"Он происходил из семьи с наследственно-психическим отягощением. В роду были и душевнобольные, и чудаки-оригиналы. Один из братьев матери страдал депрессивной формой какого-то психоза <…> Еще в гимназии он страдал неврастенией <…> Для меня не было сомнений, что в Хлебникове развертываются нарушения нормы так называемого шизофренического круга в виде расщепления (дисгармонии) нервно-психических процессов <…> В своей жизни В. Хлебников, по-видимому, не имел ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий в обычном смысле этого слова. В вечных скитаниях он терял свои вещи, иногда их у него похищали воры. Рукописи свои он тоже постоянно терял, не собирая и не систематизируя. Про него можно сказать то, что другим психиатром написано про другого талантливого французского писателя Жерара де Нерваля: "Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился другой жизни" <…> Проблема любви в жизни Хлебникова с самой юности ставилась и решалась своеобразно. В собранном мною анемнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она, вообще, играла очень малую роль в его существовании".
Последний пункт цитируемой медицинской статьи возвращает нас к "дневнику" Хлебникова, к невероятной его влюбчивости, которая, по воспоминаниям разных людей, никогда не превращалась в настоящее устойчивое чувство.
Женщины не раз отмечали его природную привлекательность. Например, художница М. М. Синякова вспоминала о своих первых впечатлениях: "Хлебников был совершенно изумительный красавец. Элегантный человек, у него был серый костюм, хорошо сшитый. Он был в котелке. Фигура у него была совершенно изумительная, хотя был он немножко сутулый. Он был очень замкнутый, почти никогда не смеялся, только улыбался… тех странностей, которые у него потом появились, совершенно тогда не было" (Вопросы литературы. М., 1990. № 4. С. 259).
Мужчины, вспоминая Хлебникова, отмечали его физическую выносливость, даже силу (удивительную при слабом голосе); он был неутомимый ходок и пловец.
О прочных и личностно значимых отношениях Хлебникова с его литературными коллегами тоже говорить затруднительно. "Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк… не были друзьями в нежном смысле. Но судьба сплела из этих имен один венок" (замечание прямое и удивительно точное). При этом он ведь умел достойно ценить чужие таланты и достижения. Но Хлебникова прежде всего интересовали потенциальные издатели его собственных сочинений. Поэтому он легко входил в эфемерные издательские предприятия, не противился вовлечению себя в группы, очевидно далекие от "Гилеи". В Харькове его разыскали Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф, – на короткое время он становится "имажинистом". И тогда же, весной 1920 г., он навсегда рассорился с Григорием Петниковым, человеком близких ему творческих устремлении, игравшим не последнюю роль в местной литературной жизни, но далеко не всесильным в своих редакторских возможностях. Не называя его прямо, Хлебников в тяжелую душевную минуту 1922 г. проклял неких "издателей, приходивших к нему в больницу, чтобы забрать и держать под спудом рукописи". И вместе с тем к Хлебникову всегда тянулись новые люди, интересовались его мыслями, хотели общения, предлагали помощь. Работник красноармейского трибунала (потом известный киноинженер) А. Андриевский вытащил Хлебникова из психушки еще не совсем оправившимся после тифа, предложил приличное жилье в советской "коммуне". Молодой художник В. Ермилов литографски отпечатал "Ладомир", сделав поэму известной в среде московских футуристов. Полвека спустя после событий 1920 г. один из начинавших тогда функционеров Пролеткульта вспомнил многие подробности харьковской жизни Велимира (см. А. Лейтес. Хлебников – каким он был / / Новый мир. М., 1973. № 1).
Неожиданно появившись в Харькове в апреле девятнадцатого, так же неожиданно для окружающих Хлебников его покидает в августе двадцатого. Но отправляется он не в Москву, где остались, казалось бы, важные для него рукописи, где сохранялись какие-то признаки традиционной литературной жизни. Осознав себя в Харькове пророком планетарных преображений, Хлебников устремляется, как дервиш, в Персию, откуда начиналось "овелимирение" глубин азийского материка (на языке политической информации – советизация Гиляна, северной прикаспийской провинции Ирана). "Великие мысли рождаются около великих озер" (СС, 6:272). Вблизи материкового моря-озера еще в 1918 г. Хлебников предрекал рождение "единой Азии". Туда он и направляется, как всегда без денег, вероятно, без документов, не имея спутников. По местам, не успевшим оправиться после тяжелых боев, где еще бродят всякие лихие люди и не восстановлена нормальная работа транспорта. Путь в Персию лежал через Ростов-на-Дону, через Армавир, через дагестанский аул вблизи Дербента, через страну огней Азербайджан.
