Сновиденная шумерская речь "Шуламит" и сновиденных повторов шумерская речь "Строф" предсказывают будущую поэму "Вавилон", но прежде эти прототексты расходятся на стихотворения из второй книги Генделева "Послания к лемурам" (1981) – "Пейзаж с религиозной процессией" (где обрел приют "черный обморок Галилеи") и особенно "Лунная ночь в Иерусалиме":
и
шумерская речь сновиденна меж наших речей.Речей о том,
что мы напрасно вернулись, речей о том,
что к воде средиземной идут по пояс пески – умирать -
и заходят в нее по колена – так должно им -
что, как неба мертвого побережье и край -
рвами на гору поднят город Иерусалим .
На обороте последнего листа машинописи "Строф" – один из первых планов "Посланий": "Вечернее пьянство в Хайфе / Строфы спящему / Птицелов / Попытка оды". Упоминание "Птицелова" отсылает к листу со стихотворением, записанным с незначительными правками:
Под вечер птицеловы входят в дом.
И на черты набрасывают сети
и бьются лица и трепещут, а потом
как будто все наскучило на свете
старик зевнет опустошенным ртом
и черный шепот переспросят дети.Под вечер трещинками сумерек узор
смутит пространства в кварцевом кристалле
уже из ока падает во двор
зевакой из окна слепой хрусталик
Под вечер тянет еле слышный хор
мелодию, что тишиной назвалиПрислушайся к невнятным голосам
как ранку высоси единственный знакомый
тебе, младенческим воспоминаньем комнат
где никогда не просыпался сам.
О ком он, голос, Господи, о ком он!
Нашептывает темным небесам.Под вечер осторожнее с собой, -
Когда наощупь отличаешь слово, -Надламывается часов хрипящий бой
стеклянным дребезжанием в столовой
и оступается ребенок голубой
в дверях столкнувшись с птицеловом.
– в котором можно распознать прототекст строф VIII – Х вошедшей в "Послания к лемурам" поэмы "Охота на единорога" .
Еще один любопытный "узел" черновиков связан с циклом "Месяц Ав" (книга "Стихотворения Михаила Генделева", 1984) и включает записанный с минимальными правками текст:
О как мне жить осталось, научи
учитель, научи меня, учитель
Когда уже всегда один в ночи
И тьму тому назад убит последний житель
Оглядываться ли по сторонам -
последние остались метры <?>, – стынет
взгляд – стану их! К высоким жмясь стенам
вползают в город ветры из пустыни,
и известь на когтях – еще не стих!
нет небу слов, нельзя дышать гортани,
а все поверх, поверх перо вести
не разбирая прежних начертаний!Что там зачеркнуто – что снова внесено
черным по каменному не достанет свету:
что все один. Что одиночество одно
что ночь. И мне, тебя, учитель, нету!
Следующая трансформация записана "бабочкой"; в стихотворении почти ничего не осталось от исходной молитвы, обращенной к Богу-наставнику, небеса опустели:
Под небом, коему и крикнуть не моги
чтоб небо
отпустилои в небе все еще расходятся круги
тьму лун и лун тому назад
светила.Как
в небеса по сторонам
теперь смотреть и знать что свод пустынентам в арках свист
там ветры из пустыни
переползая, жмутся по стенамизвестняка под когтем – все добро
а то песка – на высоту одной гортани
но все -поверх!
вести железное перо
по письменам твоих, Учитель, начертаний.и все, что можно
и уже равно
что нам по белому карминными <?> чертамичто там зачеркнуто
что внесено
читать сухим зрачком, или позолоченным
Финальный текст являет картину всеобщей опустошенности, где единственным утешением становится ностальгическая память:
Вести сухим зрачком по позолоте нам
читать ли золотым
в неподнебесной сини
но
в арках свет
и свист:
там ветры из пустыни
переползая
жмутся по стенамтам
Серединного и Мертвого
морей
и Красного
сошлись зиянья
скорее от перил!
в прострелы галерей
на двор
на дно двора где говорил с друзьямиеще стучат по коридорам каблуки
всех
милых всех моих
что память отпустила
а в том
что небо нам
расходятся круги
тьму лун и лун тому назад
светила.
В архиве Е. Сошкина сохранились любезно предоставленные нам наброски, в которых нелегко распознать будущее второе стихотворение цикла "Месяц Ав":
Даты гибельного лета
Записал, не утерпел:
"В ночь, когда пришла комета".
Дата.
Подпись не успел.Нищими, немолодыми
мы с душою налегке
встанем
с веткой в белом дыме,
с дыма веткой в кулакеИ когда раздерлись шторы
я
сквозь слезы сквозь и резь
завизжал – один – на город
что он, город, мертвый весь.___
Белым флагом , белым флагом
Застелили
Белым флагом черный стол.
Запиши перомЗастелили белым флагом
Стол для красного винца
Записал пером в бумагу
что свободен до конца
золотым пером поэта
цифру гибельно скрипеть
в ночь когда пришла комета
август. Подпись не успетьдаты гибельного лета
золотым пером скрипеть
Наброски становятся законченным маленьким стихотворением (беловой автограф, ФМГ):
Застелили белым флагом
стол, успей до темноты
записать пером в бумагу
что еще свободен ты
даты гибельного лета
золотым пером скрипеть
в ночь, когда пришла комета
август. Подпись не успеть.
