побег …
Но и здесь не заканчивается Элиот в Генделеве. Пятая главка всё той же "Войны в саду" начинается так:
Мы шли к Дамуру
мы не проходили садом
а шли
через ночной
сад
где и если двое были рядом
то тьма была второй
А в последней (пятой) части "Бесплодной земли", на некотором расстоянии от слов "Он что жил ныне мертв / Мы что жили теперь умираем" , имеются такие строки :
Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой?
Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я,
Но когда я гляжу вперед на белеющую дорогу,
Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой,
Неслышный <…>
У Элиота "ты да я" – один человек: поэт и его alter ego. Практически та же инфернальная арифметика, что у Генделева. И почти сразу же вслед за этим показана мировая катастрофа, гибель мира:
Что за звук высоко в небе
Материнское тихое причитанье
Что за орды лица закутав роятся
По бескрайним степям спотыкаясь о трещины почвы
В окружении разве что плоского горизонта
Что за город там над горами
Разваливается в лиловом небе
Рушатся башни
Иерусалим Афины Александрия
Вена Лондон
ПризрачныйС ее волос распущенных струится
Скрипичный шорох колыбельный звук
Нетопырей младенческие лица
В лиловый час под сводом крыльев стук
Нетопыри свисают книзу головами
И с башен опрокинутых несется
Курантов бой покинутое время <…>
Тут мы должны коснуться двух других крупных генделевских вещей – "Вавилона" и "Бильярда в Яффо", в каждой из которых гибнет мир, хотя и по-разному. В заключительной главке "Бильярда в Яффо" – нетопыри наверняка элиотовские:
смерч
драл
накрутивши на пальцы пальмы
с них осыпались нетопыри
Словечко это в современном русском языке мало распространено, отдает архаикой и, в свете отмеченного выше катастрофического контекста, едва ли могло появиться тут у Генделева независимо от Элиота . А в поэме "Вавилон", в главке, первоначально имевшей название "Разрушение башни" , – эхо "Бесплодной земли" еще слышнее, причем в целом ряде мест. Верх и низ в "Вавилоне" поменялись местами, и теперь башня перевернута:
вниз
не смотря
всё давно уже низ
вспомнил откуда вернулся он звон тот ?
всё уже было
ты
уже вис
всё!
отгибается вяло карниз
как отворот горизонта
Есть у Генделева и другие "перезвоны" с элиотовским "плоским горизонтом" . Но и звон тот – он тоже из Элиота, у которого это "бой курантов" , возвещающих гибель мира. Вспомнил откуда вернулся он звон тот? – загадывает Генделев загадку с единственным ответом. И опрокинутая башня – оттуда же:
And upside down in air were towers
Tolling reminiscent bells , that kept the hoursИ с башен опрокинутых несется
Курантов бой покинутое время
Здесь мой пунктир становится еще пунктирнее. Приведу лишь один отрывок из заключительной части "Бесплодной земли". Перенасыщенный камнями , он дает ключ к заглавию элиотовской поэмы:
Нет здесь воды всюду камень
Камень и нет воды и в песках дорога
Дорога которая вьется все выше в горы
Горы эти из камня и нет в них воды
Была бы вода мы могли бы напиться
На камне мысль не может остановиться
Пот пересох и ноги уходят в песок
О если бы только была вода средь камней <…>
Этот фрагмент непосредственно отозвался в ряде стихотворений Генделева. Вполне возможно, что и страну Израиль Генделев давным-давно, еще в Ленинграде, будучи уже тогда знаком с поэмой Элиота, представлял себе как нечто вроде каменной пустыни из "Бесплодной земли". Думаю, многие камни , чуть ли не всё "каменное" у Генделева – сознательная перекличка с Элиотом. Например – в поэме "Праздник": "наша / каменная дорога / наша / каменная трава". И, конечно, в цикле "Месяц Ав": "медленные / камней стада". В этой связи нужно вспомнить и различные генделевские типы известняка и узоров на нем. В апофеозе этой твердокаменной безводности Иерусалима и окрестностей даже губы , орудие поэтического творчества, и те – "тоже камень".