В Баку новая длительная остановка, на полгода. Здесь превратностями тогдашней жизни оказываются "футурист" А. Крученых и "акмеист" С.Городецкий. В местном университете профессорствует "символист" Вяч. Иванов. На берегу Каспия случилась последняя встреча с "учителем", который потерял в глазах Хлебникова свою идеальность, ибо "его жизнь не героическая" (слова Хлебникова в пересказе; см. Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 257). Героика Хлебникова – в абсолютной духовной свободе и независимости. Как Заратустра, совершает он восхождение на вершину сверхчеловеческой мысли, чтобы "увидеть весь человеческий род и узнать, свойственны ли волнам его жизни мера, порядок и стройность" (СС, 6:39). А в глазах посторонних, обытовленных людей, Хлебников кажется странным и нелепым даже в обстановке перевернутого быта Баку конца 1920 г. Его видят то босым, то в дырявых ботинках с разматывающимися обмотками: высокий человек с большой рыжеватой гривой волос, в рваном полувоенном ватнике и с толстой бухгалтерской книгой подмышкой (см.: Татьяна Вечорка. Воспоминания о Хлебникове // Записная книжка Велимира Хлебникова. М., 1925).
Зачисленный в библиотечно-лекторский отдел политпросвета Каспийской флотилии, Хлебников живет в морском общежитии и с удвоенной энергией занимается историко-числовыми разысканиями. В декабре 1920 г. он выступает перед своими ошеломленными сослуживцами с докладом "Коран чисел", в котором сформулированы главные положения его "основного закона времени". То, что нам известно под названием "Доски Судьбы" (последний "ученый труд" Хлебникова), есть незавершенная компоновка материалов бакинского периода (осень 1920 – весна 1921). Отныне все свои записи – в бухгалтерском гроссбухе, в тетрадях, на отдельных листах – он хранит в солдатском жестяном сундучке, с которым не расстается при всех своих передвижениях.
В середине апреля 1921 г., прикомандированный к тыловым подразделениям Персидской Красной армии, Хлебников на военном судне прибывает в порт Энзели. Трехмесячные его скитания по городам и селениям Гиляна (то вблизи политотдела и редакции армейской газеты "Красный Иран", то в полной автономности от военных и административных структур) отданы только поэтическому творчеству. Здесь сполна реализовалась декларированная им в 1918 г. программа жизни свободного речаря: он – "бродил и пел" (то есть сочинял свои персидские стихотворения и поэмы).
Но советизация Гиляна в силу разных причин захлебнулась. Красная армия не пошла и в Индию, чтобы освободить ее от британских империалистов. Единая Азия, идеально задуманная вблизи Каспия, не состоялась. Хлебников возвращается в Баку в конце лета 1921 г. У него есть командировочное удостоверение Совета пропаганды Персии о направлении в Ташкент, в распоряжение Наркомпроса. По-видимому, Хлебников задумывал большое хождение в российскую Среднюю Азию. Этому помешала впервые давшая о себе знать подлинная физическая слабость: непонятные приступы лихорадки, резкая боль в ногах. Он отправляется в район минеральных северокавказских вод (Железноводск – Пятигорск – Кисловодск). В Терском отделении Роста его оформили ночным сторожем. Он получал паек служащего и смог слегка заняться санаторным водолечением.
Осень 1921 г. – еще один важный и продуктивный этап поэтического творчества Хлебникова. Тогда было создано несколько поэм о революции (самого этого слова не употребляя): "Ночь перед Советами", "Ночной обыск", "Настоящее". Он продолжил опыты "звездного языка", написал несколько лирических стихотворений и агитационных, для ростинских газет. Почувствовав себя немного окрепшим, Хлебников решил ехать в Москву. В солдатском сундучке поэтических вещей было на несколько сборников. Особая его забота – представить urbi et orbi "законы времени". Но для этого необходим "мандат для напечатания", а получить его можно только в центре, у властей предержащих. Из Пятигорска Хлебников отправляется в санитарном составе, переполненном больными самых разных категорий, вплоть до эпилептиков. Почти месяц добирался состав до Москвы. 28 декабря 1921 г. Хлебников встретился с Крученых.
