Романы Анны и Левина лишены романтики, но исполнены первый – бесовства, а второй – скуки. И Толстой заранее эту скуку и однообразие планирует в знаменитом зачине, заявляя, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Хрестоматийно известное описание кабинета Левина потому так и подробно, что это уютный, обжитой, важный для Левина домашний мирок. Неслучайно и скотный двор находится в имении Левина совсем рядом с домом. Толстой даже как бы одобряет хозяйственность своего героя, его упоённое созерцание породистой Павы, но этим подчеркивается и масштаб персонажа. В "Войне и мире" ничего подобного не сообщалось ни о Пьере, ни о князе Андрее; подробно описана таинственная для Пьера и читателя масонская ложа или обед у Сперанского, но не интерьер кабинета, меню Безухова или режим дня Болконского. Толстой сообщает о Левине, что "темнота покрывала для него всё", что "единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него". Способ спасения от "темноты" для Левина – устройство дома для себя, для Кити, для Павы и быка Беркута, налаживание хозяйства с мужиками. Мы бы всему этому сочувствовали, если бы не знали, что у Толстого есть и другие герои, для которых такой способ спасения был именно "темнотой", – князь Андрей и Пьер.
Современная Толстому и более поздняя критика романа часто исходила из того, что Левин, фамилия которого образована от имени автора, – автобиографический и автопсихологический герой, чья семья назидательно противопоставлена несчастной Анне. Раздосадованный переслащённым, как ему казалось, благополучием четы Левиных, Достоевский продолжает мысли Левина таким образом: "Кити весела и с аппетитом сегодня кушала… Какое мне дело, что там в другом полушарии происходит…"
М.Е. Салтыков-Щедрин собирался писать пародию на роман Толстого под названием "Благонамеренная повесть" (первоначальное название "Влюбленный бык"). В народнической критике (П.Н. Ткачёв) иронически предполагалось, что роман закончится "изображением сельскохозяйственных вожделений Левина к Паве, борющихся в его душе с супружеской любовью" или "погибелью Анны Карениной от ревности к лошади Вронского" ("Дело", 1875, № 5). Известна эпиграмма Н.А. Некрасова: "Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, / Что женщине не следует "гулять" / Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, / Когда она жена и мать".
Критика эта имела бы смысл, если бы Толстой назидательно противопоставил чету Левиных всем остальным семьям и любовникам в романе. Однако он не сделал этого. Левин в полном соответствии со своим именем (Константин – "постоянный") в конце романа чувствует, что он "так же" будет сердиться, "так же" спорить, "так же" не понимать других, "так же" "не понимать разумом", зачем он молится… Тоска Левина сродни тоске Ольги в романе И.А. Гончарова "Обломов", казалось бы, такой счастливой в браке со Штольцем, но начинающей с ужасом чувствовать какое-то прекращение духовного движения.
"Анна Каренина", как и романы Тургенева, написана о "трагическом значении любви". Поэтому знаменитый эпиграф "Мне отмщение, и Аз воздам", имеющий два источника (слова апостола Павла в Евангелии: Рим.; 12: 19 – и слова Моисея в главе 32 Второзакония о том, что Иегова скажет людям: "У Меня отмщение и воздаяние"), не может быть отнесён только к Анне, слишком поздно осознавшей, что страсть нельзя ставить превыше всего. Близок к самоубийству и Левин, тоже чуть было не погубивший свою жизнь, хотя не разрушал, а создавал семью и надеялся быть счастливым среди своих сушилок, косилок и умывальников. В ветхозаветном контексте отмщение настигнет тех, кто "приносили жертвы бесам, а не Богу", т. е. служили своим страстям (Анна) или суете (Левин). В Новом Завете Павел учит: "Никому не воздавайте злом за зло… но дайте место гневу Божию".
Однако Толстой показывает, что гнев Божий, наказав Анну, не настигает полурастительные существа вроде Стивы, Бетси, Тушкевича, Кити – с их любовниками и любовницами, балами, театрами или соленьями и вареньями. "Лживые" или "правдивые", эти существа не могут понять, что великая любовь может быть лишь трагической. В тургеневском романе "Отцы и дети" Базаров и Павел Петрович трагически одиноки рядом со старичками Базаровыми, Николаем Петровичем, Аркадием и Фенечкой с её "кружовником"… "Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца", – говорит и Раскольников у Достоевского. Даже в "Мастере и Маргарите" М.А. Булгакова наказан Пилат, но не Кайфа.