…Наш "Пунктир" -3 начался с Лондонского моста и заканчивается им же, а точнее, его падением. Прежнему миру приходит конец, и к этой ситуации лучше всего подходит старинная детская считалка, звучащая в финале поэмы Элиота:
London Bridge is falling down falling down falling down
Лондонский мост рушится рушится рушится
Иерусалим, 2016
Текстология
Сергей Шаргородский
По страницам архива Михаила Генделева
Генделева неизменно окружал при жизни бумажный хаос. Груды рукописных и машинописных черновиков, писем, вырванных из газет страниц, фотографий, счетов, визитных карточек и компьютерных распечаток стихов и статей в полнейшем беспорядке загромождали ящики письменного стола и переползали на антресоли; в поисках нужного документа порой участвовали все гости поэта. Многое и вовсе не хранилось: в свое время Генделев, обычно писавший весьма размашистым почерком на отдельных листах бумаги, регулярно отправлял в ближайший мусорный бак внушительные кипы черновиков. Такой же хаос Генделев оставил и после своей безвременной смерти в конце марта 2009 г.
Вполне естественно, что одной из первоочередных задач Фонда памяти М. Генделева (Иерусалим) – некоммерческой общественной организации, созданной осенью 2011 г., – стало формирование единого архива рукописей и прочих материалов, связанных с поэтом. Задача эта осложнялась тем, что бумаги Генделева были рассеяны по нескольким городам и странам; библиографии или каких-либо списков многочисленных публикаций Генделева в периодике не существовало. Тем не менее, в 2014 г. формирование ядра архива (далее – ФМГ) было завершено.
В архив поступили многочисленные материалы из иерусалимской квартирки-"мансарды" и московского дома Генделева, от его петербургских и израильских друзей. Большое количество материалов предоставил ФМГ Е. Сошкин, которому Генделев в начале 2000-х гг. передал на хранение часть своего архива; забытый чемоданчик с бумагами обнаружился у второй жены поэта Е. Генделевой-Куриловой и т. д.
В Национальной библиотеке Израиля, Иерусалимской городской библиотеке (поэтический отдел которой носит имя М. Генделева) и других хранилищах Фондом были выявлены и частично представлены на мемориальном сайте поэта публикации Генделева в периодической печати – переводы, малая проза, фельетоны, очерки, рецензии и литературные статьи.
Сегодня в ФМГ хранятся рукописные и машинописные черновики и беловые автографы Генделева, иконографические материалы, документы (аттестаты, дипломы, рекомендательные письма и т. п.) и некоторое количество адресованных поэту писем, главным образом литературного свойства. В ФМГ представлены также – в основном в виде вырезок – газетные и журнальные публикации Генделева, посвященные ему статьи и рецензии, афиши поэтических вечеров и книги поэта. Электронная часть архива состоит из многочисленных авторских компьютерных файлов, видеозаписей телевизионных выступлений Генделева, а также мемориальных вечеров и отдельных докладов, сделанных в рамках "Генделевских чтений" , аудиозаписей песен на стихи Генделева, электронных копий его рукописей и фотопортретов, сканов публикаций в периодической печати и сопутствующих материалов, касающихся культурной жизни "русского" Израиля в 1970–2000-х гг.
Помимо централизованного собрания ФМГ, некоторые бумаги Генделева – письма, фотографии, автографы дружеских посланий и т. п. – находятся у близких и друзей поэта. Небольшие собрания рукописей Генделева также хранятся в частных архивах. Так, в архиве Е. Сошкина имеются многочисленные варианты стихотворений из цикла "Прекращение огня" (вошедшего в книгу "Праздник: Стихотворения и поэмы 1985–1991", 1993), фотографии и рисунки поэта, черновики и ранние варианты ряда произведений из книги "Стихотворения Михаила Генделева" (1984) и другие материалы. В архиве автора настоящей заметки хранятся черновики поэмы "Вавилон", одна из версий шуточного цикла "Уединенное", беловые автографы двух посланий и нескольких неизданных произведений, намеченных к публикации в дальнейшем.
