Русалка обыкновенная
Близнец весёлый,
распахнутый июньский ветер,
бывалый турист,
влюблённый в свою байдарку,
у какого омута ты заметил
тоскующую русалку?
Каждое утро
она чешет волосы гребнем,
косы свои бесстыжие распуская,
июньской ночью качается на деревьях
и танцует нагая.
Прохладно-равнодушны её касанья,
дразнят, зовут, затягивают в глубины.
Ей реки таинственное мерцанье
родней, чем глаза мужчины.
Никому она счастья не принесла, и
сердце давно затянуто чёрным илом.
Нет, она не вредная и не злая,
она – из другого мира.
Ну так что ты смеёшься,
романтик глупый?
Мутнеет взгляд,
мечтателен и рассеян,
говоришь, улыбаясь:
"Давай мы купим
абонемент в бассейн".
"В тёмную воду вхожу, ощущая…"
В тёмную воду вхожу, ощущая
Радость и лёгкость неюного тела.
Эта вода цвета крепкого чая,
Как же я к ней прикоснуться хотела!
Здравствуй, заманчивый берег песчаный,
Здравствуй, июль, – золотое мгновение!
Воздух, проколотый криками чаек,
Слово прохладное "уединение".
Здравствуй, ленивая древняя сила!
Как же тебя понимаю теперь я!
В небо вцепившись на кромке обрыва,
Ивы топорщат зелёные перья.
"Нарисую июнь…"
Нарисую июнь
на мокром ватмане неба
весёлой кисточкой радуги.
Цыплята одуванчиков
клюют россыпь солнечных крошек.
Бравый лопух
выпятил грудь колесом.
Крапива-подросток
так неумело жжётся!
Лохматый ангел
смотрит
глазами деревенской собаки.
А из горлышка лета
хлещет сирень шампанского.
Папа косит траву,
старательно оставляя
островки незабудок.
Мама топит баню.
Ветер родного голоса
несёт мой кораблик
далеко-далеко,
в тихую гавань детства.
Озеро Щучье
Лесное зеркало, печальное стекло,
Крамольная молитва колдовская.
Ты по колено ноги в серебро
Алёнушкою – с камня опускаешь.
И кажется – вот-вот исподтишка
Кругами безмятежность всполошится,
Протянется русалочья рука,
Чтоб золотую ухватить кувшинку.
Она всё помнит, ясная вода,
Молчанье позабытого завета.
Она была и присно, и всегда –
До памяти, до боли и до света.
Доверься ей! Нырни в свои же сны.
Вода нашепчет заговор старинный,
И закачает в зыбке тишины,
И обовьёт прохладной пуповиной.
"Июня импрессионизм…"
Июня импрессионизм –
тысячелистье, нежнотравье…
Штрихом нечаянным на лист
живое пёрышко журавье.
Здесь облака огромных рыб
щекочут вечность плавниками,
и незабудковая зыбь
за горизонт перетекает.
День раскрывает лепестки,
ждёт первых пчёл нетерпеливо.
Зелёной музыки мазки:
всё – щёлканье, всё – переливы.
Лугов ликующий орган
струит гуденье золотое.
Черёмухи по берегам
сочатся счастьем и тоскою.
Свет – нестерпимая стрела –
рассыпан искорками пташек…
И нет ни горечи, ни зла
в горячей изумрудной чаше.
Стихи из Шидровки
Там, где трава-малахит,
Звучно гудят овода,
Шидровка речка бежит.
В ней – золотая вода.Клонятся ивы над ней,
Дуют на солнечный чай.
В сетке прохладных ветвей
Птичий непуганый рай.Там, где свистела коса,
Ёлочки тянутся в рост.
Лес возвращается сам,
Словно зелёный Христос.Ввысь над печалью полей
Память – шмелиный полёт.
Ящеркой в тёплой траве
Детство мелькнуло моё.
Облака
Прохладный парус трав и солнечные струи,
Кузнечиков гремит непобедимый ритм.