Знал ли Хлебников, что его соавтор приедет в Москву уже осенью? Переписывались ли они после Баку? Ничего определенного по этому поводу сказать нельзя.
1922 год, последний год жизни Хлебникова, начинался для него сравнительно благополучно. Несколько дней он жил на квартире Бриков (Маяковского), называя ее адресом для почтовой связи. Здесь его одели, привели в состояние нормального горожанина. В компании с "гилейцами" он посещает разные литературные учреждения и мероприятия. Ему начинают подыскивать более или менее стабильное жилье, чтобы можно было работать, не стесняя собой других. В этих поисках, не легких и не скорых, принимают участие разные люди (от случайно встреченного Осипа Мандельштама, с которым судьба сталкивала его в петербургской "Бродячей собаке", до знакомой по Петрограду 1917 г. семьи Исаковых). Место нашлось у художника Евгения Спасского, жившего в отдельной комнате общежития Вхутемаса (на улице Мясницкой, от Бриков недалеко).
Зимой-весной 1922 г. у Хлебникова было несколько поэтических публикаций: в журнале "Маковец" (через Амфиана Решетова), в сборнике "Библиотека поэтов" (через В. Каменского), в значимой советской газете "Известия" (через В. Маяковского). Знакомые сообщали названия "толстых" журналов, имена редакторов, с которыми следовало вести переговоры. Записи такого рода остались в последней тетради Хлебникова. Понятно, что сам он в этих редакциях не появлялся. Он продолжал работу над сверхповестью "Зангези", от которой отпочковалась большая поэма "Синие оковы". Он ежедневно занимался "Досками", внося поправки и дополнения в бакинские бумаги, пробуя разные варианты вступительного текста. Единственная публикация на эту тему появилась в издании В. Каменского "Наш журнал", она называлась "Предсказания (материал Хлебникова)" и могла вызвать в литературной среде, скорее, скептическую улыбку, чем взрыв ответного энтузиазма (см. СС, 6:286).
Как вообще воспринимали этот пласт работы Хлебникова его друзья – "гилейцы"? По этому поводу есть разные воспоминания (см., например, СС, 6:391) и даже тексты (например, предисловие Крученых к работе "Битвы 1915–1917 гг." – СС, 6:387). Маяковский, упоминая об "огромнейших фантастикоисторических работах Хлебникова", считал, что "в основе своей – это поэзия". Но, во-первых, даже "Ладомир" – поэзия Хлебникова, наиболее созвучная революции по духу и представленная Маяковским для публикации в ГИЗ, была редакционным начальством отвергнута. Во-вторых, для самого Хлебникова его числовые работы – это не фантастика, даже не поэзия в привычном понимании, а это та самая "наука материка", которая осмелилась вылететь из старого европейского "курятника" знаний, чтобы дать человечеству единственно верное истолкование законов истории и мироздания. Но на пятом году социалистической революции, утверждавшей философские постулаты диалектического и исторического материализма, ни Маяковский, ни Брик, ни даже Крученых пробивать "чистые законы времени" сквозь рогатки идеологических и академических инстанций не могли (по-видимому, и не хотели). Для этого нужны были люди, искренно "уверовавшие" в новое "материковое" учение, в беспрекословную истинность числовых отношений и передаваемую ими парадигму шагов истории, ритмов природы и человеческой жизни. Такие люди нашлись в сфере изобразительного творчества, в среде той самой "квартиры № 5", о которой позже написал свои известные воспоминания искусствовед Н. Н. Пунин (1885–1953), считавший Хлебникова носителем нового исторического сознания. Именно в "квартире № 5" впервые увидел Хлебникова первоклассный график П. В. Митурич. У него есть довольно бесхитростное (кстати сказать, очень характерное для первой половины XX века) объяснение своего монистического отношения к Будетлянину: "Гений один, и если он существует среди нас, то ничего не может быть лучше, как быть в легионе под его водительством".