Создается впечатление, что эпиграф "Анны Карениной", смысловой акцент в котором падает на слова "Мне" и "Аз", указывает ещё и на то, что не имелось в виду ни Иеговой, ни Павлом, а именно: великая душа и глубокое сердце – дар Божий, но этот-то дар и заставляет страдать. Это тем более вероятно, что, по мнению многих толстоведов, библейские слова, послужившие эпиграфом, рассматривались Толстым через призму увлекшей его в то время философии А. Шопенгауэра.
Тема строительства дома, тема хозяина и работника превращается в тему Хозяина, Его Дома и человека как Работника в этом Доме, о чем сразу предупреждает и эпиграф. В романе Толстого, подтрунивавшего когда-то в редакции "Современника" над тургеневской склонностью к трагическому мироощущению, теперь особо, по-толстовски, преломляется та же невеселая антитеза тургеневских повестей и романов, которую столь проницательно определила М.И. Цветаева: "Полнота страдания и пустота счастья".
Повторяющиеся ситуации (две смерти Анны, совпадение имен Каренина и Вронского, игра Сережи в железную дорогу, погубленная Вронским Фру-Фру, метафора скачек как любовного преследования, триады персонажей, в том числе три сестры Щербацкие и три брата – Левины и Кознышев и т. д.) – тоже архетипическая основа романа. Последняя, восьмая часть, в которой высказано отрицательное отношение Толстого к шумихе вокруг славянского вопроса и добровольцев, отправляющихся в Сербию, наполнена самой животрепещущей современностью и не печаталась в "Русском вестнике" вследствие расхождения автора во взглядах с редактором М.Н. Катковым. Верный своей религии ненасилия, Толстой показывает, что политический ажиотаж выгоден только правительству, общественным деятелям, газетам и т. д. Недаром проповедующий военную помощь Сербии Кознышев, говоря о спасении православных братьев, спасает утонувшую в чашке и "беспомощно двигавшую ножками" пчелу, продолжая, однако, с аппетитом поедать отнятый у пчёл мёд.
С Пушкина "Анна Каренина" началась, его же мыслью и закончилась. "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений", как сказано в "Капитанской дочке". И Достоевский, не приняв восьмой части, в своем отзыве подчеркнул пушкинскую традицию в "Анне Карениной", отозвавшись в целом о романе очень высоко и пояснив знаменитый эпиграф в том смысле, что "зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты… Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли ещё времена и сроки".
"Он создал себе философскую систему, – мистическую, детскую и дерзкую в одно и то же время, и она чёрт знает как испортила его второй роман, написанный после "Войны и мира", в котором тоже есть вещи, совершенно из ряда вон выходящие", – писал И.С.Тургенев Флоберу Недовольство Тургенева "философской системой" говорит о том, что "истинно роман" в глазах Толстого отличался от европейского романа тургеневско-флоберовского типа. "Мы, русские, вообще не умеем писать романов в том смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе", – считал Толстой. Поиски "зелёной палочки", которая должна открыть путь к человеческому миру, объединению, продолжались и в "Анне Карениной", перейдя после нее в новую фазу: выработка путей к единению. То, что Тургенев называл "мистической" и "детской" философской системой, впервые предстаёт не в художественной, а в религиозно-философской форме.
Достигнув славы, богатства, расцвета творческих сил, став счастливым семьянином, т. е. находясь в апогее "английского счастья", как называет Толстой благополучие, о котором Анна Каренина читает в английском романе, писатель начинает работу над "Исповедью" (1879–1882). "Проходя через адские муки сомнения и сеть мирских соблазнов и искушений" (Т.П. Григорьева), он ищет выход "из нравственного тупика современности". Предшественниками Толстого в этом жанре называют блаженного Августина и Ж.-Ж.Руссо, однако пафос Толстого здесь ближе, пожалуй, Екклезиасту. Начинается крестный путь Толстого, выступившего в тоталитарной стране против господствующей идеологии, господствующей церкви, против всех форм насилия (включая и революционеров), против официального фарисейства и против безбожия любых "бесов" и "буревестников".
Почти одновременно с "Исповедью" Толстой начинает огромную работу над "Исследованием догматического богословия" (1879), а затем "Соединением и переводом четырех Евангелий" (1880–1881). В 1884 г. закончена статья "В чём моя вера?", в 1888-м – философский трактат "О жизни", в 1893-м – "Религия и нравственность", в 1894-м – "Царство Божие внутри вас", в 1897-м – "Христианское учение", в 1902-м – "Что такое религия и в чем сущность её?", в 1907-м – "Не убий никого", в 1908-м – "Закон насилия и закон любви". И это далеко не полный перечень религиозно-философских и экзегетических трудов Толстого.
