Замысел о декабристе так и не вылился в законченное произведение, хотя Толстой ещё не раз в течение жизни возвращался к намерению писать роман о декабристах. А вот задуманный герой, чья молодость пришлась на эпоху наполеоновских войн, расщепился на двух главных персонажей – Пьера Безухова и Андрея Болконского, наделённых именами апостолов-братьев Петра и Андрея и различными функциями.
В ПЬЕРЕ показан человек действия: в начале романа это нарушитель общественного спокойствия, спорщик и дуэлянт, в мечтах своих даже международный террорист. В 1812 г., будучи человеком сугубо штатским, он отправляется на поле Бородина и, не задумываясь, бросается в гущу Бородинского сражения. Он готов собственноручно убить Наполеона, но попадает в плен к французам, чудом избегает расстрела и впоследствии становится убеждённым сторонником общественного противодействия социальному злу, организатором и реформатором тайных обществ (сначала масонских лож, а потом будущих декабристских организаций). Пьер отнюдь не герой смирения; даже в евангельских сюжетах именно апостол Пётр связан с символикой оружия, заточения, борьбы и покаяния.
С МИФОЛОГЕМОЙ АНДРЕЯ Толстой связывает не тему социальной активности, а тему нравственного совершенствования, смирения и ненасилия: это самый гордый герой Толстого, но он прощает своего врага Анатоля; кажущееся бездействие князя Андрея и его полка на поле Бородина есть истинный подвиг христиански-буддийского непротивления, стоящий даже выше героической атаки при Аустерлице. Стойкость русских поразила и подавила Наполеона, наблюдавшего в подзорную трубу русские резервы, среди которых был и князь Андрей со своим полком. Так решился исход войны, свершилась "победа нравственная". На наполеоновское нашествие "была наложена рука сильнейшего духом противника". Именно с полководцем-непротивленцем Кутузовым (ассоциирующимся с архангелом Михаилом), Платоном Каратаевым (новым философом Платоном) и князем Андреем, апостолом толстовской религии любви и непротивления, связана главная мысль "Войны и мира": войну нельзя победить войной, НЕПРОТИВЛЕНИЕ выше насилия, и это та благодать, пример которой суждено было России явить другим народам. Военная, физическая сила Европы не могла одолеть Наполеона, в России он побеждён духовным, нравственным противостоянием.
Толстой показал войну 1812 г. как такую ситуацию, когда, может быть, впервые в мировой истории войне и насилию были противопоставлены мир и ненасилие, причем не отдельным святым человеком, а всем народом. Кутузов не задумывает планов сражений, а если уж сражения случаются, то не изображает, что руководит ими; князь Андрей и его полк не сделали ни единого выстрела в Бородинском сражении, но и не уступили врагу ни шага. Князь Андрей сознательно не отступает ни на шаг пере; упавшей гранатой, ценою жизни утверждая идеал стойкости и ненасилия и своеобразно выражая идею – подъявший меч от меча и погибнет (от собственного меча, т. е. собственной духовной несостоятельности). Платон Каратаев думает: "Червь капусту гложе, а сам прежде того пропадаем. Наполеон для Каратаева – "червь", а для князя Андрея (на поле Аустерлица и потом в Мытищах) – "муха".
ИЗОБРАЖЕНИЕ НАПОЛЕОНА в "Войне и мире" вызвало, наверное, ещё больше споров в критике и у читателей, чем "войнамирическое" учение о не насилии. "Как Наполеон, так сейчас и натяжка, и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле", – считал А.П. Чехов. Д.С. Мережковский назвал Толстого "победителем Наполеона". Однако суть вовсе не в том, чтобы установить, каким был Наполеон "на самом деле". Толстой рисует Наполеона сообразно с целями своей книги, которые не сводились к опровержению наполеоновских или александровских историков (Александр I и Сперанский тоже показаны как самонадеянные актеры, воображающие, что именно они и управляют событиями), обличению агрессора или воспеванию патриотизма. Ведь Толстой осуждает военные действия вообще, а не только завоевательные, и убийство французов русскими ничуть не лучше убийства русских французами.
В книге Толстого, вовсе не историческом романе и не хронике, Наполеон мифологизирован наподобие библейского Валтасара, который тоже является историческим лицом (однако никто не ставит вопрос о том, насколько соответствует библейский Валтасар своему историческому прототипу). Миф – это цикл повторений, а не цепь событий. Библейский Валтасар – архетип возгордившегося и наказанного за это нечестивца, которым владели силы зла. Зло в Библии многообразно. Таков у Толстого и Наполеон, повторяющий змия-искусителя, выродившегося до червя (соблазн наполеонизма герои Толстого преодолевают), или Вельзевула, представляющегося обыкновенной мухой. А вот имена автора "Войны и мира" и Наполеона по иронии истории почти совпадают: по некоторым толкованиям Наполеон значит "Лев пустыни".