В середине марта 1922 г. Хлебников знакомится с Митуричем. Это стало важнейшим событием его жизненного конца, целиком заполненного мыслью о судьбе своего открытия. Оказалось, что если не ожидать материального вознаграждения от государства, то можно и не добиваться особого "мандата" для публикации "законов времени" и других новых вещей. В условиях НЭПа стал вполне возможен договор с хозрасчетными типографиями, не подведомственными ГИЗу, коль скоро речь шла о малых тиражах и скромных расходах дешевой бумаги. Митурича поддержали молодые художники, фанатично преданные новому мышлению в искусстве: Сергей Исаков, Нина Коган, Анатолий Борисов. Чем больше Митурич проникался идеями и заботами Хлебникова, тем сильнее Хлебников проникался недоверием, а потом и враждой ко всем "гилейцам" вместе и к Маяковскому в частности. Все чаще он возвращался памятью к рукописям, переданным Маяковскому в 1919 г. для ИМО. Это переживалось им так, словно пропавшие бумаги представляют главную ценность именно сегодня. Но ни Маяковскому, ни кому-либо из его окружения Хлебников лично не предъявил никаких претензий или обвинений.
Подготовка возможных публикаций совпадает с новым обострением болезни, приобретавшей черты осложненной малярии. Из писем самого Митурича известно, что в конце марта – начале апреля он получил от Маяковского четыре миллиона "на лечение Вити". В пик денежной инфляции значимость рублевых миллионов была призрачной. Тем не менее и это и другие вспомоществования (например, от отца Сергея Исакова) позволили вести переговоры об издании "Досок" и "Зангези".
В конце апреля Хлебников перестает бывать у Бриков, но накануне весеннего пролетарского праздника ему сообщили, что там ожидается нарком Луначарский. 1 мая Хлебников последний раз видел В. Маяковского и О. Брика. Присутствовали еще Н. Асеев, В. Каменский, А. Крученых, Б. Кушнер, Б.Пастернак. По сведениям Н. И. Харджиева, на этом домашнем первомайском вечере А. Луначарский "изъявил желание способствовать изданию неопубликованных произведений Хлебникова и даже быть редактором его сборника" (Харджиев, 1997. Т. 2. С. 289). Скорее всего, имелся в виду сборник поэм для издательства Московской ассоциации футуристов, организованного на полиграфической базе Вхутемаса. Но история МАФ оказалась еще короче, чем ИМО.
2 мая Маяковский на две недели уезжает в Ригу. 13 мая Хлебников с Митуричем в товарном вагоне отправляются в Новгородскую губернию, чтобы подлечиться на деревенском молоке и лесном воздухе. От промежуточной станции железной дороги до пункта назначения в деревне Санталово (там учительствовала первая жена Петра Васильевича) ехали еще двумя переходами в телеге. Весь этот тяжелый путь, пребывание в деревне, неожиданное обострение болезни и мучительная смерть Хлебникова, последовавшая 28 июня 1922 г., подробно описаны в дневнике художника (см.: Петр Митурич. Записки сурового реалиста эпохи авангарда. М., 1997). Памятью о пребывании Хлебникова в Санталове осталась недописанная страница драматической сцены, в которой есть ассоциации с такими разными авторами, как Е. Г. Гуро и В. Г. Короленко.
Дитя. Кэ!
Няня. Она молока хочет.
Дитя. Боботик!
Няня. Болит животик.
Парнишка. Щи худые.
Няня. Возьми иголку и заплатай их, будут крепки.
Парнишка. Холова неделю будет плакать.
Няня. Это она жертвы просит. Раз давно в ней утонул парнишка, такой как ты. Она и избаловалась. Каждую весну жертвы просит, играет. Вот и шумит. Вот и шумит.
Сколько-нибудь точных сведений о болезни Хлебникова нет. Предположительно, страшная гангрена случилась у него от полной закупорки вен в ногах. Похоронили его на кладбище в деревне Ручьи (Борковский сельсовет Крестецкого района Новгородской области). В 1960 г. племянник поэта, художник М. П. Митурич-Хлебников, перезахоронил останки в семейную могилу Хлебниковых на Новодевичьем кладбище в Москве. К девяностолетию поэта надгробьем на могилу поместили найденную в азиатских степях "каменную бабу" (см. илл. СС, 3:195).