Такие облака бывают лишь в июле –
Огромные, с подсветкой изнутри.
Неведомо куда их гонит тёплый ветер.
Рукой ребёнка нарисован мир,
И веет золотым спокойствием Тибета,
И хочется лизнуть нетающий пломбир.
Заглядываешь ввысь – там глубоко и ясно,
Проклятые твои вопросы решены.
И медленно парит чуть различимый ястреб,
Касаясь крыльями крахмальной тишины.
За черникой
Алёнушке посвящается
Голову поднимешь – бурелом.
Сосны шелестят зелёным стягом.
Только ты с корзинкой-якорьком
Ничего не видишь, кроме ягод.
Ветка – хрусть, и снова – тишина.
Сладко ноет скрюченное тело.
Выкрашены пальцы докрасна
Мягким виноградом "изабелла".
Ветерка блаженно-лёгкий вздох
Слабо долетает от реки, и
Падаешь ничком на мягкий мох,
Впитываешь запахи лесные.
Щедрая черничная пора!
И не замечаешь (до того ли?),
Что с утра над буйной головою
Комары гудят, как "мессера".
Деревенскому дому
Прошепчу тихонько "до свиданья"
И бревно матёрое поглажу.
Старый дом, живущий ожиданьем,
Бесконечным, преданным, дворняжьим…
Ждёт-пождёт – в июле на мгновенье
Звякнет ключ, заохает крылечко,
Нежно половиц коснётся веник.
Добрый дух проснётся в русской печке.
Выпорхнут подушки стаей пыльной,
На забор усядутся горбатый.
Заурчит довольный холодильник,
Допотопный дедушкин "Саратов".
Разговор простой и задушевный,
Сердцу жарко, весело и тесно.
Детский смех в умолкнувшей деревне
Засияет радугой небесной.
Всё вернётся! Нитки станут тканью.
А пока влачит печальный век свой
Старый дом, живущий ожиданьем,
Бережно хранящий наше детство.
"Трещат за окном любопытные птицы.…"
Трещат за окном любопытные птицы.
Пропахла корзинка грибами и хлебом.
Оранжевой бабочкой солнце садится
На синий цветок деревенского неба.Горит горизонт головнёй неподвижной,
А поле пылает, волнуется, машет –
И клевер крылатый, и рыжая пижма,
И облако тихое белых ромашек.Как будто им хочется в дальние дали
Лететь и лететь по следам журавлиным
Над тонущей в травах избою печальной,
Над старым колодцем, над Русью былинной –Лететь и лететь, упиваясь простором,
Над музыкой мира, над хрупким ковчегом,
И слушать, как звонко, легко и задорно
Звенит колокольчик июльского неба.
В пустой деревне
О мёртвой родине реву,
повсюду вижу зло.
А нет бы – выкосить траву
у дома своего.
Простор непаханый лежит,
что с детства был знаком,
и плакать рифмою навзрыд
так горько и легко.
Петлю раскачивает тьма
до утренней звезды.
Всё помнят призраки-дома
и тихие кресты.
Но здесь, в заброшенной земле,
средь журавлиных снов,
надежда есть, пока во мгле
горит моё окно.
Осталось времени чуть-чуть,
чтоб встать в шестом часу,
и рюмку водки оттолкнуть,
и в руки взять косу.
Трава
О, эта трава, тоскующий исполин,
встающая выше неба, выше земли,
куполов, крестов, растаявших деревень –
не пройти сквозь неё, не прорваться,
не одолеть…
Она не помнит имён, не знает добра и зла,
тело её – огонь, а пальцы – зола,
корни реке подземной стали мостом,
шёпот – громче, чем океанский шторм.
О, эта трава! Кромешный цветущий ад.
Время отступать, разбрасывать, забывать.
Беги же скорей в могильники-города,
навылет в спину – крапива да лебеда.
Бабушка Шуня
Памяти моей бабушки Щербининой (Колодешниковой) Марфы Гавриловны посвящается
Заосенние годы – нетяжкая ноша
Для того, кто не копит обид за плечами.