Разветвлённая СИМВОЛИКА книги вбирает в себя как библейские, так и славянские мифопоэтические мотивы, буддийско-даосские, вишнуитские и даже митраические концепты. Самое русское слово "мир" в многочисленных его значениях восходит к имени индо-иранского бога Митры: "Митра, согласно древнеиндийской мифологии, следит за исполнением договоров между людьми и, если договоры соблюдаются, охраняет границы земли, где живут такие люди, – это и есть ядро концепта "мир" в его древнейшем виде" (Ю.С. Степанов).
Э.Е. Зайденшнур считала, что название книги было написано рукой Толстого только однажды: со словом "мiръ" через так называемое "i десятеричное" в проекте договора с издателем (М.Н. Катковым). В этом написании слово "мфъ" означало не "отсутствие войны", а "мироздание" или общность людей, например "крестьянский мир". Когда в печати название появилось со словом "миръ", а не "Мiръ", Толстой не настаивал на исправлении. Ему, по-видимому, была дорога именно уникальная многозначность этого русского слова, совместившего в древнеиндийском и древнегреческом (платоновском) духе представления о мире – космической целостности (В.Н. Топоров) и мире – любви, сМИРении и понимании как условии этой космической целостности. Современные текстологи (Н.П. Великанова), основываясь на предположении, что в наборной рукописи слово "миръ" в заглавии также написано рукой Толстого, причем через "и восьмеричное", рассматривают смысл слова "миръ" в названии как антонимичный "войне", связанный с понятиями "согласие", "примирение".
Древнейшие мифопоэтические концепты в "Войне и мире" связаны с образами Андрея Болконского, отчасти Платона Каратаева и Кутузова. В книге Толстого это и образы, и образа. Поэтому знаменитый дуб князя Андрея получает значение и мирового древа, и древа познания, и евангельской смоковницы; засохшее или зазеленевшее дерево – лейтмотив образа Болконского (резкую антипатию вызывает у князя Андрея лишь неестественное, перевернутое вверх корнями древо – родословное). На поле Бородина князь Андрей, держа в руке "цветки полыни", старается успеть дойти "до межи" ("хождение по меже" жреца или вождя племени с пучком травы в руках – древний обряд волхвов с целью прекратить войну и распрю племен); перед своим уходом из этого мира в бреду он пытается закрыть двери (двери античных храмов были открыты, пока страна вела войну, и закрывались только при окончании войны). Мотив открытой / закрытой двери во всём тексте имеет также евангельский смысл в контексте предсмертных размышлений Болконского о "птицах небесных" как символе связи души с Богом.
Прощение Болконским грешника Анатоля в госпитальной палатке, где были три стола, соотносится с прощением Христом разбойника на Голгофе, да и само название имения Лысые Горы – русский перифраз "Голгофы", в свою очередь восходящей к мифологеме мировой горы как сакрального центра мира. Мифологема Андрея связана с мотивом горы (например, в летописном сюжете о горе, "где после возник Киев"). Андреевский косой крест символизирует единство мира, связь между мирами, осуществляемую в точке пересечения косых линий, являющейся вершиной мировой горы (символика, восходящая к платоновскому диалогу "Тимей", хотя косой крест, разумеется, еще не называется там андреевским). Символика горы в "Войне и мире" (Праценская гора, Поклонная гора, Лысые Горы, где происходит примечательная дискуссия князя Андрея и Пьера со странниками и княжной Марьей) связана, во-первых, с идеей мира, означающего "космос, пространство", и, во-вторых, с платоновским же пониманием мира как филии, любви, без которой невозможно существование космоса.
С мифологемой Андрея связана и символика воды (св. Андрей – покровитель волшебных источников и мореплавателей). Вода – христианский символ "жизни вечной" в даосизме символизирует непротивление. "Всачивание" французов в Москву, по Толстому, было для них началом конца. Толстой здесь использует образ Москвы-губки, поглощающей нашествие (исторические слова Кутузова). Мотив воды – важная составляющая образов воинов "непротивленцев": князь Андрей воспринимает как живые существа облака и волны, его переправа с Пьером через реку символизирует для него "новую жизнь". Кутузов "слаб на слёзы", Петя Ростов, слышавший во сне волшебную музыку капель, приблизил победу не тем, что храбро помчался в атаку, а тем, что накануне по-братски заботился о маленьком французском барабанщике. Платон Каратаев предстаёт одной из капель волшебного водяного шара, символизирующего человечество во сне Пьера Безухова.