Несмотря на то, что высшее филологическое образование Толстого было незаконченным, он не был дилетантом в переводах и толковании древних текстов. Он опирался на свой огромный опыт изучения языков, особенно древних, знал древнегреческий и древнееврейский, привлёк к работе знакомого раввина и филологов-классиков. А главное – у Толстого был не только филологически ориентированный, как принято говорить, но и религиозно ориентированный взгляд. Отвергая не только церковную обрядность и догматику, но и сакральность "известного числа стихов и букв" Нового Завета, Толстой считал учение Христа "учением, дающим смысл жизни", а вопрос о том, "Бог или не Бог Иисус Христос, и то, от кого исшёл Святой Дух", совершенно не важным. Именно это, а не только толстовская резкая и справедливая критика церкви, служит сейчас оправданию знаменитого отлучения Толстого от церкви (1901) и даже приводит к мысли, что "религия Толстого не может быть отождествлена с религией Евангелия" (протоиерей А. Мень). Однако ещё менее может быть отождествлена с идеалами Христа практика тех, кто вместо объявления Толстого величайшим учителем человечества взял на себя грех его осуждения и преследования.
Отвергая божественность и воскресение Христа, Толстой, однако, занимает совершенно исключительное место в мире как проповедник христианских идей, в том числе и в художественной форме. Понимая истинного Бога как единый источник любви, соединив христианскую любовь к врагам с индуистской ахимсой (ненасилием), буддийским смирением, даосским "недеянием", он дал ещё в "Войне и мире" пример того, что "претерпевший до конца спасётся" (Мтф. 24: 13) – эти евангельские слова Толстой повторял особенно часто. Он оказал огромное влияние на мир. Известно, какое значение имело учение Толстого, его "практическая религия" для Индии (освобождение от колониальной зависимости), Дании (противостояние нацизму), США (движение М.Л. Кинга).
Говоря о значении идей Толстого, нельзя не сказать о его подвижнической жизни. Это не только гигантский труд создания художественных произведений, но и огромная помощь всем, кому требовалась его духовная и материальная поддержка. Работа в беднейших районах Москвы во время переписи населения даёт ему материалы для статьи "Так что же нам делать?" (1886). В разные годы писатель участвует в организации помощи голодающим, выступает в защиту духоборов, обличает царя и правительство.
В 1887 г. закончен гневный памфлет "Николай Палкин" о Николае I, в 1900-м – трактат "Рабство нашего времени". В 1908 г. Толстой выступает против смертной казни в статье "Не могу молчать!". В 1909 г. готовит доклад для Конгресса мира в Стокгольме. Последняя статья Толстого (октябрь, 1910) называется "О социализме" и содержит предупреждение, не услышанное Россией. Многие статьи вырастали из ответов на письма обращавшихся к нему за духовной поддержкой и советом из России и других стран. Более чем на полвека пережил Толстого старый вяз, протягивавший свои ветви к крыльцу дома. Это дерево, на котором Висел колокол, называли "деревом бедных", потому что каждый посетитель Ясной Поляны мог поговорить под этим деревом с хозяином Ясной Поляны и получить помощь. Может быть, это самое знаменитое дерево после дуба Авраама или евангельской смоковницы.
В 80-е гг. Толстой создаёт серию так называемых народных рассказов, а скорее притч, служащих как бы художественными иллюстрациями к его религиозно праоствегшой концепции. Пророки, учителя человечества (Будда, Христос, даосские мудрецы) часто прибегали к этому жанру. Наибольшую популярность получил рассказ "Чем люди живы" (1881), восходящий к народной легенде. Квинтэссенцией "Войны и мира" можно считать "Сказку об Иване-дураке…" (1886), рассказывающую о том, как враги напали на "дурацкое" царство, в котором не было ни армии, ни правительства, ни суда, ни денег, зато все трудились и все были счастливы. Завоевать дураков не удалось, потому что дураки не сражались, а просто предложили врагам поселиться в дурацком царстве и перенять образ жизни дураков.
Забавно, что некоторые современные Толстому критики, как, впрочем, и многие литературоведы сегодня, всерьёз пытались указывать на утопичность "дурацкой" идеи, забывая о том, что писатель сказку и назвал сказкой. Подходить с такой точки зрения к "народным рассказам" Толстого – всё равно что упрекать Христа за нелепость притчи о хозяине, заплатившем по динарию и работникам, проработавшим целый день, и работникам, проработавшим один час. Притчеобразная и даже параболическая форма, связанная не только с христианскими, но и с буддистскими, индуистскими религиозными мотивами, широко использовалась Толстым и в дальнейшем для его художественной проповеди ("Карма", "Три притчи", "Две различные версии истории улья с лубочной крышкой" – остроумная пародия на историков, "Разрушение ада и восстановление его", "Ассирийский царь Асархадон").