"Нарожаешь-то всяких – плохих и хороших" –
Говоришь ты негромко, почти без печали,
Свет мой, бабушка Шуня! Огромный столетник –
На окне, на подушечке алой – медали.
Ты из прошлого века уходишь последней,
Обнимая глазами нездешние дали,
И улыбка – морщинками – милым узором.
Не понять нам, теперешним, как это было:
Пятерых поднимала в нелёгкую пору,
В перестройку двоих сыновей схоронила.
На коленях – уставшие, умные руки
(От любой-то беды ты спасалась работой).
Разлетелись по свету беспечные внуки.
Смотрит дед с довоенного строгого фото.
Вот и встретились…
Дядька Валька
Валентину Ивановичу Сумарокову
Над колхозными бродит полями
Месяц – остро наточенный серп.
Дядька Валька сегодня гуляет,
Рвёт гармонику, пьяный совсем.
Наливаются вены жестоко,
А в груди зажимает… нет сил!
Рядовой Валентин Сумароков
Пятерых в рукопашном валил.Бой один был особенно лютый,
Веспрем – так называлось село.
Девяносто прыжков с парашютом,
Девятнадцать солдату всего.
Бог безбашенных, видно, жалеет,
Пуля их не берет ни за что.
Знал бы Валька, что смерти страшнее
Фронтовые бодрящие сто.Никого она не отпустила,
Распроклятая курва-война.
Победители "горькую" пили
И молчали, молчали до дна.
И жена, и детишки удрали…
Зажимает… аж больно дышать!
Всё пропито – любовь и медали,
Но ещё остаётся душа.
Обступают из прошлого тени.
Снится немца обугленный труп.Грустно смотрит с портрета Есенин,
Заломив неприкаянный чуб…
Кёнигсберг. Старые деревья
Руины коры. Обнажённые мышцы ствола.
Седые деревья погибель приветствуют стоя.
И вдруг понимаешь: война никуда не ушла.
Она продолжается здесь, параллельно с весною.
В глухое пространство
сквозь призрачный бинт тишины
врезаются взрывы –
всё ближе, пронзительно близко,
И крики, и стоны, и чьи-то последние сны…
Горбатые тропы усыпаны гильзами листьев.
Угрюмые корни всосали горячую кровь.
Железо и ужас засеяли землю с лихвою,
И души солдат, не нашедшие смертных крестов,
С корнями сплелись неразрывным своим непокоем.
На хворосте тёмном рассыпаны их имена.
Деревья во тьму прорастают созвездием звонким.
Она никогда не закончится, эта война.
И колокол-память зияет огромной воронкой.
Время
В стеклянном горлышке часов
Сухою струйкой неутечно
Минуты – медленный песок,
И это называлось – "детство".
Сок земляничный по щекам,
Тропинки бабушкиных сказок,
И каждый день – как великан,
Веснушчатый, зеленоглазый.
Смешные кубики-года
Посыпались неудержимо.
О время юности – вода,
Живая, жёсткая пружина,
Что льдины жалкие любви
Крушит, – теснее всё, больнее.
Плыви, упрямица, плыви!
Теченье всё равно сильнее.
Но посох – в строгую ладонь,
Высокий берег, сон вчерашний.
Теперь я знаю: ты – огонь.
И мне ни капельки не страшно.
Провинция
Застоявшийся, хмурый, ядрёный,
наш родимый загадочный дух.
Что ни птица – то будет ворона,
что ни клумба – всё тот же лопух.
Люди, словно уснувшие в танке,
о прогрессе не слышали тут:
если праздник – конечно же пьянка,
ну а свадьба – так морды набьют.
И всё тот же заштопанный невод,
безобразье, тоска и раздрай.
Васильками заросшее небо,
и, как песня, – душа через край…
Первое мая. Ностальжи
За облаками – новые дома.
Застыли краны с аистиной грацией.