В "Войне и мире" Толстой сформулировал прошедшее затем через всё его творчество ПОНЯТИЕ "НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ": "Настоящая жизнь людей с своими существенными интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований". Пространства настоящей жизни (деревня, лес, сад, батарея Тушина, полк князя Андрея) резко отграничены от "ненастоящих" топосов: московского и петербургского света, театра (в том числе и "театра войны"), военных советов и штабов. Самые важные события совершаются в сакральном пространстве – "тёмной избе", освещённой свечой перед образами: принятие Кутузовым решения об оставлении Москвы, видение князя Андрея в Мытищах, получение Кутузовым известия об уходе французов из Москвы. В "Эпилоге" описанию вещего сна Николеньки сопутствуют те же детали – "лампадка" (J) и портреты отца (образа).
Уникальность этой пространственной концепции состоит в том, что она связана с психологической, так как, по Толстому, пространство Mipa, настоящей жизни формируется самим человеком, т. е. исходящим от него миром (любовью и согласием). Так, говоря о взаимной симпатии людей, Н.О. Лосский ссылается не только на "пронизывающие" человека электромагнитные и тепловые излучения окружающих, но и на "расширение сферы любви" и приводит примеры из "Войны и мира".
Тема взаимоотношений личности и общества, мира и человека, проблема целесообразности общественной деятельности во всех её видах является главной в ЭПИЛОГЕ. Государственная деятельность, как и антигосударственная, не может сделать человека "счастливее и лучше", как говорил князь Андрей; она втягивает человека в ненастоящие пространства и ненастоящую жизнь (вот почему Толстой не на стороне Пьера в споре о тайном обществе). Зачем бороться с правительством, если от него не зависят ни счастье, ни несчастье? Пьер, участвуя в оппозиции и борьбе, утрачивает гармонию с миром (лысогорский семейный и крестьянский мир, этот идеальный образ будущего человечества, является миром Николая Ростова и княжны Марьи, а не Пьера). Пьер хочет противодействовать правительству, чтобы оно не привело страну к новой пугачёвщине, но Николаю эта опасность представляется надуманной, а деятельность Пьера бесполезной: какая может быть пугачёвщина, если крестьяне во всей округе только и мечтают о том, чтобы жить в имении Ростова! Каратаев тоже не одобрил бы Пьера. В этом часто видят "смысловую парадоксальность" (В.Е. Хализев) финала "Войны и мира". Однако для Толстого здесь нет никакого парадокса, вернее, финал совершенно не противоречит общей глубоко религиозной основе книги: тот, кто хочет улучшить окружающую жизнь, а не свою душу, начинает борьбу, губящую душу, ибо "Царство Божие внутрь вас есть" (Лк. 17: 21).
С разговоров о "вечном мире" между государствами (сцена в салоне Шерер с аббатом Морио, прототипом которого был аббат Пьяттоли, автор одного из получивших распространение в те годы проектов "вечного мира") книга начинается, спором о вечном гражданском мире первая часть "Эпилога" заканчивается. Ответ дан во сне Николеньки о том, что все распри в мире будут побеждены любовью, недаром противостояние Пьера "в каске" и Николая "в грозной позе" снимается явлением олицетворяющего любовь Отца.
Знаменательно, что Бог-Отец, не имеющий "образа и формы", и отец – князь Андрей сливаются в восприятии Николеньки. Местоимение "ом", относящееся к князю Андрею, дано в последней фразе этого эпизода курсивом – прием, в русской литературе использующийся для обозначения героя, соотносимого с Богом (ср. "он" и даже "Он" в первых стихах "Медного Всадника" у Пушкина). Сон и пробуждение Николеньки написаны в стиле Гефсиманского моления, обещания выполнить завет отца (и Отца) о внесении в мир любви, а битва во сне – своеобразный Армагеддон, последняя битва добра и зла, где война-вражда будет побеждена миром-любовью. Пророческий характер эпизода подчёркивается мотивом пера (перья на столе Ростова, "каски" в издании Плутарха – шлемы римлян украшались перьями), так как перо – древний символ пророчества, божьего знамения.
В ЖАНРОВОМ ОТНОШЕНИИ "Война и мир" представляет собой новый проект вечного мира, написанный Толстым в противовес всем уже существовавшим политическим проектам. Наполеон в нападении на Россию пытался реализовать свой проект "мира", основанный на военной доктрине, о нём и упоминает в "Войне и мире" Толстой как об одном из примеров наполеоновского "кесарева безумия". По Толстому, война может быть побеждена только миром (ненасилием) и "всем миром" (народом), а вовсе не договорами правительств, идеями "политического равновесия" и т. п.