Однако поэт движется дальше – к финальному второму стихотворению "Месяца Ав":
"В тот месяц Ав
как миллионы люстр
хвостатая звезда над Иерусалимом
сияла…"Обведи
каламом неленивым
узор известняка
какой провел моллюск."…в тот месяц Ав -
не разбирая уже литер
склонимся
над плитой:был город пуст и
мертв
и свет кометы той
на поколение ему был первый житель".
Как и в случае приведенного выше узла, начатого "Шуламит", отдельные образы черновиков расходятся по стихотворениям цикла: "последний житель" становится светом кометы, единственным "жителем" мертвого Иерусалима; "дыма ветка" и само пришествие кометы распадаются на второе и первое стихотворения цикла:
<…>
А
в несозвездии Близнецов
огнь
кометы плясал
значит смерть
это такой сон
что снится тебе
сам.Но тебе до того что снится тебе ли
что?
на песке налегке
станьясен взгляд твой и лоб твой
бел
и
ветка дыма в руке.
В заключение остановимся на представляющей чрезвычайный интерес группе материалов ФМГ, которые относятся к первой книге Генделева "Въезд в Иерусалим" (1979).
Широко известно, что "официально" Генделев "Въезд в Иерусалим" не любил и не признавал, часто исключал книгу из списков изданного, а вспоминая о ней, обычно указывал на неимоверное количество опечаток и открыто высмеивал свою тогдашнюю поэтическую незрелость . В черновых набросках автобиографии, написанных в 1980 г. (ФМГ), книга была объявлена несуществующей – "благополучно не увидевшей свет уже в Святой Земле по причинам техническим".
Тем более неожиданными оказались отложившиеся в ФМГ материалы и прежде всего экземпляр "Въезда в Иерусалим" с разбивкой строф "бабочкой" и некоторыми незначительными авторскими правками. Редактура "Въезда в Иерусалим", как можно заключить, проводилась не позднее 1991 г. в связи с неосуществившимися планами публикации восьмитомного собрания книг Генделева в иерусалимском издательстве "Lexicon". При этом автор разделил "Въезд в Иерусалим" на две книги: "В ожидании лодки: Стихотворения и поэмы. 1972–1977. Ленинград" и "Свидетель: Поэмы. 1974–1986 <sic>. Ленинград" ; издательские макеты этих книг с пометками Генделева также сохранились и в настоящее время находятся в ФМГ.
Итак, произведения ленинградского периода обладали в глазах автора достаточной для переиздания ценностью и значимостью. Уместно напомнить, что после многолетних публичных издевательств над "Въездом в Иерусалим" Генделев в 1997 г. внезапно дал книге сравнительно высокую оценку:
Я не отказываюсь от "Въезда в Иерусалим" (ну, книга была роскошно издана: 192 опечатки). Я действительно так жил, переживал и чувствовал, но дело в том, что эта книга не имеет никакого отношения к Израилю. То есть это книга российского рефлексанта, поэта "ленинградской школы". Ну как я к ней отношусь? Как к текстам человека, который пишет стихи инстинктивно, чрезвычайно некультурно , но там что-то написано и с мокрым горлом, там что-то любопытно и в формальном смысле – так и оцениваю .
К планам переиздания ленинградских текстов, за исключением переписанной в Израиле и опубликованной в 1994 г. поэмы "Свидетель", Генделев после 1993 г. не возвращался. Причина не только в том, что эти тексты соотносили его произведения с российской традицией и были поэтически незрелыми и "некультурными" – но, видимо, и в неоднократно отмечавшейся нами фундаментальной статичности поэтического мира Генделева и ряда его базисных компонентов. Внимательный взгляд на тексты ленинградских лет, в том числе весьма ранние, выявляет присутствие в них множества сквозных и основополагающих мотивов поэтики Генделева . Поэт осознал, очевидно, что републикация их могла поставить под сомнение его декларативный авторский миф о рождении в Израиле нового Генделева – "израильского поэта, пишущего на русском языке" и вдохновляющегося уникальными "израильскими" переживаниями.