Я так любила праздник Первомай
За то, что папа брал на демонстрацию.Легко мечты сбывались наяву
(Потом я буду в садике рассказывать).
…Нить натянулась, рвётся в синеву
Новёхонький румяный шарик газовый.И ручейки становятся рекой,
А улица – весенняя Вселенная.
Шагаем мы в колонне заводской,
Страна родная, необыкновенная!Летит наверх один горячий клич,
Всё вроде бы – так радостно и искренне.
С портрета смотрит Леонид Ильич,
Чуть-чуть похож на мишку олимпийского…
Не прошлое
Туч ноябрьских свинцовые спайки
Сжали небо – горбатый гранит.
Снова ангел в истлевшей фуфайке
У высотного дома стоит.
То ли бусины алого пота,
То ли клюква. Зыбучая гать,
Дряблой памяти злое болото
И не думает нас отпускать.
Вот опять окаянную флягу
Наполняет тяжёлым дождём
Город мой, сочинённый ГУЛАГом
И навечно оставшийся в нём.
Подземное небо
Прими (и другого не требуй)
Весёлый балласт – бытиё,
Московское громкое небо,
Подземное небо твоё.
Грохочут железные змеи,
И воздуха бьётся стекло.
Тебя этот город сильнее,
Но ты понимаешь его.
Гудят колокольные клёны.
Осенний мигает экран.
Ты – только кусочек планктона,
Влюблённый в чужой океан.
В невесомости осени
В невесомости осени, в нежном свечении,
в пустоте распахнувшейся невыносимой,
очутившись немножко в другом измерении,
ощущаешь внезапно – какая-то сила
отрывает тебя, и несёт, и качает,
и стоишь ты, как юнга на палубе скользкой,
удержаться пытаешься, не замечая,
как сигналит рябины маяк беспокойный.
Говори же со мной – не стихами, так ветром
расскажи своё сердце, случайный попутчик.
В невесомости осени – ниточка света,
Млечный Путь под ногами всё гуще и гуще…
"Если на сушу выскользнули слова…"
Если на сушу выскользнули слова,
Брось их обратно в быструю реку-речь.
Берег бессонницы долог, вода светла,
Бакены гаснут. Душу не уберечь.В ракушку-сердце гулко стучит прибой,
Растёт тоска, когда утихает шторм.
Мёртвые рыбы приходят на водопой,
Тычутся в небо распоротым грустным ртом.Берег бессонницы долог и каменист,
Густо усеян обломками мечт и мачт.
Только слова скользят по течению вниз,
К синему морю, где солнца плавник горяч.
Роза метелей
Ветер скатерти белые стелет
На столе бесконечного льда.
Распускается роза метелей
В золотых заполярных садах.
Лепестков её яростный сполох
Возле звёздной сияет тропы.
Безболезненным белым уколом
Рассекают пространство шипы.
Ах, как холод пронзительно греет –
Нестерпимого света струя.
Здравствуй, родина! Гиперборея –
Необъятная тайна моя!
"Хочется холода, чистого ясного холода,…"
Хочется холода, чистого ясного холода,
неба ночного, хрустального, родникового,
чтоб завивались, кудрявились инями-янями
пряжа созвездий, полярное пламя-сияние.
Хочется – очень – крахмального хрусткого холода,
чтобы луна новогодней сверкала подковою.
От канители вселенской, от пакости плачущей
спрятаться в зиму – большую блестящую ракушку,
скрыться в обители строгого светлого холода.
Счастливы мы, если только несбыточным скованы.
Господи, где Ты?
Над пропастью мира кричащего
северный ветер – глоток ледяного причастия.
"Света не будет, будет покой…"
Света не будет, будет покой.
Холод. Аналгезия.
Знаешь, когда рассталась с тобой,
я полюбила зиму.
Я полюбила молчание звёзд
в неба конверте чёрном
и неразбавленный – ух! – мороз,
перехлестнувший горло,
невыразимую снега суть
и безымянный иней,
да, и ещё – одинокий путь
лыжника по равнине,
дивные лотосы на стекле,
сумерки и позёмку.