Жанр "Войны и мира" может быть определён и как гигантская апория (парадокс) о войне и мире. Недаром Толстой помещает в книгу известную апорию античного философа Зенона Элейского об Ахиллесе и черепахе. Парадоксальны поступки Каратаева, изготавливающего рубаху своему конвоиру, и притча Каратаева о купце, простившем разбойника, парадоксально поведение Кутузова и Андрея Болконского в 1812 г. Книга насыщена и более частными парадоксами: о Пьере говорится, что он выздоровел, несмотря на то что доктора лечили его; книгопечатание названо "орудием невежества" и т. д. Парадоксальны даже заявления Толстого во время писания "Войны и мира": "Я напишу такое бородинское сражение, которого ещё не было", или – "Я боялся, что необходимость описывать значительных лиц 12-го года заставит меня руководиться историческими документами, а не истиной". "Мой взгляд на историю не случайный парадокс, который на минуту занял меня, – пишет Толстой о работе над "Войной и миром" историку М.П. Погодину. – Мысли эти – плод всей умственной работы моей жизни и составляют нераздельную часть того миросозерцания, которое Бог один знает, какими трудами и страданиями выработалось во мне и дало мне совершенное спокойствие и счастье. А вместе с тем я знаю и знал, что в моей книге будут хвалить чувствительную сцену барышни, насмешку над Сперанским и т. п. дребедень, которая им по силам, а главное-то никто не заметит".
"Главным" было для Толстого его учение о ненасилии как той благодати, которую, по предсказанию апостола Андрея, должна возвестить миру Россия. Только распространение "религии практической", "практика" которой есть любовь, сможет объединить людей и избавить человечество от войн. И конечно, для Толстого это учение – не парадокс, а единственное средство спасения человечества. Философские же и исторические парадоксы должны подготовить читателя к восприятию парадоксов нравственных. Совершенно не случайна отсылка в "Эпилоге" к плутарховским жизнеописаниям, в частности, к истории Муция Сцеволы, который достиг цели – освобождения родного города, – когда перестал действовать как убийца, а принёс себя в жертву. Ведь и учение Христа о непротивлении представлялось Его современникам неисполнимым.
Может показаться, что Толстой, уделяя место описанию "дубины народной войны", видит идеал именно в ожесточённой борьбе. Но в том-то и дело, что он показывает "дубину" как явление вполне бессознательное, в масштабах всей нации инстинктивное, такое же, как оставление жителями Москвы при подходе французов. Ведь никакой непротивленец не будет удерживаться, чтоб не моргнуть глазом, в который попала соринка. По Толстому, "только одна бессознательная деятельность приносит плоды".
Но чувство оскорбления так же естественно сменяется чувством жалости, и потому символом единения людей выглядит тот костёр, около которого русские солдаты накормили обессилевших Рамбаля и Мореля и радостно слушали песню о Генрихе IV. То, что этому королю приписывают один из проектов вечного мира, не могло быть известно ни русским солдатам, ни, наверное, французскому денщику, ни звёздам, которые тоже радостно перемигивались, одобряя человеческое примирение. Но Толстой и серьёзно, и чуть иронически ("Виварика!" – восторженно вопит русский солдат, пытаясь спеть о Генрихе) намекает таким образом на эту главную мечту человечества.
В "Войне и мире" можно выделить и такую жанровую структуру, как философский диалог, особенно диалоги о войне и мире. Это диалоги Пьера и князя Андрея, сестры и брата Болконских.
Слова княжны Марьи "Прощай, Андрей!" при расставании с братом, уезжающим на войну, звучат как императив глагола "прощать". Но сначала для Болконского не может быть мира с Анатолем, прежде всего потому, что Анатоль сеет зло и не одна Наташа стала его жертвой. Французы тоже должны быть наказаны. "Я не брал бы пленных", – рассуждает князь Андрей. И в то же время эти слова есть не что иное, как бесстрашное доведение до логического конца проклятия войне, которая представляет собой нарушение всех христианских заповедей, о чём и говорит Болконский с Пьером накануне Бородинского сражения. "Война… самое гадкое дело в жизни", поэтому справедливой войны для Толстого не существует. Только Наполеон может думать, что есть какие-то "правила" для того, чтоб убивать людей.
Верный своей религии ненасилия, Толстой и в 1909 г. в докладе, приготовленном для Конгресса мира в Стокгольме, провозгласит: "Истина в том, что человек не может и не должен ни при каких условиях, ни под какими предлогами убивать другого". Если же люди признают такие условия (например, на "справедливой" войне), то почему запрещается убивать безоружного пленного, который из своих укреплений секунду (час, сутки, месяц) назад целился в тебя? Итак, заповедь "не убий" абсолютна. "Добро может быть абсолютным, или оно не есть добро… – таков итог исканий Толстого, таково его завещание русскому сознанию" (В. В. Зеньковский).