Работа по систематизации неожиданно обширного (если учесть пренебрежительное отношение Генделева к собственным бумагам) архивного собрания ФМГ, начатая в 2014 г. связана с известными трудностями. Основные массивы единиц хранения поступили в ФМГ в неразобранном и неупорядоченном виде. Материалы зачастую перемешаны, черновики и беловые автографы разных лет и десятилетий соседствуют друг с другом; среди бумаг попадаются машинописные тексты, принадлежность которых на сегодняшний день достоверно не установлена. Однако и самый первичный анализ архива свидетельствует, что он представляет значительный интерес для исследователей как творчества Генделева, так и богатого культурного наследия "русского" Израиля последней трети ХХ в. в целом.
В кратком обзоре представляется невозможным даже бегло рассказать о сотнях машинописных и рукописных страниц и десятках авторских файлов архива. Далее мы остановимся лишь на некоторых материалах и блоках черновиков.
Среди архивных материалов ФМГ не слишком много неопубликованных стихов зрелого периода (существенная часть их вошла в настоящее издание); большая часть неопубликованных материалов относится к ленинградским годам поэтической работы Генделева. Таковы, к примеру, машинописная книга 1975 г. "Танец (Книга треф)" – ранняя версия того, чему предстояло стать первой печатной книгой поэта "Въезд в Иерусалим" (1979) – а также подносные машинописные экземпляры "истории в 2-х частях" "Часы" (1970–1971), цикла стихов "На жизнь Марины Цветаевой" (1967–1971) и поэмы "Отражение" (1971).
Израильский период открывается блокнотиком с неумело выведенными, очевидно, на курсах изучения языка ивритскими буквами. Наскучив изучением иврита, Генделев на следующем листе записывает без правок стихотворение "…рассыпанные буквы алфавита", вошедшее в цикл "Разрушение сада" из книги "Въезд в Иерусалим" . К слову, в овладении ивритом Генделев так и не продвинулся далее повседневного разговорного уровня.
Любопытна группа черновых автографов стихотворения, которое можно условно назвать "Шуламит" ("Суламифь"); приводим один из черновых вариантов :
Здесь к воде средиземной приходят пески
и заходят в нее по колена
руки вздевши свои – и стекает с руки
известковая тяжкая пена.Здесь ста бывшими солнцами неопалим
в бурых пятнах на белой одежде
рвами на гору поднят Иерусалим
неба мертвого побережье.Дом это твой – совершается сон
как позвали и как повелели -
очнешься – тень покачнется в песок
в черном обмороке ГалилеиО бы только назвать тебя Шуламит
Обернуться тебе перепенясь
излиться пескам моим о, не томи
первая из священницОчнуться и тень покачнется в песок
чтобы с губ иссушенных навстречу
ветхий рой отлетел шелестя, как из сот
сновиденной шумерскою речью.Шуламит, будет имя ей Шуламит.
Моя страшная птица -
и пускай она имя свое повторит
мне безбольно разъявши ключицы.
Наброски "Шуламит" трансформируются в длинное стихотворение "Строфы спящему" (сохранившееся в виде машинописи с авторской правкой); одновременно текст еще больше насыщается важнейшими для поэтики Генделева сновидческими мотивами. Приводим несколько фрагментов:
Там – ста бывшими солнцами неопалим,
в бурых пятнах на белой одежде -
рвами на гору поднят Иерусалим
неба мертвого побережье.там – к воде средиземной приходят пески
и заходят в нее по колена,
вздевши руки – в припадке безбожной тоски -
с известковою тяжкою пеной!<…>
Дождь идет попрощаться в покинутый дом,
и, диктуя, торопится, вроде…
не успеть записать его шум – на потом,
на нетронутом сна обороте……Обернуться – закатятся яблоки в темь -
вздернется, подползет и свернется
тень моя у подножья заплаканных стен -
как ребенок – от инородца.И опять с головою под простыни лечь;
почему не оставишь меня ты,
сновиденных повторов шумерская речь,
ускользающий голос невнятный -<…>
И наощупь читать мне в порядке вещей,
ибо, в неизлечимом недуге,
обвалились, как тяжкие своды пещер,
над глазами надгробные дуги -… и приснилось, что за руку вывела в зал,
где столпились огромные дети -
и один с клокотанием нежным сказал -
и не помню – ему что ответил.И не сходит, не сходит пологая дрожь,
зябкой, словно предутренней фразы,
спите, спящий, покуда ваш сон не похож
на невиданный мною ни разу.