Нежность замёрзла моя во мгле
маленьким мамонтёнком.
Но отчего же душа не спит,
хочет во что-то верить?
Бьётся, как белый огромный кит,
Выброшенный на берег.
31 декабря
Всё равно, две тысячи …надцатый или …дцатый
(С каждым годом колёсико всё быстрее).
Громоздятся Кавказским хребтом салаты.
Бутылок вечнозелёная батарея
Приготовилась к залпу. На псевдоветках –
Мишура, накопленная годами.
И по всем каналам – родное ретро,
И так сладко тикает ожидание.
И пускай за окнами затрещала
Пёстрая китайская канонада,
Этот праздник вечно нас возвращает
В СССР, как будто всё так и надо.
Утро подсчитает пустую тару,
Вспомнит о разбитых своих корытах…А пока – нетленно поёт Ротару
И, как в детстве, жаль мокрого Ипполита.
Зима. Рассвет в лесу
Хрустальные, невидимые часы,
стрелки сладко спят на одиннадцати утра…
Из-за этой дохлой розовой полосы
я сюда из дома тёплого приползла?!
Еле-еле алеет юго-восток,
вокруг только сумрак серый
шевелится, словно спрут.
Медленно рассвета робкий росток
пробивает плотный облачный грунт.
Над головой рёбра сосен переплелись,
как будто их кто-то сметаной густой облил.
Но вот уже мощный солнечный
стебель тянется ввысь,
заливая лазурью свинцовый мир.
Снегири
Падает снег беззвучно.
Сосны – ещё во сне.
Мне никогда не скучно
С небом наедине.
Кто же шепнул на ушко:
"Не шевелись… смотри"?
Рядышком на кормушке
Крупные снегири.
Радостно, громко, страшно
Сердце в груди – бабах!
Ах, не спугнуть бы счастье!
Вот оно – в двух шагах…
Нежность
День ресницы разлепит,
И горит надо мной
Небо – розовый пепел,
Серый жемчуг речной.
Сталактитами – иней,
Сны на ветках растут,
И на белой равнине –
Солнца красный верблюд.
Перламутровый полдень,
Твой оттаявший взгляд.
Старый термос наполнен,
Лыжи ладно скользят.
Чай дымящийся в кружке.
Нежность – только для нас
Сядет скромной пичужкой
На сияющий наст.
Стать зимней рекой
Стать зимней рекой,
бесконечной ленивой рекой,
стать светом застывшим,
мерцающей музыкой дня…
Пусть тени деревьев
сплетаются в круг кружевной.
Чужие печали скользят,
не касаясь меня.
Стать зимней рекой,
переливчатым
медленным сном,
забыть безнадёжно,
зачем и откуда иду…
Огромные рыбы
вздыхают в ковше ледяном
и тычутся в небо,
с надеждою жабры раздув.
Как чёрный магнит,
увлекает меня глубина,
качается стебель дыханья…
Стать зимней рекой,
стать лунным сияньем,
замёрзшим до самого дна,
серебряной флейтой,
хранящей хрустальный покой.
"Снег сумасшедший всё валит и валит…"
Снег сумасшедший всё валит и валит.
Вот и зима за окном, слава богу.
Вот и закончилось время печали,
Время жестоких и нежных ожогов.
В синюю свежесть январского утра
Белой совой тишина прилетает.
Видишь, я стала спокойной и мудрой.
Хочешь, желанье твое угадаю?
Я поняла, что в обычном молчанье
Кроется суть, а слова – только ветер…
Будут без нас колобродить ночами
Наши нахальные умные дети.
Им – расслабляться под гомон гитарный,
В тёмные омуты прыгать с разбега.
Нам – одиночества отблеск янтарный,
Тихая-тихая музыка снега.
Топится печка, и в сумраке странно
Близкую тень я едва различаю.
Милый, далёкий, чужой и желанный!
Кончилось время любви и печали.