Стихотворные фрагменты и черновики из архива Михаила Генделева
Подготовка текста, публикация и комментарии Е. Сошкина
От публикатора
В послесловии к своему "Неполному собранию сочинений" (2003) Генделев высказал сомнение в том, что когда-нибудь еще вернется к "стихам высоких жанров". В тот краткий период подведения итогов (новый разгар поэтической работы начался в том же 2003 г.) Генделев задумался, по крайней мере однажды, и о судьбе своего беспорядочного архива, а вернее, той его части, которая случайно избежала рутинного уничтожения и оказалась рассредоточенной по разным квартирам. Многое из того, что находилось в иерусалимской "мансарде" на улице Бен-Гиллель, – сваленные в кучу рукописи, машинописи, письма и пр. – Генделев отдал мне на попечение. Предложением разобрать их вдвоем он манкировал, что, пожалуй, было предсказуемо, заниматься же этим без него не хотелось. После очень поверхностного осмотра вверенных мне материалов я вернул некоторые из них, показавшиеся чересчур личными или – каюсь! – неинтересными. К более тщательному изучению оставшихся у меня бумаг я приступил спустя долгое время, примерно через год после смерти Генделева (он умер 30 марта 2009 г.). Среди них обнаружились и несколько групп этюдов к оставленным или кардинально пересмотренным замыслам. В дальнейшем для удобства изложения я буду пользоваться определением "стихотворение" для каждой такой группы текстов. Отличные друг от друга по замыслу стихотворения весьма немногочисленны, однако некоторые из них существуют во множестве редакций. Четыре стихотворения, публикуемые ныне (далее всюду – <1>, <2>, <3>, <4>), представлены соответственно пятнадцатью, пятнадцатью, шестью и двумя редакциями (далее – <1a – o>, <2a – o>, <3a – f>, <4a – b>), не считая многочисленных черновых отрывков, приводимых в комментариях.
Все тексты подборки приблизительно датируются летом 1988 г. – временем работы над семичастным циклом, который носил рабочее название "Сны для Марии" и впоследствии преобразовался в цикл "Прекращение огня", вошедший в книгу "Праздник" (1993). Судя по сохранившимся планам, в цикл "Сны для Марии" предполагалось включить следующие стихотворения, чей порядок расположения варьировался: "Манускрипт" (рабочее название стихотворения, которое после множества переработок превратилось в короткий текст "Приводит Аноним…" , открывающий книгу "Праздник"), "Елена играет на лютне" (впервые публикуется в первом разделе наст. изд.), "Когда умирал…", "Дама с горностаем", "Сон о цвете плаща", "Памятник", "Когда зажгут…" (пять последних вошли в цикл "Прекращение огня" ). Большинство редакций <1> включают в себя, с теми или иными вариациями, две строки, до которых весь текст в конечном итоге и был сокращен: последняя редакция (<1o>) – это и есть вышеупомянутый "Памятник". <2a – n> является далеким прототекстом "Дамы с горностаем", беловой текст которой приводится в качестве последней редакции (<2o>). <3>, после ряда преобразований, было редуцировано к собственной первой строфе – "Когда зажгут…", которая вошла в цикл как самостоятельное стихотворение (см. последнюю редакцию – <3f>). Заведомо неоконченное <4> некоторыми своими мотивами, хотя, кажется, отнюдь не главными, пересекается со "Сном о цвете плаща", а также с <1> (см. комментарий к наст. публ.).
Черновые редакции стихотворений "расформированного" цикла "Сны для Марии" позволяют понять и его название, и, встречным образом, его состав: мотивы сна эксплицитно звучат в "Приводит Аноним…", "Когда умирал…", "Елена играет на лютне", "Даме с горностаем" и "Сне о цвете плаща"; содержались они и в прототекстах "Памятника" и "Когда зажгут…" (см. <1c – e> и <3a – e> соответственно) .
Все тексты записаны на отдельных листах, не скрепленных между собой и непронумерованных. Ни в одном из автографов не проставлена дата. Ввиду всего этого последовательность редакций во многих случаях далеко не ясна.
Относительно <1> можно предположить, что редакции <1a – d> составляют, условно говоря, старшую линию развития текста (<1a> и <1b> записаны на одной странице одна под другой; существенно развернутая по сравнению с ними <1d> – на обороте этой страницы, а также отдельно и, видимо, позднее, на бумаге другого типа; <1с> – отдельно на бумаге первого типа; таким образом порядок возникновения <1c> и <1d> остается дискуссионным), а все редакции начиная с <1e> – независимую от нее (композиционно и риторически) младшую, с пониженным уровнем нарративности, и что работа над обеими линиями, возможно, на каком-то этапе шла параллельно. Последовательность редакций младшей линии несомненна, пожалуй, только в тех случаях, когда автографы соседствуют на одной странице. Так, на одной странице, одна под другой, записаны <1e> и <1f>, <1g> и <1h>, <1k> и <1l>, <1m> и <1n> соответственно. <1i> записана на обороте страницы с одним из двух имеющихся автографов <1d>.
Последовательность редакций <2> тоже во многом гипотетична. <2a> и <2b> записаны каждая на отдельной странице; <2c> и <2d> – одна под другой на одной странице; на обороте – <2e> после трех отрывков (см. коммент. к <2e>); на одной странице, одна под другой, записаны <2f> и <2g>, <2j> и <2k> соответственно; <2i> записана на отдельной странице после двух отрывков (см. коммент. к <2i>); на обороте – <2l>. Общий порядок расположения редакций <2> является моей реконструкцией.
Порядок расположения редакций <3> выбран отчасти интуитивно. Это относится к хронологическому отношению, во-первых, между <3a> и <3b – c>, во-вторых – между записанными на двух сторонах одного листа <3b> и <3c>. Благодаря динамике изменений в заключительной строфе можно с уверенностью утверждать, что <3d – e> возникли позднее, чем <3a – c>, а <e> – позднее, чем <3d>.