Эстетику Толстого, как и его этику, часто находят противоречивой. Эстетические принципы Толстого выражены во многих статьях об искусстве, наиболее значительное место среди которых занимает трактат "Что такое искусство?" (1897). Парадоксам художественного творчества посвящены также статья "О Шекспире и о драме" и знаменитое послесловие к рассказу А.П. Чехова "Душечка". Достаточно вспомнить, например, образ театра в "Войне и мире", чтобы понять, что высказанные Толстым парадоксальные идеи, во-первых, вынашивались им ещё в молодости (так, одна из ранних педагогических статей утверждает, что не крестьянским ребятам надо учиться у писателей, а писателям – у крестьянских ребят), а во-вторых, что "народные рассказы" – не прихоть пресыщенного утончённостью литературного аристократа, а глубоко продуманная система, ведь и зарождавшийся русский символизм при всей своей элитарности заявляет в эти годы о своем отрицании рассудочности, рационализма и установке на "соборное искусство", слияние с народом в коллективном переживании творимого мифа.
При всем своём сложном отношении к театру Толстой выступил и как драматург, ещё в 1864 г. написав "Заражённое семейство" – пьесу-пародию на роман "Что делать?" Чернышевского как создателя логического этико-эстетического учения, не принятого Толстым, как и большинством русских писателей и философов. Две из трёх считающихся лучшими пьес Толстого – названная библейским словосочетанием и запрещенная цензурой по настоянию обер-прокурора синода "Власть тьмы" (1887) и "Плоды просвещения" (закончена в 1890) – написаны в 80-е гг., параллельно с работой (незавершённой) над народными пьесами. В 1900 г. написана пьеса "Живой труп", опубликованная согласно воле Толстого только после его смерти, в 1911 г. Остросюжетная драматургия Толстого во многом противостояла новаторским принципам чеховского театра.
Сюжеты пьесы "Живой труп" и задуманного еще в 1888 г. романа "Воскресение" (1889–1899, опубликован впервые в журнале "Нива") основаны на жизненных трагедиях, ставших известными писателю из судебной практики знакомых юристов – Н.В. Давыдова и А.Ф. Кони. Есть также точки соприкосновения между необыкновенной судьбой рано умершего брата Толстого Дмитрия и историей героя романа Дмитрия Нехлюдова. Вместе с тем нельзя, конечно, не видеть в этих сюжетах и агиографических мотивов мировой литературы и вообще реализации метасюжета об искушении и спасении.
"Воскресение" можно по аналогии с пасхальным рассказом назвать "пасхальным романом". Падение, "моральное умирание" Нехлюдова и Катюши, их отречение от самих себя, начавшееся в пасхальный праздник, продолжается до момента узнавания Нехлюдовым Катюши в суде. Мотив отречения и узнавания – важная смысловая составляющая мифологемы Петра, а также пасхального жанра: сравните с рассказами Чехова "Студент", Бунина "Чистый понедельник", классическими образцами зарубежного пасхального рассказа.
Покаяние, обращение и воскресение, а также мотив темницы, "узилища" связаны с мифологемой Петра и пасхальной тематикой. Пройдя не только свою Голгофу, но и преисподнюю (тюрьму, каторгу), т. е. пройдя "по мукам", не после своего воскресения, как Христос, а в процессе воскресения, герои обретают наконец любовь земную (Катюша) и христианскую (Нехлюдов). Упоминание об апостоле Петре (самом строптивом и трудновоспитуемом из всех апостолов) – важная черта пасхального жанра: Нехлюдов читает в Евангелии именно о поучении, "которое дал Христос Петру… чтобы прощать всегда, всех, бесконечное число раз прощать". Толстой, по-видимому, сознательно допускает инверсию евангельского сюжета, показывая, что в официально отмечаемый праздник Пасхи свершается грех, а самостоятельное чтение Нехлюдовым Евангелия без всяких обрядов способствует его очищению. Примечательно, что пасхальные весенние дни, голуби над Катюшей (символ Святого Духа) создают контрастный фон суда человеческого, неправедного, совершающегося 28 апреля (сакральное для Толстого число). Заповедь "Не судите", понимаемая в "Анне Карениной" как запрет злословия, в новом романе расширяется и на юридическую практику. Евангельские зачины и евангельские финалы толстовских романов как бы аккумулированы в "Воскресении", эпиграф которого имеет чисто новозаветный смысл (слова Христа о безусловном прощении, переданные всеми четырьмя евангелистами) в отличие от "Анны Карениной", где слова апостола Павла подсвечены суровостью Ветхого Завета.